{Белахова М. @ Случай в самолёте @ висьт @ М. Белахова. Драгоценный груз @ 1950 @ Лб. 86-93.}

СЛУЧАЙ В САМОЛЕТЕ

На улице чуть светало, а самолеты уже поднимались в воздух. Январский день короток, и надо успеть доставить пассажиров за тысячи километров от Москвы.
В зале ожидания аэровокзала было холодно. Входная дверь с площади и выходная на перрон то и дело открывались, и зал пронизывало морозным январским ветром. К досаде продрогших пассажиров, дверь с площади оказалась вдруг настежь открытой — там застрял необычайной величины чемодан. Формой и размером он был похож на диван без валиков. Носильщики с трудом протащили этот багаж. А через несколько минут они стали втаскивать второй такой же чемодан.
В зале царила тишина, хотя пассажиров было немало. Все старались говорить тихо — и без того гул моторов мешал расслышать объявления из репродуктора о посадке на тот или иной самолет.
Громкий разговор велся лишь у багажного окошка. Там стояли два иностранца и переводчик. Иностранцы, волнуясь, наперебой говорили что-то переводчику. Тот, выслушав, повернулся к багажному окошку.
— Господин Конде просит учесть, что он является атташе посольства Аргентины. С ним должен лететь второй секретарь посольства. Если вы не разрешаете взять багаж, то господин Конде может откупить весь самолет.
Спокойный голос ответил из окошка:
— Мы не можем дать господину Конде специальный самолет. У нас есть только рейсовый, и он уже загружен накопившейся почтой. Лететь могут оба пассажира, но с нормальным багажом.
Обрюзглое, бледное лицо Конде исказилось злой гримасой. Он поднял пухлую веснущатую руку и, угрожая указательным пальцем, продекламировал:
— Передайте, что правительство моей страны будет возмущено таким отношением!
Переводчик добросовестно перевел эти слова. Из окошка ничего не ответили.
Иностранцы отошли в сторону и, поглядывая на свои громадные чемоданы, около которых, нетерпеливо переминаясь, стояли носильщики, совещались. Потом снова подошли к окошку, где их ожидал переводчик.
— Передайте им, — резко сказал Конде, — что я полечу один со своим багажом. А так как куплено два билета, они обязаны возвратить за один билет деньги.
Самолет, отправляющийся по маршруту Москва — Прага, стоял около аэровокзала, готовый к вылету. Пассажирская кабина почти вся была загружена. Связки писем и посылок были положены прямо на сиденья.
Пассажиров было немного: трое штатских и генерал. Свободных мест осталось три: одно впереди и два позади.
Через пять минут самолет должен вылетать. Командир корабля Герой Советского Союза Михайлов вошел вместе с бортмехаником Гордеенко в пассажирскую кабину, чтобы осмотреть, все ли в порядке. И тут из окошка он увидел любопытную процессию, направлявшуюся к самолету: два носильщика с трудом несли громадный чемодан, а около них семенил низенький, толстый иностранец в серой шубе. Всеми своими жестами он призывал носильщиков к величайшей осторожности в обращении с его багажом.
— Смотри, какой сундук тащит! — сказал Михайлов бортмеханику. — Где мы такой поместим?
Бортмеханик, прищурив глаза, с усмешкой ответил:
— А мы господину на коленки сундучок положим. Пусть сам и везет свой дипломатический багаж.
— Нет, правда: где мы поставим этот чемодан?
— Придется у буфета, на вот этих двух свободных сиденьях. А сам он сядет впереди.
— А как же Нина расположится? — недоумевал Михайлов.
Нина была буфетчицей в самолете.
— Ничего, подход к буфету останется!
С большим трудом носильщики, при помощи Михайлова и бортмеханика, протащили чемодан в люк самолета. Господин Конде волновался:
— Не бросайт. Тыхо, тыхо!
Когда хотели поставить этот продолговатый чемодан вертикально к сиденью, Конде даже взвизгнул:
— Нет, нет!.. Нелза!
Пришлось положить его горизонтально на два кресла, хотя это было и неудобно — сундук выпирал, загораживая проход.
Время взлета подошло. Подняли лесенку, закрыли люк. Моторы загудели, и самолет, разрезая воздух, пошел на взлетную дорожку. Буфетчица кое-как устроилась у буфета, напротив сундука. Господин Конде уселся на свое место, вытирая пот с лысины.
Когда самолет набрал высоту и взял свой курс, пассажиры задремали, и, кроме равномерного гула моторов, ничто не нарушало их покоя.
Давно уже кончилась война, когда Михайлов летал на транспортных самолетах и под обстрелом вражеских зениток пересекал по ночам линию фронта. Теперь он летал только днем, только в летную погоду. Трудности в полете создавала иногда погода, заволакивая туманом аэродромы или отделяя небо от земли плотной завесой облаков.
Но сейчас и этого не было. Денек выдался ясный, солнечный. Никаких волнений не предвиделось.
Нина вошла в пилотскую кабину:
— Все спят, делать нечего. Я там замерзла. Можно у вас погреться?
— Пожалуйста, Ниночка, усаживайся, — ответил ей радист Волков. — А я пойду и подежурю у буфета. Есть там у тебя шоколад? Только если будет недостача, я не виноват!
— Пойди, попробуй! Я все заперла, — смеясь, ответила Нина.
Волков и в самом деле направился в пассажирскую, но, конечно, не за шоколадом: время от времени кто-либо из команды осматривал самолет.
Когда Волков подошел к буфету, он услышал какой-то стук, которого обычно не бывает в самолете. Волков остановился, прислушался. Стук повторился.
«Вероятно, аварийный люк приоткрылся, и дверь хлопает о фюзеляж», подумал он. Опершись о сундук, который стоял тут же, Волков осмотрел люк — нет, все в порядке, люк плотно закрыт.
Сидевший неподалеку от сундука пассажир подошел к Волкову и сказал:
— Странно, как будто кто-то скребется в этом чемодане!
В этот момент Волков и пассажир услышали стон, а затем опять стук... из сундука — такой стук, который производится согнутым указательным пальцем о дерево.
Неторопливо радист прошел через пассажирскую кабину в пилотскую — и прямо к Михайлову.
— Товарищ командир, там в сундуке человек! — выпалил он громко.
Нина сразу же побежала к буфету.
— Брось разыгрывать! — сказал второй пилот Егоров. — Сегодня не первое апреля.
— Я не шучу. Пойдите послушайте сами.
— Не время шутками заниматься, — проговорил Михайлов, не сомневаясь, что Волков шутит.
Но тут вбежала буфетчица, бледная от волнения:
— Ой, там человек и, наверное, задыхается! Крышка чемодана так дрожит, что ужас!
Михайлов, все еще не веря тому, что говорили радист и буфетчица, позвал бортмеханика:
— Герусенко, пойди посмотри, что там делается. Посиди около чемодана, послушай...
Через несколько минут Герусенко вернулся и сердито сказал Нине и радисту:
— Не время шутками заниматься! — Потом обратился к Михайлову: — Товарищ командир, я даже ухом прикладывался. Никакого шума!
Но тут Волков и Нина не на шутку запротестовали:
— Не может быть! Мы не выдумали. Товарищ командир, посмотрите сами!
— Займите все свои места, — строго сказал Михайлов. — Егоров, пилотируй самолет, я сам пойду туда.
В это время в пилотскую вошел пассажир-генерал:
— Что случилось? Почему все бегают туда?
Михайлов рассказал, в чем дело, и вместе с генералом и буфетчицей пошел в пассажирскую.
Господин Конде стоял около чемодана и прислушивался.
Михайлов подошел к нему:
— В самолете не положено ходить. Вы нарушаете управление, нарушаете центровку. Прошу занять свое место.
Конде побледнел:
— Я нет понымай.
Михайлов повторил:.
— Садитесь на свое место.
— Я нет понымай...
Тогда Михайлов вежливо взял его за руку и подвел к креслу:
— Садитесь!
Конде сел.
— Будьте на своем месте и не допускайте его к чемодану, — сказал Михайлов буфетчице и пошел в пилотскую. Затем он обратился к генералу: — Вы понимаете, багаж дипломатический, неприкосновенный, мы не имеем права вскрывать чемодан. Я буду вести самолет, а вы наблюдайте за этим господином. Важно, чтобы он не подходил к чемодану. Скоро мы будем в Киеве, и все выяснится.
— Хорошо, я послежу за ним. Будьте спокойны.
Но тут влетела в дверь Нина:
— Он открывает чемодан, а меня оттолкнул! Я больше не пойду туда!
Когда генерал вошел в пассажирскую, Конде уже сидел на своем месте. Крышка чемодана была закрыта. Генерал сел в свое кресло.
Михайлов передал в Киев радиограмму:
«Буду через тридцать минут, встречайте с вооруженной охраной».
А потом взял штурвал и дал обороты. Самолет мчался теперь на максимальной скорости.
Генерал полулежал в кресле, закрыв глаза. Конде тоже сделал вид, что дремлет, но через некоторое время, осмотревшись, встал и пошел к чемодану. Генерал тоже встал и направился за ним. Конде остановился у чемодана, спиной к генералу, не замечая его. Видимо, замок у сундука он отомкнул раньше и теперь приоткрыл крышку.
— Ты будь спокойнее, за нами следят, — сказал он кому-то тихо на английском языке и повернулся.
Перед ним стоял генерал.
— Вам приказано сидеть на месте! — сказал он по-английски.
Испуганный Конде, забыв свою дипломатическую важность, засеменил на свое место, сел и, как изваяние, просидел не шелохнувшись до самого Киева.
Когда самолет сделал посадку в Киеве, Михайлов вышел к пассажирам:
— С места никому не сходить и из самолета не выходить!
Генерал любезно перевел это приказание господину Конде.
Когда открыли дверь самолета, около нее стоял майор с вооруженной охраной.
Михайлов доложил:
— Дальше производить полет нельзя. Прошу вскрыть сундук: там задыхается человек.
Майор вошел в самолет и начал проверять документы у пассажиров. Все стояли около чемодана. Конде показал дипломатический паспорт.
— Груз ваш? — спросил майор.
— Мой.
— Документы на груз?
Конде предъявил сопроводительную ведомость.
В ней значилось, что груз дипломатический и не подлежит осмотру.
— Что у вас в чемодане?
— Мои вещь, — нагло заявил «дипломат».
И вдруг из чемодана послышался стон и ясный стук. Теперь моторы молчали, и стук был отчетливо слышен. Чья-то рука приподняла крышку чемодана.
В чемодане лежал смертельно бледный человек. На нем было только нижнее белье.
— Это ваши «вещи»? — спросил майор.
— Это мой человек.
— На человека полагается иметь документ.
Конде порылся в боковом кармане и предъявил потрепанный паспорт. У «багажа» оказалась и фамилия: Тунен.
Пока шли разговоры, «багаж» отдышался, поднялся из сундука и начал надевать костюм. Не забыл завязать и галстук. Все с любопытством рассматривали высокого горбоносого брюнета с тонкими, как ниточки, губами.
Чемодан оставался открытым. Там лежал еще один костюм, грелка с питьевой водой и в самом низу — пистолет в кобуре.
— Прошу следовать за мной, — сказал майор, обращаясь к «багажу».
Человек этот хорошо понимал русский язык и направился к двери. Конде тоже пошел.
— Вы можете не ходить, — сказал ему майор.
— Нет, я вместе должен.
— Ну, пожалуйста.
Через полчаса господин Конде вернулся. В Прагу он отправился один, с пустым чемоданом. «Дипломатический багаж» был задержан.
Второму секретарю посольства Аргентины не пришлось много беспокоиться с отправкой своего «багажа». Сундук, с которым он хотел вылететь из Москвы, был на месте вскрыт, и оттуда вытащили еще одного шпиона.
Через два года господин Конде выпустил книгу своих впечатлений о Советском Союзе.
Можно себе представить, что он там написал!

{Белахова М. @ В Калькутту @ висьт @ М. Белахова. Драгоценный груз @ 1950 @ Лб. 138-148.}

В КАЛЬКУТТУ

Всю стену комнаты занимает огромная карта, на которой от Москвы к столицам государств Европы и Азии прочерчены красные жирные линии. Это трассы международных воздушных линий.
За письменным столом сидит командир группы международных полетов Алексей Иванович Семенков. Семенков теперь уже не так молод, легкий иней ранней седины появился в его волосах. Но глаза попрежнему живые, мальчишески-задорные. От ранения, полученного во время войны, остались лишь еле заметные шрамы на лице.
Планки орденов на груди этого человека красноречиво говорят о его заслугах перед Родиной: орден Ленина, Красного Знамени, Александра Невского, орден Отечественной войны 1-й степени, три ордена Красной Звезды. И медали: «За боевые заслуги», «За оборону Москвы», «За оборону Ленинграда», партизанская медаль 1-й степени, «За победу над Германией», «За взятие Белграда», «За взятие Будапешта».
Теперь Семенков всецело занят мирными полетами.
Не так давно он летал в Калькутту. Об этом полете он рассказывал на партийном и на комсомольском собраниях, рассказывал и своим друзьям.
— Я был очень доволен, когда получил распоряжение подобрать экипаж и готовиться к полету в Индию, — говорил Алексей Иванович. — В Индии мне не приходилось бывать. А вообще-то я бывал во многих странах и многое повидал. Во время войны я три раза летал в Италию. Как все приезжие люди, знакомился с историческими памятниками древнего Рима, видел творения Рафаэля, Микель-Анджело, специально пролетал над кратером Везувия и, наконец, видел, как американцы уже в ту пору хозяйничали в стране. Был в Англии и во время войны и после — возил туда наших футболистов. Видел я роскошные кварталы богачей и лондонские предместья, где живет беднота. Словом, многое врезалось в память.
А вот в Индии никогда не был и, признаться, имел об этой стране довольно смутное представление.
Я знал, что Индия — колония Англии, что англичане хозяйничают там уже двести лет, что добрались до Индии и американцы. Знал о нищете индийцев. Но жило во мне и другое, мальчишеское представление о какой-то сказочной Индии — с джунглями, львами, тиграми, с роскошными дворцами, махараджами. И все как будто хорошо, ну вот так, как в картине «Индийская гробница».
В Калькутте была назначена конференция демократической молодежи стран юго-восточной Азии — Индии, Пакистана, Бирмы, Цейлона, Индонезии, Вьетнама, Сиама и Филиппин. На эту конференцию были приглашены и гости из других стран — Советского Союза, Китая, Англии, Франции, Америки, Египта и Южной Африки. Я не был делегатом. Мне было поручено только доставить гостей из Советского Союза.
Вылетели мы из Москвы в январе. В Ташкенте переночевали и затем уже до Калькутты летели днем и ночью. Садились только для заправки самолета.
Афганистан прошли без посадки. Это места безлюдные, безжизненные: пески, холмы и горы. Лететь пришлось на высоте двух с половиной тысяч метров, так как мы пересекали горный хребет Гиндукуш. Слева от борта долгое время были видны горы Памира, покрытые вечными снегами. А потом, когда уже летели над Индией, также слева все время был виден Гималайский хребет — как известно, самый высокий в мире.
Пролетев северную, гористую часть Индии, мы оказались над ее самой населенной территорией. Внизу — леса, селения, сады.
К вечеру второго дня показались Бенгальский залив и Калькутта — конечная цель нашего полета.
На аэродроме наш самолет встретили представители комитета конференции. Но встречающим пришлось долго ждать, прежде чем гости, прилетевшие из Советского Союза, могли выехать с аэродрома. Таможенная полиция очень долго рылась и шарила в чемоданах у наших товарищей.
Было уже совсем темно, когда мы приехали в гостиницу. Экипажу самолета было отведено два номера. Я и второй пилот Павлов, Герой Советского Союза, поместились в одном номере, а бортмеханик Мартынов и штурман Шевцов — в другом.
В номере была ужасная духота. Мы вылетели из Москвы в морозы, а здесь стояла тропическая жара, и мы раскрывали рты, как рыбы без воды. Я нашел вентилятор и включил.
Стало немного легче. Стекол на окнах не было, вместо них — деревянные ставни с дырочками для прохода воздуха. Над кроватями была натянута сетка от москитов. Мы порядком устали от непрерывного двухсуточного полета и, несмотря на духоту, повалились на кровати и тут же заснули.
Утром я проснулся от страшного шума, доносившегося с улицы.
«Что такое? Что там случилось?» спросил меня Павлов, вскакивая с постели.
Я открыл ставни, и мы с Павловым, пораженные, застыли у окна. Удивительное зрелище! Гостиница помещалась в центре города, мы это знали, а под окнами на улице горели костры. На панелях у костров сидели полуголые темнокоричневые люди. Они что-то варили и жарили, помешивая в кастрюльках палочками. Тут же, толкаясь, бегали люди. Взрослые мужчины были опоясаны лишь набедренной повязкой из какого-то грязного тряпья, женщины одеты в широкие рубашки, детишки — совсем голые.
Улица грязная, забросанная всяким хламом и очистками от еды. Целые семьи располагались на тротуарах и ели из одной кастрюли. Было нечем дышать от дыма и острого, гнилостного запаха.
И над всей этой пестрой сумятицей — отчаянный шум.
Посредине улицы шли не машины, не лошади, а рикши, которых мы раньше видели только на картинках.
Впряженный в двухколесную тележку с двумя пассажирами и багажом, рикша, опираясь голой грудью на жесткую перемычку-оглоблю, бежит что есть силы, обливаясь потом. Худые, измученные люди!
Бортмеханик и штурман помещались в номере напротив нашего, через коридор. Мы пошли туда, чтобы разбудить их. Но они тоже не спали и стояли около своего окна, которое выходило на другую улицу.
Увидев нас, Шевцов сказал:
«Ну вот, а мы боялись вас разбудить! Поглядите, что на улице делается!»
Бортмеханик Мартынов, пожилой, обычно спокойный человек, потянул меня к окну за рукав и с дрожью в голосе сказал:
«Смотрите, какой кошмар!»
Я посмотрел. Картина та же, но на этой улице, кажется, еще грязнее.
Вот сидят человек пятнадцать в кругу, о чем-то беседуют, жуют бетель (наркотические листья), выплевывая красную жвачку. Рты и зубы у них красные, все кругом заплевано.
Вдруг послышался громкий возглас. Люди вскочили, побежали. Около одного человека образовалась очередь: мужчины, женщины, дети, много калек. Тот, кто их собрал, вынимал из кружечки монеты. Очередь все росла, а раздававший уже разводил руками — кружечка была пуста, и все с криками и бранью стали расходиться. Раздавали, повидимому, милостыню, собранную каким-то «благотворительным» обществом.
Дверь номера вдруг потихоньку открылась. Мы оглянулись. Согнувшись, как бы ожидая удара, стоял индиец с тряпкой и половой щеткой в руках. Было понятно, что он пришел убирать номер. Я, улыбаясь, подошел к нему, но индиец быстро закрыл лицо руками, как бы защищаясь от удара. Вероятно, он принял нас за англичан.
«Не бойся! — весело сказал я. — Иди убирай».
По тону он понял, что опасность ему не грозит, и начал ползать на коленях по комнате, сметая пыль с мебели. Шевцов дал ему хлеба и консервов. Индиец начал кланяться и благодарить.
«Что, подлецы, сделали с народом!» сказал я.
«Это вы про кого?» спросил Мартынов.
«Про англичан, конечно. До какого бедствия, до какой нищеты довели народ!»
Наши делегаты с утра были заняты на конференции. А мы, члены экипажа, были свободны и решили использовать время для ознакомления с Калькуттой.
У нас не было ни провожатого, ни переводчика — мы просто бродили по городу.
Появление советских людей было сразу замечено индийцами. Перед англичанами или американцами они пугливо расступались, а мы люди простые, советские, — идем и, как обычно, между собой разговариваем.
Сначала наше поведение вызвало недоумение, но оно быстро сменилось доверием, и выразилось оно прежде всего в том, что у нас стали просить милостыню. Не перечесть, сколько там нищих!
Худые, истощенные детишки протягивают ручонки:
«Сэр, бакшиш!»
Иной и слова выговорить не умеет, а только бежит на своих худеньких, рахитичных ножонках и протягивает руку.
От рикшей тоже не было отбою. Сядь в повозку, да и только! Еле-еле удавалось отговориться.
Я раньше знал, что в Индии существует деление на касты — замкнутые группы с одинаковой профессией: касты священников, воинов, торговцев, крестьян, ремесленников. Но я думал, что это уже прошлое Индии. Однако теперь я увидел это в жизни. Вот идет обросший, грязный индиец, прикрытый какими-то лохмотьями. Он кричит и машет рукой, и все сторонятся его. Это человек низшей касты, «неприкосновенный»: он может выполнять лишь самую грязную работу. И такие же нищие, но люди другой касты, шарахаются от этого человека. Почти у всех индийцев лица раскрашены всеми красками — от белой до красной; лбы и переносицы измазаны черточками. По раскраске и узнается, к какой касте принадлежит человек.
Нетрудно догадаться, почему англичане и индийские капиталисты так усердно оберегают кастовые деления. Ведь раздробленный, разъединенный народ легче держать в повиновении.
Вечером мы тоже вышли погулять, чтобы отдохнуть от тропической дневной жары. Но ходить по улицам оказалось затруднительным: прямо на тротуарах спали люди, целыми семьями, с маленькими грудными ребятишками. Грязное тряпье служило им подстилкой; многие лежали на голых камнях. Полицейские, стоявшие на улице, не обращали внимания на это привычное зрелище. Многоэтажные дома с учреждениями, торговыми конторами, гостиницы, особняки индийских богатеев, рекламы кинотеатров, где идут американские фильмы, и тут же — бездомная нищета...
Это было в центре города, а то, что мы увидели на окраинах, не поддается описанию.
В шалашах, выстроенных из бамбука и травы, ютится по нескольку семей. Все вокруг грязно и смрадно. В этой грязи роются худые, истощенные, со сморщенными личиками дети, лежат завернутые в тряпье грудные младенцы. Большие мухи садятся на их грязные, голые тела. Тысячи мух!
Статистика установила, что в Индии в раннем возрасте умирает каждый третий ребенок. Этому не приходится удивляться. Удивительно другое: как двое из троих выживают!
Нищета ни с чем не сравнима.
Мы, советские люди, вообще не имеем представления о подобной нищете. Только там, в Калькутте, я понял все значение этого слова. Я, например, помнить себя стал, когда Россия была уже советской. Нищеты я не видел и сам ее не переживал. И вдруг она предстала передо мной во всей ее страшной, неприкрытой наготе!
Мы видели только Калькутту, да и то не всю, но можно себе представить, что творится там, в глубине Индии, где, кроме англичан, никто не бывает...
В 1946 году Англия предоставила «независимость» Индии, но все богатства, фабрики, земли остались в руках английской и индийской буржуазии. При такой «независимости», конечно, ничто не изменилось.
Мы возмущались безмерно, видя положение индийского народа.
Но нам удалось увидеть и другое — протест народа против гнета.
Экипаж нашего самолета был приглашен участвовать в демонстрации, организованной демократической молодежью.
Когда мы пришли на место сбора, там уже стояли тысячи людей.
Нас привели к центру, где собирались делегаты конференции. Руководитель нашей делегации познакомил нас с некоторыми делегатами. Через несколько минут демонстрация двинулась.
Впереди ехала грузовая машина с лозунгом: «Руки прочь от Азии!» В кузове машины стояло громадное чучело капиталиста с оскаленной мордой. На цилиндре чучела спереди был наклеен английский флаг, а позади — американский. Длинные руки и растопыренные пальцы чучела напоминали когти хищной птицы, когда она собирается схватить свою жертву.
Следом за машиной шли делегаты конференции молодежи среднеазиатских стран со своими флагами, а затем уже двигалась вся демонстрация — не менее тридцати тысяч молодежи Индии.
Множество лозунгов колыхалось над головами демонстрантов: «Смерть империализму!», «Долой капиталистов!», «Индийская и мусульманская молодежь, объединяйтесь!»
Колонны демонстрантов охранялись молодежью. Взявшись за руки, они образовали цепи по обеим сторонам.
Юноши были по-праздничному одеты, но и здесь чувствовалась ужасающая бедность. По раскаленному горячим солнцем булыжнику молодежь шла босиком — редко на ком можно было увидеть сандалии на деревянных подошвах. Вся одежда заключалась в набедренной повязке и длинной ситцевой рубашке.
Но это была Индия протестующая, революционная!
Калькутта — большой город, и мы шли часа два.
Тридцатитысячная демонстрация растянулась на много кварталов. На крышах зданий, на балконах было полно людей. Они махали руками и выкрикивали приветствия.
Уже надвигалась темнота, когда мы пришли в парк Дешабанду. Здесь в большом сквере была устроена трибуна. Делегации разместились на сиденьях вокруг нее, а подходившие демонстранты садились прямо на землю.
Начался митинг. С речами выступали делегаты Индии, Индонезии, Пакистана и других стран. Речь каждого переводилась на бенгальский и английский языки. Когда объявили, что будет выступать представитель советской делегации, поднялась буря восторга. Площадь сразу огласилась радостными возгласами и рукоплесканиями. Со всех сторон слышалось: «Сталин! Сталин! Да здравствует Сталин!» Потом вся многотысячная толпа в один голос провозгласила: «Да здравст-ву-ет Ста-лин!»
Было необычайно радостно слышать это, видеть и чувствовать, что Советский Союз, Сталин — знамя борьбы индийского народа.
Когда выступил советский делегат, овации в честь Советского Союза повторились с новой силой. Лозунги в честь нашей страны, в честь Сталина повторялись много раз.
В заключение митинга чучело капиталиста было сожжено. Этим индийская молодежь выразила свою ненависть к империалистам. Чучело горело минут пять под дружно выкрикиваемые лозунги: «Долой капитализм — английский и американский!», «Смерть капиталистам!»
Мы покинули Калькутту с твердой надеждой, что в недалеком будущем индийский народ станет свободным.
Мне хочется полететь еще раз в Индию, но в Индию свободную, демократическую. Я хотел бы увидеть индийских детишек в чистых колыбельках, в новых школах за учебниками, увидеть их на улицах не с протянутой для милостыни рукой, а с прыгалками и мячами.