{1955_ru}

Герой Советского Союза
М. ВОДОПЬЯНОВ

ГОРДОЕ СЛОВО

ИЗДАТЕЛЬСТВО ЦК ВЛКСМ
МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ
1955

Летними вечерами на темной глади озера дрожал огненный клин — отражение большого ярко пылающего костра. Легкий ветерок доносил с противоположного берега обрывки слов, звуки песен.
На берегу озера Бисерово, одного из самых живописных уголков Подмосковья, в березовой роще расположился пионерский лагерь школьников. Ребятам здесь отлично жилось. На озере превосходный пляж, погода стояла жаркая, и всегда берег усеян загорелыми ребятами. На озере было раздолье для юных рыболовов. И лес — пахучий сосновый лес — так и тянул в свою прохладную глубину. Все здесь звало в далекие походы, будило воображение, рождало в сердцах мечты.
...Однажды ко мне пришла делегация пионеров. Ребята пригласили меня на свой костер.
— Костер у нас будет тематический, он посвящен дружбе, — строго сказала пионервожатая, высокая, коротко остриженная девушка в очках с толстыми выпуклыми стеклами.
Я охотно пообещал ребятам прийти к ним на костер.
Вечером, когда послышались призывные звуки горна, я сел в лодку и переплыл озеро.
Умело сложенный из сухих березовых поленьев и хвороста костер вспыхнул от первой спички, и скоро пламя загудело огненным столбом.
Признаться, я вначале не знал, о чем говорить ребятам, но вдруг в памяти всплыла строчка из знакомой песни: «Наше слово гордое — товарищ».
Беседа у костра затянулась. Уже кончились запасы хвороста. Пионервожатая то и дело посматривала на часы. И каждый раз кто-нибудь из ребят просил:
— Ну, еще немножко разрешите, Лидия Михайловна...
В конце концов договорились, что я еще приеду в лагерь дня через два и мы продолжим нашу беседу.
Но мы не кончили наш разговор, и я опять пообещал приехать в гости к пионерам. Как-то само по себе так получалось, что в течение всего лета раз в неделю мне приходилось переплывать озеро и встречаться с пионерами из березовой рощи. Мы подружились. Хорошие были ребята в лагере на озере Бисерово — пытливые, инициативные, с горячим сердцем.
О многом мы говорили у пионерского костра, но больше всего о дружбе и товариществе советских людей. Я вспоминал боевые эпизоды минувшей войны и случаи из своей долгой летной жизни, а иногда читал им свои рассказы.
Прошло лето, опустел лагерь, переехал и я с дачи в город, но воспоминания о задушевных беседах с ребятами натолкнули меня на мысль написать эту книгу. Конечно, это не стенографически точная запись того, что говорилось на встречах у голубого озера Бисерово. Многое пришлось упустить, кое-что дополнить, но в основу этой книги легли беседы с пионерами. И если она попадет в руки моим юным друзьям из лагеря в березовой роще, они, несомненно, вспомнят теплые летние вечера на берегу озера и наши беседы у костра.
А юный читатель, с которым мне не пришлось встретиться у пионерского костра, пусть также задумается над тем, правильно ли он понимал неписаные законы дружбы и товарищества и всегда ли свято соблюдал их.

ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕКУ — ТОВАРИЩ!

Замечательное это слово — «товарищ», полное глубокого смысла, понятное и дорогое каждому из нас. Товарищами мы называем людей, вместе с которыми учимся, работаем, отдыхаем, с которыми идем одной дорогой, к одной цели. Все мы, советские люди, товарищи, все мы сообща строим коммунистическое общество. И к миллионам наших друзей за рубежом, к людям, борющимся за счастье человечества, мы также обращаемся с тем же прекрасным словом — «товарищ»! Мы привыкли к этому, и не мыслим иного обращения к окружающим.
А ведь было время, когда слово «товарищ» в нашей стране являлось чуть ли не запретным, потому что так называли друг друга рабочие-революционеры, объединившиеся для борьбы с царским самодержавием, для борьбы за свободу, за права трудящегося человека.
В товарищеской спайке и дружбе черпали они силы для тяжелой и опасной борьбы.
Великий писатель А. М. Горький в одной из своих ранних сказок, названной им «Товарищ», замечательно показал великую силу товарищества в борьбе за освобождение человечества.
В одном городе жили люди. Их жизнь была трудной, но вот: «В их жизнь, полную глухой, подавленной злобы, в сердца, отравленные многими обидами, в сознание, засоренное пестрой ложью мудрости сильных, — в эту трудную, печальную жизнь, пропитанную горечью унижений — было брошено простое светлое слово:
— Товарищ!..
Оно не было новым для них, они слышали и сами произносили его, оно звучало до этой поры таким же пустым и тупым звуком как все знакомые, стертые слова, которые можно забыть и — ничего не потеряешь.
Но теперь оно, ясное и крепкое, звучало иным звуком, в нем пела другая душа, и что-то твердое, сверкающее и многогранное, как алмаз было в нем...
И чем глубже смотрели в светлую душу слова, тем светлее, значительнее и ярче казалось оно им.
— Товарищ! — говорили они.
И чувствовали, что это слово пришло объединить весь мир, поднять всех людей его на высоту свободы и связать их новыми узами, крепкими узами уважения друг к другу, уважения к свободе человека, ради свободы его».
...Впервые я услышал слово «товарищ» в том смысле, который мы вкладываем в него теперь, очень давно, когда мне было около восьми лет. Мы жили тогда в Сибири, в небольшом городе Тайшете, окруженном со всех сторон таежными чащами. Для нас, мальчишек, бродить по глухим ягодным и грибным местам было первейшим удовольствием. Кроме того, за ведро ягод в городе можно было получить несколько копеек, в которых каждый из нас очень нуждался.
Однажды с двумя своими приятелями я забрался довольно далеко в тайгу. Был полдень, но в темной лесной глуши стояла такая мрачная тишина, что казалось, будто надвигается ночь. Мы тоже примолкли. В те дни в Тайшете у всех на уме были каторжники: накануне группа заключенных, конвоируемых по этапу, перебила стражу и скрылась в тайге. Город был взволнован этим событием. Дело случилось недалеко от Тайшета, и возможно, что беглецы скрывались где-то неподалеку.
Когда мы шли по лесу, нам все время представлялись таинственные арестанты — страшные разбойники, и вдруг в самом деле услышали мы в тишине тихий, невнятный звук, похожий на стон. Мы так испугались, что ноги наши от страха словно приросли к земле.
Стон повторился еще раз. Осторожно, крадучись, мы пошли туда, откуда доносился стон. И вот перед нами на земле в неловкой позе лежал человек в кандалах. Он не двигался.
Глаза были закрыты. Гнус облепил высокий лоб. Беглец казался мертвым.
— Дядя, а дядя, — тихо спросил один из моих друзей, — ты живой или нет?
— Пить, пить... — попросил человек.
Постепенно страх прошел. На смену ему пришло совершенно новое чувство ответственности за жизнь человека. Кто бы он ни был, его судьба была в наших руках. Мы одни могли помочь ему или дать погибнуть; и, разумеется, мы не выбирали.
Когда я вернулся с ведерком мутной, зеленоватой водицы из лесного озерка, беглец был уже переложен на мягкую подстилку из ветвей и мха. Тут только мы заметили, что он ранен, и перевязали ему плечо куском его же собственной рубахи.
С раненым мы почти не расставались четыре дня, сделали для него шалаш, варили ему грибную похлебку, приносили из дому хлеб.
Беглеца звали Петром Алексеевичем. Мы узнали, что он никого не убивал и никогда не крал.
Время стерло из памяти те чудесные беседы, которые вел с нами Петр Алексеевич у костра, но я будто и сейчас вижу перед собой шалаш в тайге и лица своих маленьких друзей, которые слушали его, боясь пошевельнуться. Видимо, в словах спасенного нами человека было что-то такое, от чего волновались наши ребячьи души. Мы чувствовали, что судьба свела нас с замечательным человеком. Мы узнали от него, как в нашей стране угнетен народ, что лучшие люди не жалеют своей жизни за его освобождение. А какими словами он сумел нам это передать, я повторить не берусь...
Петр Алексеевич быстро поправился, тяжелое состояние, в котором мы его нашли, объяснялось не столько ранением, сколько голодом и жаждой. Мы с великим трудом достали напильник и помогли ему перепилить кандалы. Потом всякими правдами и неправдами раздобыли кое-какую одежду.
Когда настал час прощанья, мы стояли у потушенного костра среди огромных сосен и кедров.
Петр Алексеевич сказал нам:
— Я вас никогда не забуду, дорогие мои ребята! Спасибо вам, вы настоящие, хорошие товарищи...
Товарищи! Я, конечно, тогда не понял весь смысл этого замечательного слова, но все же почувствовал, что это очень хорошо, когда тебя так называют.
Прошло немало лет, пока довелось вновь услышать дружеское обращение к тебе — товарищ! Ведь детство и отрочество мое протекало в трудное время, в царской России, где, как и во всем мире, властвовал звериный закон капитализма: «человек человеку волк». Об этом Владимир Ильич Ленин так говорил: «Старое общество было основано на таком принципе, что либо ты грабишь другого, либо другой грабит тебя, либо ты работаешь на другого, либо он на тебя, либо ты рабовладелец, либо ты раб...» А у крестьян в то время в ходу была такая поговорка: «Моя хата с краю, я ничего не знаю».
Мои родители из Тайшета переехали в глухую деревню на Тамбовщине. Почти все наши крестьяне были неграмотны. Вести из городов, где в то время шла борьба за освобождение трудящихся, доходили к нам с большим опозданием и сильно искаженные. Но вот узнали и мы о том, что произошла революция, что в стране установили новую власть — власть рабочих и крестьян.
В 1918 году я, деревенский паренек, вступил добровольцем в Красную Армию, пошел защищать молодую Республику Советов. Когда я пришел в военкомат, меня назвали товарищем. В дивизионе тяжелых воздушных кораблей «Илья Муромец», куда меня направили на службу, командир назвал меня товарищем бойцом. Мои новые друзья-товарищи помогали мне, как и тысячам других юношей, учиться, стать шофером, потом бортмехаником и, наконец, летчиком...
Однажды слово «товарищ» спасло меня, а моему другу, можно сказать, открыло большую и светлую дорогу в жизнь.
Это случилось более четверти века назад на Крайнем Севере, в самом центре бескрайной ненецкой тундры, что простирается от горла Белого моря до Енисея. В те годы самолет на Севере был редкостью. Трудно было тогда летать над дикими, необжитыми местами, где сотни километров отделяют одно жилье человека от другого. Не было здесь ни аэродромов, ни точных карт, ни сведений службы погоды, да и сами самолеты были не приспособлены к полетам в арктических условиях. Я исполнял в то время роль «воздушного каюра» — извозчика тундры, перебрасывал с места на место советских работников, врачей, доставлял почту и разнообразные грузы, вплоть до тетрадей для единственной школы, открытой тогда в ненецкой тундре.
Однажды мне пришлось лететь на воздушную разведку, с заданием наметить трассу предполагаемой авиалинии. Погода вначале была отличной. Но через несколько десятков километров моему «легкому полету» пришел конец: самолет попал в сильную снежную бурю. Я набрал побольше высоты, рассчитывая, что там болтать будет меньше. Еще хуже! Страшные порывы ветра подхватывали самолет, поднимали его вверх, а потом неожиданно бросали вниз, да так, что до предела натягивались ремни, которыми я был привязан к сиденью. Самолет был беспомощен, как щепка на бурных волнах.
Не теряя надежды выбраться из этого ада, я снизился и пошел бреющим полетом.
Подо мной была ровная белая гладь. Трудно было определить на глаз, высоко летишь или нет, — не за что зацепиться взору. Но вот впереди показались какие-то черные пятна.
«Уж не кустарник ли?»
Подлетаю ближе, пятна зашевелились. Я понял, что это олени разбегаются при шуме самолета.
Снегопад не прекращался. Воздух и земля сливались в одну белую массу. Белизна слепила глаза. Казалось, что снежный покров из себя излучал свет. Хоть бы какой-нибудь ориентир впереди! Нет ничего, только снег да снег...
Делаю вираж, и внезапно, заглушая шум мотора, раздается треск: зацепил крылом за землю. Чувствую, как разваливается мой самолет. Удар — и все пропадает в наступившей тьме.
В это время из стойбища выехал молодой ненец Ваули. Хорошо в тундре человеку, который в ней родился и вырос. Даже в самую злую пургу Ваули чувствует себя в тундре почти как в своем чуме. У него на нартах есть корм для оленей, запас пищи для себя. Всегда можно закопаться в снег и переждать непогоду.
Ваули — олений человек, ненец. Его хорошо знают в тундре. Сколько раз на праздниках, участвуя в оленьих бегах, Ваули приходил первым к костру на финише и привязывал к задку своих нарт белого оленя — традиционный приз победителю. А как метко бьет он из ружья! Как умело он ставит капканы на зверя, сколько добывает белых и голубых шкурок песца, огненных и чернобурых лисиц! Ваули — гонщик и охотник на славу.
Ваули очень спешит. Ему предстоит долгий путь. Он не может опоздать, не имеет права, ведь от того, прибудет ли он во-время, зависит счастье его жизни. И Ваули гонит изо всех сил пятерку своих призовых оленей, веером впряженных в легкие нарты.
Ветер уже прибил снег, он белым панцырем покрыл землю. Нарты легко скользят по твердому насту. Олени мчатся, как птицы. Ваули разглядывает небесные огни. От самой верхушки неба до Полярной звезды протянулись по небосводу разноцветные полосы. Они то удлинялись, то разбегались в разные стороны. Различные оттенки волшебных цветов пробегали по небу. Среди переливов сияния висела бледная, тусклая луна.
Потухли небесные огни, и вскоре на небе вновь засияла луна в окружении ярких звезд.
— Ого-го-го! — закричал во весь голос юноша, нарушив зловещее молчание тундры. — Ого-го-го...
Хорошо думается в пути. Много мыслей посещает путника. Ваули думает обо всем понемногу, но больше всего об Айне.
В тундре новостей немного. Люди держат здесь все в памяти, знают, кто умер, где родился ребенок, кто на ком должен жениться. Известно всем, что Айна и Ваули любят друг друга. Они вместе росли, играли, а затем ходили на охоту.
Все в тундре знают о том, что Ваули и Айна должны стать мужем и женой.
Узнали здесь и о том, что старый богач Вылка, у которого несколько тысяч оленей, решил взять себе вторую жену. Выбор его остановился на Айне. Богач дал отцу девушки большой немир — что значит по-ненецки «цена женщины» — две сотни оленей.
И вот молва, этот телеграф тундры, донесла до чума Ваули страшную весть. В стойбище Вылки готовится праздник. На этом празднике Айна станет женой старика.
«Пусть волки рвут оленей Вылки! Пусть они и его разорвут в куски! Он хочет отнять у меня Айну», — думал Ваули, все погоняя оленей. Нет, не даст Ваули свою невесту старому Вылке. Ваули увезет свою Айну. В тундре теперь есть новый закон. Этот закон и люди, которые привезли его, помогут Ваули и Айне.
Мчатся олени.
Но что это впереди? Острый глаз охотника издалека заметил что-то бесформенное, черное. Все ближе странный холм, выросший в тундре, и Ваули на полном ходу тормозит нарты. Олени остановились как вкопанные.
Перед Ваули валялись куски дерева и железа — то, что совсем недавно было самолетом. А где же «крылатый человек»? Вот он лежит, скрытый по пояс обломками. У него лицо белей, чем у всех белолицых, неестественно побелела и левая рука, с которой свалилась рукавица. Наверно, отморозил.
Ваули расстегнул меховой комбинезон летчика и приложил ухо к груди. Сердце чуть слышно билось.
Юноша попытался оттащить в сторону обломки фюзеляжа, придавившие летчика. Сил у него не хватило. Железо и дерево прочно примерзли друг к другу. Сверху из далекого звездного мира сыпался мельчайший порошок изморози, жгучий, как раскаленные опилки железа.
Недаром Ваули славился в тундре своей находчивостью. Он быстро распряг оленей и достал из нарт кожаный аркан, с которым никогда не расставался. Он набросил на мотор самолета аркан, привязал конец его к оленьей сбруе и поощряюще гикнул. Рывок, другой, и добрые «кони тундры» сдвинули с места тяжелый груз.
Теперь надо было тереть снегом и меховой рукавицей лицо и руку летчика. Тереть долго и крепко, пока вновь не затеплится в них кровь.
Куда же везти спасенного? Назад к себе, в чум, ближе — всего лишь несколько часов езды. Вперед, в стойбище Вылки — далеко. По крайней мере, двое суток гонки.
Но если отвезти раненого к себе в чум, то обязательно опоздаешь на праздник и Айна достанется старому Вылке.
Если везти еле живого «крылатого человека» на праздник в далекое стойбище, он не выдержит и наверняка отойдет к «верхним людям».
Что же делать?
«А ведь я мог не заметить самолет, — подумал Ваули, — ведь тундра велика, мог проехать мимо!»
Тотчас он отогнал эту мысль. Как же не помочь человеку в несчастье, да еще белолицему другу? Их не раз встречал Ваули в стойбищах за последние годы. Это очень хорошие люди. Ваули даже мог немного говорить на их языке. А один русский из фактории обещал выучить его разговору на бумаге.
«А что, если оставить «крылатого человека» здесь на некоторое время, сделать ему шалаш, засыпанный снегом, положить еды, — думал Ваули, энергично растирая лицо и руки потерпевшего аварию. — Дня через три-четыре я поеду обратно вместе с Айной, мы заберем тогда его к себе в стойбище...»
Летчик раскрыл глаза и еле слышно попросил:
— Товарищ, товарищ, пить...
И это слово, совсем новое слово в тундре «товарищ» решило все.
Товарищ! Разве мог оставить Ваули товарища?
Пусть не догнать ему своего счастья, как не дотянуться до луны, но товарища Ваули не бросит в беде.
Выбор был сделан. Ваули повернул оленей, взвалил на нарты летчика и отправился назад по своему же следу.
Весь путь стояли перед Ваули яркочерные, чуть скорбные глаза красавицы Айны...
Ваули привез меня к себе в чум. Очень практично это переносное жилище ненцев. Собрать, а также «свалить» чум можно в течение нескольких минут. Составленные конусом, как винтовки на солдатском привале, длинные деревянные шесты чума обтянуты двумя слоями оленьих шкур мехом внутрь и наружу. Благодаря обтекаемой форме ненецкий чум легко выдерживает страшные северные ветры, срывающие крыши с европейских построек.
В чуме Ваули было тепло. Слегка пощипывало глаза от дыма костра, разведенного посредине жилища. Я лежал на ворохе теплых оленьих шкур.
Ваули, наклонившись, поил меня горячей кровью только что убитого оленя — прекрасным лекарством от многих недугов. Его старая мать бросала какие-то коренья в горшок, стоявший на углях костра, готовила, как я понял потом, для меня растиранье.
Здоровье мое быстро поправлялось. Ваули, его мать и младший брат оказались отличными, заботливыми сиделками.
Ваули грустил. Мрачно уставившись на огонь, он курил одну трубку за другой. На мой вопрос, что с ним, он рассказал свою историю.
Под вечер четвертого или пятого дня в стойбище раздалось позвякивание медных ботал — колокольчиков, которые подвешивают на шею оленям, чтобы они не потерялись в тундре. Звон замер у самого чума Ваули.
Поднялась покрышка входа, и в чум вошла раскрасневшаяся от мороза очень красивая девушка.
— Айна! — вскрикнул юноша.
Еще через несколько дней караван нарт — аргиш тронулся из стойбища в дальний путь, в Нарьян-Мар. На одной из нарт полулежал я, закутанный в теплые меха. На других нартах ехали Ваули, Айна и родные юноши, которые должны были пригнать оленей обратно.
Я взял Ваули и Айну с собой на Большую землю. Всю дорогу они говорили о том, что их ждет в будущем.
...Семь лет спустя мне довелось доставить на самолете в Нарьян-Мар выпускников Ленинградского института народов Севера — Ваули, его жену Айну и их маленького сынишку.
А вскоре ко мне пришла посылка с первой шкурой белого медведя от Ваули — заведующего совпартшколой. Он стал готовить кадры интеллигенции для преображенной ненецкой тундры.
...Древняя мечта о братстве, товариществе простых людей стала в нашей стране прекрасной действительностью. И старый закон жизни: «человек человеку волк», давно отжил у нас свой век. На смену ему пришел другой, нерушимый закон: «человек человеку — товарищ!»

ДРУЗЬЯ ПОЗНАЮТСЯ В БЕДЕ

Сколько известно примеров, когда наши люди, оказавшиеся в трудных условиях, получали поддержку и участие со стороны своих товарищей — советских людей, с которыми они лично даже не были знакомы.
В памяти людей старшего и среднего поколения жива героическая челюскинская эпопея. Напомню эти события, волновавшие в 1934 году весь мир.
...Вышедший из Ленинграда ледокольный пароход «Челюскин» плыл по Северному морскому пути, ставя своей задачей повторить замечательный поход ледокола «Сибиряков», прошедшего в 1932 году впервые в истории человечества за одну короткую летнюю навигацию путь от Белого моря до Тихого океана.
Отважные мореплаватели в течение многих столетий пытались пробить неприступные льды Крайнего Севера, мечтали об овладении северо-восточным водным путем из Европы в Азию. Особенно заинтересованы в этом были русские люди — ведь для того, чтобы попасть из Архангельска, Мурманска, Ленинграда во Владивосток, на Камчатку или Сахалин, нужно было пройти огромнейший путь по чужим морям, заходить в иностранные порты, покупать там уголь и пресную воду.
Лишь после Великого Октября стало возможным по-настоящему освоить северные моря. В Арктику посылались многочисленные экспедиции, там возникла целая сеть полярных станций. Все это позволило приступить к освоению Северного морского пути.
Почин сделал ледокол «Сибиряков». По его следам шел «Челюскин».
Первые тяжелые льды в Карском море повредили «Челюскину» носовую часть, но эти раны скоро были залечены, и пароход продолжал свой путь.
В штормовую погоду «Челюскин» прошел море Лаптевых и Восточно-Сибирское море. По дороге велись всесторонние научные наблюдения. Перед экспедицией на «Челюскине» стояла также задача — доставить на зимовку острова Врангеля новую группу научных работников, плотников и лес для постройки домов. В конце сентября с парохода увидели остров Врангеля, но подойти к нему и высадить зимовщиков помешал старый, спрессованный ветрами лед, через который не смог бы пробиться и самый мощный ледокол. Ничего не оставалось, как следовать дальше своим путем во Владивосток.
Впереди было коварное Чукотское море. Там «Сибиряков» в свое время потерял винт. Когда «Челюскин» вошел в Чукотское море, оказалось, что девять десятых водной поверхности покрыты непроходимыми льдами. Однако пароход настойчиво пробивался вперед, получал в схватке со льдами повреждения, но люди быстро исправляли их: надо было спешить, нельзя было терять ни одного дня — уже кончалось короткое полярное лето. Вскоре разводья между льдинами стали затягиваться молодым льдом. Движение «Челюскина» замедлялось. Самолет известного полярного летчика Бабушкина, находившийся на борту корабля, вылетел на разведку и обнаружил, что всего в пятнадцати милях впереди есть чистая вода, откуда нетрудно попасть в Берингов пролив, но выбраться из сплошной массы льдов «Челюскин» уже не мог. Он не столько расталкивал льды, сколько вместе с ними в дрейфе медленно продвигался обратно на запад. «Челюскин» вмерзал все сильнее и сильнее.
Так прошли ноябрь, декабрь, январь и часть февраля. Уже кончалась шестимесячная полярная ночь и стало проглядывать солнце. Короткий день и всю долгую ночь слышались глухие удары, раздавался скрежет: это сталкивались и громоздились друг на друга гигантские ледяные поля. Весь корпус огромного корабля содрогался от напряжения, и люди прислушивались к грому разбушевавшейся стихии. Бороться с ней уже было невозможно.
На пароходе несли бдительную вахту, наблюдая за ветром и состоянием льдов. Между членами коллектива заранее были определены обязанности на случай катастрофы, был заготовлен аварийный запас продовольствия и теплой одежды.
Вечером 12 февраля 1934 года ветер усилился, ночью грозные ледяные глыбы двинулись на корабль. Казалось, из последних сил боролось огромное судно.
Наступило такое же бурное утро. И вот ровно в полдень льды прорвали подводную часть корпуса, вода хлынула в машинное отделение. «Челюскин» был обречен. Стихия победила.
Жизнь корабля измерялась минутами. Быстро и четко люди начали переправлять на лед свой аварийный запас. Ни один человек не дрогнул, не ушел со своего поста, не оставил самовольно медленно погружающийся в воду пароход.
Были перерублены все канаты, крепившие стройматериалы, сложенные на палубе, бочки с горючим и другие грузы, для того чтобы они смогли всплыть на поверхность после погружения корабля.
Пароход все больше стал уходить в воду, покрылась водой верхняя палуба, а затем и корма. Тогда раздалась команда:
— Все на лед!
Последним сошел с корабля капитан. И в ту же минуту высоко поднялась корма парохода, показались руль и винт. С грохотом покатился отвязанный груз, и все заволокло густой завесой из водяных брызг, снега, пара.
Когда завеса рассеялась, «Челюскина» уже не было.
На льду остались сто четыре человека, в том числе две крошечные девочки. Одна из них, двухлетняя Алла Буйко, направлялась вместе с родителями на зимовку на остров Врангеля, начальником которой был назначен ее отец. Во время плаванья на «Челюскине» Алла стала ходить и научилась говорить. Другая девочка была совсем крохотной. Ее родители, научные работники Василий Гаврилович и Доротея Ивановна Васильевы, плыли на остров Врангеля. В море появилась у них на свет дочка. Чтобы зарегистрировать нового советского человека, родители пришли к капитану: он ведь на корабле самая большая власть.
Капитан Владимир Иванович Воронин расправил свои пышные усы, надел очки и с важным видом взял толстенную книгу — вахтенный журнал, в который записывается, сколько пройдено пути, где находится судно и всякие происшествия, случившиеся во время плаванья. На чистой странице капитан тщательно записал, что на такой-то широте и на такой-то долготе 30 августа у Васильевых родилась девочка.
— А как мы ее назовем? — спросил Воронин, кладя на стол перо, и снял очки.
Посоветовавшись, родители решили назвать девочку Кариной, в честь Карского моря.
Так и записал капитан Воронин в вахтенный журнал ледокольного парохода «Челюскин». Нелегко было и взрослым на льдине, медленно плывшей в суровом Чукотском море, а каково грудному ребенку жить в холодной палатке, продуваемой со всех сторон свирепыми северными ветрами. Для того чтобы перепеленать Карину, ее матери с помощью добровольных «нянек» приходилось сооружать в палатке вторую палатку. Натягивали одеяла и оленьи шкуры, и когда в этом «шатре» немного нагревался воздух от дыхания людей, девочке меняли распашонку и пеленки. Когда же на льдине построили барак, для Карины и ее матери выделили самое теплое место у печки.
Челюскинцы трогательно заботились о крохотной путешественнице. Они получали по своему скудному пайку пару ложек сгущенного молока и чуть ли не все приносили его Васильевой. Карина совсем не нуждалась в сгущенном молоке — ее матери выдавали на день целую банку, но матросы и плотники, кочегары и научные работники — все, кто жил на льдине, считали своим долгом как-то смягчить тяжелые условия жизни в ледовом лагере, такие необычные для малюсенькой девочки.
Карина, к счастью, не болела на льдине. Первым самолетом, прилетевшим на выручку челюскинцев, она с матерью была отправлена на Большую землю. Их провожали все обитатели ледового лагеря. Сам капитан Воронин бережно поднял сверток пушистых мехов, в которых копошилась девочка, и протянул его Доротее Васильевой, уже поднявшейся на борт самолета.
— Принимайте путешественницу!
...Сто четыре советских человека на льдине, кружившейся в студеном море, не чувствовали себя беспомощными, среди них не было и следа паники. Не прошло и пяти минут после катастрофы, как уж закипела работа. Людям выдавали теплые меховые малицы и унты, которые удалось выгрузить на льдину, разбивались палатки, сортировался аварийный запас продовольствия. А на следующий день начали вылавливать бревна, которые, как и ожидалось, всплыли на поверхность моря среди льдин. Из этого леса не удалось построить домики на острове Врангеля, но в другом месте Арктики, на льдине в Чукотском море, из него соорудили барак на пятьдесят человек, в который поместили детей, женщин и наиболее слабых по здоровью товарищей. Не было стекол, и в маленькие окна вставили... бутылки. Барак отапливался камельком.
Катастрофа произошла в такое время года и в таком глухом участке Арктики, что на быструю помощь надеяться было трудно.
Челюскинцы жили в холоде и не очень сытно, продукты можно было растянуть не более чем на два месяца, выдавая весьма скудный паек.
Но сто четыре человека на льду были советскими людьми, а треть из них — коммунисты и комсомольцы. Возглавлял коллектив замечательный организатор, выдающийся исследователь Арктики, профессор, а позднее академик, Отто Юльевич Шмидт.
Тяжелая обстановка на льдине, борьба за жизнь сблизила, сроднила всех челюскинцев. Личные интересы не играли никакой роли. Каждый сознавал: если хочешь спасти себя, спасай весь коллектив. Если кто-нибудь из них попытался бы спастись в одиночку или небольшой группой, все они нашли бы неминуемую гибель в ледяных просторах.
Случалось, что ночью, разбуженные треском надвигающихся ледяных валов, челюскинцы бросались спасать свое коллективное имущество, продовольственные запасы, горючее. Ничто не могло нарушить строгого жизненного распорядка группы мужественных советских людей. Все время производились научные наблюдения. В свободное от работы время в лагере занимались кружки самообразования, успешно действовал «дрейфующий лекторий», регулярно выходила стенная газета с гордым названием «Не сдадимся!».
На льдине в Чукотском море в туманной мгле жили люди, ждавшие от своей Родины помощи и спасения, верившие в нее, и эта вера поддерживала в них мужество.
И Родина делала все, чтобы спасти своих детей.
Для спасения челюскинцев была создана специальная Правительственная комиссия, возглавляемая видным деятелем Коммунистической партии и Советского государства Валерианом Владимировичем Куйбышевым.
Комиссию засыпали просьбами: все хотели принять участие в спасательной экспедиции. Писали рабочие, студенты, служащие, журналисты, моряки, а особенно много, конечно, летчики.
Решающую роль в спасательных операциях призваны были сыграть самолеты. Дружный коллектив челюскинцев работал днем и ночью, подготовляя площадку для приема самолетов.
В капиталистических странах не верили, что советские летчики в тяжелых зимних условиях смогут пролететь по неизведанным маршрутам и спасти людей. Иностранные газеты писали, что если даже часть самолетов и дойдет до Чукотского полуострова, то все равно сесть на торосистые льды Чукотского моря они не смогут.
Двадцать самолетов летели к дрейфующему лагерю Шмидта, но по разным причинам только семи летчикам, в том числе и мне, удалось принять непосредственное участие в спасении челюскинцев.
Самолеты долго и трудно летели на Чукотку. В лагере Шмидта даже сложили и распевали такую шутливую частушку:
Самолеты, самолеты,
Где же ваши перелеты?
Самолетов не видать,
Надоело ожидать.
Тем временем ледокол «Красин» рассекал воды северных морей, чтобы пробиться к лагерю челюскинцев. А на побережье Чукотского моря немногочисленное население помогало создавать авиабазу на Ванкареме. На первобытном транспорте — ездовых собаках — чукчи в стужу и пургу за сотни километров перебрасывали бензин и продовольствие. Мы, летчики, очень многим обязаны чукотскому населению; если бы не его помощь, то не знаю, как бы справились мы со своей задачей.
Но вот, наконец, первый самолет, летчика Ляпидевского, долетел до лагеря Шмидта.
Когда началась эвакуация лагеря, было немало случаев, когда челюскинец, которому приходила очередь лететь, предлагал заменить себя другим товарищем, который казался ему физически более слабым. Товарищи, уступившие свою очередь, знали, что они рискуют жизнью. Некоторые женщины отказывались лететь раньше мужчин, поскольку они считали себя равными членами коллектива и чувствовали себя не менее сильными, чем те мужчины, которые стояли на дальней очереди. С трудом удалось их убедить, что в первую очередь должны эвакуироваться дети и женщины.
Самолеты стягивались к Ванкарему. Развернулись решающие спасательные операции, и 13 апреля, ровно через два месяца со дня гибели «Челюскина», все челюскинцы были доставлены на Большую землю.
Последним из лагеря улетал радист Кренкель. Прежде чем сесть в машину, он дал радиограмму о том, что прекращает связь, так как ледового лагеря больше не существует.
Когда мы прилетели в Ванкарем, я сказал Кренкелю:
— Пощупай, это земля. Настоящая земля. Теперь тебя не будет носить ни на юг, ни на север... А ты морщился, слезы показались, когда я делал последний круг над лагерем. Жаль было расставаться, что ли?
— Нет, я плакал не потому, что расставался, а потому, что ты Иванова мне на ноги посадил. Я и не мог удержаться, чтобы не пустить слезу.

Кренкель нагнулся, хотел пощупать землю через снег.
— Матушка ты моя!..
А ему говорят:
— Это еще море... А земля в ста метрах...
— Как море! — кричит Кренкель. — Я еще на море? Скорее побегу на землю...
В ночь на 14 апреля мы слушали радиограмму из Москвы:
«Ванкарем, Уэлен.
Ляпидевскому, Леваневскому, Молокову, Каманину, Слепневу, Водопьянову, Доронину.
Восхищены Вашей героической работой по спасению челюскинцев. Гордимся Вашей победой над силами стихии. Рады, что Вы оправдали лучшие надежды страны и оказались достойными сынами нашей великой родины.
Входим с ходатайством в Центральный Исполнительный Комитет СССР:
1) об установлении высшей степени отличия, связанного с проявлением геройского подвига, — звания «Героя Советского Союза»;
2) о присвоении летчикам: Ляпидевскому, Леваневскому, Молокову, Каманину, Слепневу, Водопьянову, Доронину, непосредственно участвовавшим в спасении челюскинцев, звания «Героев Советского Союза»...
И. Сталин, В. Молотов, К. Ворошилов, В. Куйбышев, А. Жданов».
Мы долго стояли молча. Мы не находили слов, чтобы выразить благодарность нашей партии и правительству. Это была огромная честь, великое счастье.
...Когда наш пароход подошел к Владивостоку, нас встречали сотни людей. Мы были удивлены, когда неожиданно на палубу посыпались белые душистые ландыши: их метко сбрасывали встречавшие челюскинцев самолеты. Они приветственно покачивали крыльями, и казалось, что спасению советских людей радуются и земля и небо.
А потом специальным поездом выехали в Москву.
От Владивостока до Москвы сто шестьдесят остановок — сто шестьдесят митингов. Где бы мы ни останавливались, в любое время дня и ночи нас встречали с цветами, со знаменами, приветствовали и без конца просили, чтобы мы рассказали о ледовом лагере, о полетах.
Челюскинцы не раз смотрели смерти в глаза. Долго они боролись с природой, и их не покидало мужество и твердость, а когда увидели на Родине такую теплую, радостную встречу, на глазах у многих навертывались слезы. Сердца их были полны благодарности незнакомым и вместе с тем близким людям, которые переживали за них и так самоотверженно участвовали в их спасении...
Не раз во время войны мне приходилось бывать в Ленинграде, и я видел там много страшного и в то же время такого, что наполняло сердце гордостью за нашу молодежь. Я видел, как в осажденном врагом Ленинграде подростки, юноши, девушки обслуживали совершенно незнакомых им больных, обессиленных людей. Они приходили к ним на квартиры, топили им печки, убирали в комнатах, читали газеты и поддерживали бодрость и силы у одиноких людей.
Однажды в самый разгар блокады мне пришлось по делам службы прилететь в Ленинград.
...Я долго шел по Ленинграду, с трудом узнавая пустынные, заснеженные, безмолвные улицы. Только что кончилась очередная тревога и замолкли зенитки. Занесенные снегом трамваи стояли посреди улиц, как корабли в море, затертые льдами. Снег на мостовой местами был в черных пятнах — следах артиллерийских разрывов. То и дело виднелись дома с развороченными стенами и зияющими провалами лестничных клеток.
Стоял трескучий мороз. Пар клубился изо ртов пешеходов. А людей на улицах после отбоя было много. И почти все тянули за собой саночки с дровами, какими-то мешками, с водой, налитой в детские ванночки, ведра, бидоны. Вода выплескивалась, тотчас же замерзала, люди скользили по льду, спотыкались и падали.
Затемно я подошел к огромному серому зданию гостиницы «Астория». Зеркальные витрины первого этажа были доверху засыпаны песком и забиты досками. Внутри помещения пахнуло холодом и сыростью. Горела коптилка, освещая слабым, дрожащим огоньком сидевшую женщину в шубе с поднятым воротником. Женщина нехотя посмотрела мои документы, устало ответила мне, дала ключ от номера и горько заплакала.
— Почему вы плачете? — спросил я.
— Карточки я потеряла, а месяц только начался...
Я понял весь ужас ее положения. В то время ленинградцы получали по карточкам сто двадцать пять граммов хлеба на день — крошечный кусочек, умещавшийся на ладони. Лишиться и этого скудного пайка значило умереть с голоду.
Утешать бедную женщину было трудно, а чем мог я ей помочь? Я прошел по темным коридорам, чиркая спичками, к себе в номер, зажег коптилку и, раскрыв чемодан, разделил на две части то небольшое количество продуктов, что были у меня с собой. Половину я отнес вниз женщине, она продолжала безутешно плакать.
В гостинице, которая до войны считалась одной из лучших в стране, было темно и холодно. Пришлось спать не раздеваясь, в полушубке.
Через два дня, вернувшись вечером в «Асторию», я снова увидел в холодном и сыром, как колодец, вестибюле ту же женщину, закутанную в платок.
Увидев меня, она бросилась навстречу.
— Как дела? — спросил я.
И женщина рассказала мне о подвиге, — а в то время это был самоотверженный подвиг, — ее товарищей по работе. Узнав, что она потеряла карточки, они решили каждый день от своей микроскопической доли в сто двадцать пять граммов хлеба отрезать ей двадцать пять граммов. И вот уже второй день они приносят ей бережно завернутые в бумагу крошечные кусочки хлеба, отдают ей частицу своей жизни.
— Я теперь получаю даже не сто двадцать пять, а целых двести граммов хлеба, — сказала мне женщина, улыбаясь сквозь слезы. — Если бы вы знали, какое это счастье!..
Да, поистине друзья познаются в беде. И счастье советского человека в том, что где бы он ни был, в какую бы беду ни попал, всегда найдутся товарищи — советские люди, которые помогут ему и поддержат в горе.

«СПАСИТЕ НАШИ ДУШИ!»

Дирижабль одной капиталистической страны летел из Европы через Северный полюс в Америку. Этому не очень хорошо подготовленному перелету предшествовала назойливая рекламная шумиха. Газеты безудержно восторгались рекордом, который еще не был поставлен, расхваливали и командира воздушного корабля — военнослужащего в высоком чине, и дирижабль, которому нет равного.
Полет был организован одной фирмой, главным образом для рекламы ее продукции. Никаких серьезных научно-исследовательских задач он не ставил.
На восемьдесят седьмом градусе северной широты, примерно в полутора часах полета до полюса, дирижабль попал в сильнейший циклон. Вместо того чтобы вернуться назад и обойти циклон, командир упрямо держал курс на север, вперед. Дирижабль начал покрываться льдом. Моторы затрясло, как в лихорадке. Содрогалась металлическая гондола. На носовой части быстро нарастал лед. Воздушный корабль терял высоту. Радист успел все-таки передать в эфир сигналы «SOS» с указанием координат.
«SOS» — международный сигнал бедствия. Это первые буквы английской фразы: «Сейв оур соулс», это значит в переводе: «Спасите наши души!»
При падении погибла часть экипажа, из разбитой гондолы вышло на лед девять человек, в том числе командир корабля и пассажир — один из директоров и крупных акционеров дирижаблестроительной фирмы.
Удалось спасти две палатки и некоторый запас продовольствия. Все были тепло одеты.
Девять человек остались в ледяном плену, ожидая спасения. Придет ли оно? Услышал ли кто сигнал бедствия? Вылетят ли самолеты к ним на помощь? Ведь на это нужны деньги, и не малые. Кто их даст?
Через неделю директор, — назовем его господином Ситон, — живший в одной палатке с командиром уже несуществующего дирижабля Мазини и вторым пилотом майором Бордено (остальные шесть человек помещались в другой палатке, точно такой же величины), сказал:
— Слушайте! На льдине девять человек. Продовольствия на три месяца. Вопрос: на сколько месяцев хватило бы продуктов, если бы на льдине было не девять человек, а, скажем, только три человека? При этом следует добавить, что по теории дрейфа льдину вынесет к берегам Гренландии только через семь месяцев. Господин Мазини, я жду ответа...
— Нас... девять, нас не трое, — произнес озадаченный летчик.
— Ставлю вам единицу, — ехидно заметил Ситон, — вы провалились на экзамене... На фронте вы решали такие задачи куда лучше...
Выразительный жест — словно палец нажал курок пистолета — дополнил его слова.
Господин Ситон, вы, очевидно, забыли, что находитесь среди летчиков, — заметил Мазини. — Летчики умеют заботиться о людях... И вы забыли, что я тоже летчик.
В разговор вмешался майор Бордено:
— К чорту дурацкий гуманизм! Кто нужнее нашей стране: вы, национальный герой Мазини, или эта кучка ничтожных людишек — механиков и радистов, годных лишь на то, чтобы набивать головы себе и другим коммунистическим вздором? Цель оправдывает средства. Я вполне согласен с господином Ситон.
— Я еще не все в жизни сделал, чтобы умирать с голоду! — спокойно заметил фабрикант, залезая в спальный мешок.
Прошло еще пять дней. Все это время бушевала пурга. Ураганный ветер валил с ног людей. Льдина треснула, и погибла часть продовольствия. В расщелину упал радист. Он пытался выбраться, звал на помощь, его руки скользили по льду и срывались. Находившиеся рядом Ситон и Бордено не протянули ему руки, хотя легко могли это сделать. Радист погиб у них на глазах.
— Минус один, — входя в палатку, произнес Ситон.
— Что случилось? — спросил Мазини.
— В разводье упал радист, он утонул. Не оправился от ушибов, полученных при катастрофе, и механик. Его тоже можно списать со счета. Остается четверо. Мы должны активней действовать. Та же простая арифметика может и им прийти в голову. Я боюсь, как бы они не опередили нас.
— Они слишком глупы для этого, — заметил майор Бордено, известный у себя на родине как один из основателей партийной группировки фашистского толка. — Это никогда им не придет в голову. Но торопиться нужно. Каждый проглоченный ими кусок — отнятый у нас день жизни.
— Да, это так, — нерешительно пробурчал Мазини.
Тем временем простые люди из второй палатки, не имевшие ни чинов, ни капиталов, не унывая, работали, расчищая посадочную площадку. Они сомневались в том, что родина пришлет за ними самолеты, «Фонте и компания» не будет зря тратить деньги, но твердо верили, что из других стран люди придут к ним на помощь, — лишь бы только услышали их призыв. И они не ошиблись. Сигнал «SOS» был принят на зимовке острова Врангеля. Слышали его и в американском секторе Арктики. Падкие до сенсации буржуазные газеты стали печатать всякие досужие домыслы о судьбе пленников страны ледяного безмолвия. Одна газета начала даже среди читателей сбор средств на организацию спасательной экспедиции, но пришло очень мало пожертвований. Глава фирмы «Фонте и компания» ежедневно давал корреспондентам пространные интервью, в которых уверял, что его моторы подвести никак не могли, и клялся, что оборудует специальный самолет, который вот-вот отправится в Арктику на поиски дирижабля. А тем временем советские самолеты сквозь штормы и пургу настойчиво пробивались к центру Арктики. Погода сильно задерживала спасательные операции. Десять суток летчики просидели на Новой Земле, пережидая пургу. Недаром полярные летчики говорят: «В Арктике надо не только уметь хорошо летать, тут надо уметь и ждать».
В ледовом лагере штурман Фреди и метеоролог Порвид с помощью сохранившегося секстанта определяли координаты дрейфующей льдины, а также измеряли температуру воды, воздуха, силу и направление ветра, атмосферное давление и все записывали в журнал наблюдений.
Они обнаружили около расщелины шапку пропавшего радиста. Люди из второй палатки условились еще больше заботиться друг о друге. С этого момента они стали ходить не в одиночку, а по двое.
Бывают и в Арктике дни, когда под лучами солнца ослепительно сияет снег и, как драгоценные камни, сверкают ледяные торосы. И вот в один из таких прекрасных дней метеоролог, взяв фотокамеру, пошел поснимать. Навстречу ему попался Мазини.
— Дайте я сниму вас на память. Примите какую-нибудь позу поэффектнее! — весело сказал он командиру и направил на него объектив.
Порвид нагнулся над зеркалкой и увидел дуло пистолета. Мазини целился в него. Метеоролог бессознательно нажал затвор фотоаппарата, и в этот момент грянул выстрел.
— За что? — воскликнул Порвид, но раздался второй выстрел, и он мягко опустился на снег, прижимая к себе фотоаппарат.
Выстрел Мазини был сигналом.
Бордено и Ситон ворвались в общую палатку и разрядили обоймы своих пистолетов в трех человек, лежавших там в спальных мешках.
Фреди несколько в стороне от лагеря записывал показания приборов, вдруг он услышал выстрелы, крики и стоны. У него был с собой винчестер, взятый на случай встречи с белым медведем. Он бросился бежать к лагерю и, увидев распростертое на снегу тело Порвида, оцепенел. В то же мгновение он инстинктивно отпрыгнул в сторону и скрылся за осколком льдины. Мазини, Бордено и Ситон шли медленно, пытливо оглядываясь по сторонам, с револьверами в руках.
— Не торопитесь. Один он нам не страшен! — услышал Фреди голос своего командира и понял, что речь идет о нем.
В это время Порвид зашевелился. Ему необходимо помочь, перенести в палатку, но как это сделать? Эти бандиты не допустят.
— Что ж, война так война! — и Фреди, почти не целясь, выстрелил из винчестера. Трое преступников трусливо отпрянули и скрылись за торосом. Оттуда они открыли огонь.
Вскоре выстрелы прекратились.
Фреди пополз к Порвиду. Изредка он замирал на снегу и делал выстрелы в направлении тороса, за которым прятались его враги. Ему удалось дотащить Порвида до палатки.
Видно было, как Мазини, Ситон и Бордено осторожно крались к своей палатке и исчезали в ней. Воспользовавшись отсутствием врагов, Фреди осмотрел товарищей. Все трое были мертвы.
Порвид очнулся и тихо спросил наклонившегося над ним Фреди:
— Скажи мне, что это было?
— Потом... потом... Эти бандиты могут вернуться... Куда ты ранен?
Как видно, у Мазини дрожала рука, когда он навел пистолет. Первая пуля пролетела мимо, второй Порвид был ранен в правую ногу. Фреди, как умел, промыл рану и сделал перевязку. Все время он с опаской поглядывал в сторону командирской палатки.
На льдине образовались два лагеря.
В одном было три здоровых, сильных человека, но совсем мало пищи и всего лишь один патрон. В другом — два человека — здоровый и раненый, большая часть продовольствия и сколько угодно патронов, весь запас их после аварии хранился в общей палатке. Фреди понимал, что у него есть только один шанс победить — это быть начеку. И он встал на бдительную вахту.
Через сутки Фреди увидел крадущиеся между торосами две фигуры. Он дал несколько выстрелов. Они скрылись.
Так продолжалось около трех суток.
Дежурил почти один Фреди, Порвид часто терял сознание.
Силы окончательно покидали мужественного штурмана.
— Говори, говори что-нибудь, — просил он товарища, — не позволяй мне спать... Сон — это наша смерть...
— Крепись, Фреди, нас спасут. Нас обязательно спасут... — Но обессиленный Фреди уже ничего не слышал, крепкий сон победил его, винчестер выпал из рук.
К палатке снова подкрадывались Ситон и Бордено. У одного в руках револьвер, у другого — кайло. Порвид видит, но не может разбудить товарища, и он, почти бессознательно, дотягивается до курка винчестера и нажимает его. Выстрел. Враги убегают. Проснулся Фреди.
Когда тучи скрыли солнце, а на лед опустился густой туман, Фреди сказал товарищу:
— Пока видимость плохая, нам нужно уходить из лагеря. Они возьмут нас измором. Лучше погибнуть среди льдов, чем от этих убийц.
Он погрузил на нарту продовольствие, патроны, спальные мешки и сверху бережно уложил стонавшего Порвида, оставшееся продовольствие сбросил в разводье.
— Мы уходим, — сказал он другу, — но эти шакалы проживут здесь недолго. Север для таких, как они, камера смертников!
И они ушли в неизвестность. Точнее, шел один изнемогающий от усталости человек и тащил тяжело нагруженную нарту с раненым товарищем.
Когда Ситон обнаружил, что палатка пуста, что нет ни патронов, ни продуктов, он взревел от бешенства.
Искать беглецов было бессмысленно, поземка замела их следы. Трое озверелых людей обвиняли друг друга в происшедшем. В пылу раздора возникла драка. Ситон бросился душить Бордено.
— Ты во всем виноват! Почему нет патронов, нет продовольствия?
— Помоги, Мазини, — вопил он, — эта сволочь нам больше не нужна.
Мазини ударом кинжала в бок прикончил второго пилота. Он хотел было сбросить тело в разводье, но Ситон остановил его.
— Подождите. Теперь... теперь это... продовольствие, — сказал фабрикант, указывая на труп майора Бордено.
В это время послышался шум моторов долгожданных самолетов. Услышав его, Мазини и Ситон быстро столкнули труп в воду.
Описав круг над лагерем, два советских самолета плавно опустились на льдину.
— Где остальные члены экипажа? — спросил летчик двух грязных, одичалых людей, подбежавших к самолету. — Погибли при аварии?
— Они бросили нас и ушли навстречу смерти. Решили пешком добираться до земли, — жалобно ответил Мазини.
— Давно?
— Недели две назад...
— Вы знаете, в каком месте находитесь?
— Нет, мы не вели никаких наблюдений — нам было не до этого.
Летчик другого самолета, осматривавший лагерь, поднял в одном месте полузанесенную снегом фотокамеру, а около повалившейся треноги нашел журнал наблюдений и перелистал его.
— Врут, — тихо сказал он командиру первого самолета. — Вот смотри, здесь написано: «Температура воздуха — минус двадцать семь, температура воды — минус шесть, высота солнца...» И, судя по дате, запись сделана всего пять дней назад...
Посовещавшись, летчики решили на всякий случай оставить на льдине аварийную рацию, спирт, немного еды. На высоком торосе установили красный флаг, который был далеко виден на снежном фоне.
— Может быть, эти безумцы вернутся!
Ситон и Мазини были взяты на борт самолетов, легших на курс к Шпицбергену.
Самолеты уже были высоко в небе, и летчики не могли, конечно, увидеть человека, который тоже услышал шум моторов и бежал сейчас, спотыкаясь, перепрыгивая через разводья, карабкаясь по торосам. Он провалился, как в яму, в рыхлый снег между ледяными скалами. Тень самолета проплыла над его головой.
Когда Фреди увидел красный флаг, мягко колышущийся на ветру, он выпрямился, развернул плечи, пропали усталость и безразличие. В палатке он нашел аварийную рацию и продовольствие.
— Мы спасены!.. — закричал он.
После возвращения советских летчиков со Шпицбергена к себе, на остров Рудольфа, была проявлена пленка из аппарата Порвида. На последнем снимке, смутном, вне фокуса, можно было различить искаженное лицо Мазини, поднявшего пистолет. И потом — этот журнал наблюдений. Не трудно было догадаться, что на льдине произошло что-то страшное.
Через несколько часов Фреди крутил динамку аварийной рации. Еле живой Порвид выстукивал ключом:
— SOS... Москва... SOS... Мы, штурман Фред Нильсен и метеоролог Джек Порвид, вернулись в лагерь... Москва... SOS... Москва... Спасите наши души!
Друзья не без основания адресовали свой призыв о помощи Москве. Они боялись, что за ними прилетит Мазини, прилетит, конечно, не для того, чтобы спасти, а для того, чтобы прикончить свидетелей своих кровавых злодеяний. Ведь на карту поставлена не только его репутация, но и престиж всей нации.
Через сутки за облаками загудели моторы.
— Что несут на своих крыльях стальные птицы, — сказал Порвид, — жизнь или смерть?
— Мы потеряли своих лучших товарищей... Мы столько выстрадали... Должна же быть в мире справедливость... — шептал Фреди своему другу, не сводя глаз с неба.
Из облаков вынырнули два самолета. На их крыльях были красные звезды.
Фреди вскочил и стал размахивать флагом.
Не успели сесть советские машины, как вновь послышался гул моторов.
На льдину опустился двухмоторный моноплан. Из кабины вышел Мазини, а с ним двое офицеров.
— Как видите, я сразу откликнулся на ваш призыв, господин Нильсен, — сказал, улыбаясь, Мазини.
— Я не вас звал, господин Мазини, — холодно ответил штурман.
— Напрасно, вы подданный нашей страны и могли бы рассчитывать на мою помощь.
— Помощь! Ваша помощь — пуля!
— Спокойнее, господин Нильсен. Я отвечу за свои действия по закону нашей страны. А сейчас... Займите места в самолете...
— Мы первые прилетели по их сигналу, и они полетят с нами, — спокойно, но решительно заявил советский летчик.
И летчики, бережно взяв на руки Парвида, понесли его к краснозвездной машине. Сзади бортмеханик с советского корабля вел под руку штурмана Фреди...
Два мира — две морали. По-разному относятся к людям в странах, где царствует капитал, и там, где трудящиеся взяли власть в свои руки.
Примерно в те же годы, когда погиб дирижабль, я совершил трудный по тому времени перелет на Дальнем Севере. В устье Колымы был затерт льдами караван судов. На кораблях кончился запас свежих продуктов, и людям угрожала цынга. Надо было им срочно доставить лук, чеснок, лимоны и другие продукты, богатые витаминами. Эту задачу и поручили мне.
Когда мы прилетели в Анадырь — небольшой поселок в центре Чукотского национального округа, нам сообщили, что летчик Масленников и штурман Падалка терпят бедствие. Два дня назад они вылетели из бухты Провидения в Анадырь, попали в пургу и сделали вынужденную посадку, не долетев километров сорок до Анадыря. По предполагаемому направлению вынужденной посадки вышло шесть нарт под управлением лучших каюров *, хорошо знающих местность. Мне запомнились трое, так как я с ними уже встречался. Первый из них — старый житель Анадыря, переселенец с Украины, товарищ Наливайко. Ему пятьдесят три года, но он бегает за нартой, как хороший спортсмен. Второй — осетин Семен Савосев, тоже давнишний житель здешних мест. Он любит своих собак, но всегда утверждает, что «на ишаках все-таки лучше ездить». Третий — бывший шаман, пятидесятилетний чукча Тырке. «Теперь, — говорит он, — люди поумнели, обманом не проживешь, надо работать». Не знаю, каким он был шаманом, но каюр из него получился очень хороший.

* Каюр — ездовой на собаках.

Отрадно было слышать, что местные жители по своей инициативе принимали активное участие в розысках пропавшего самолета. К высланным из Анадыря шести собачьим упряжкам присоединились по пути пять оленьих нарт с чукчами. Чукча Телепин из колхоза «Полярная звезда» приехал в Анадырь и обратился к начальнику погранотряда с просьбой разрешить ему участвовать в розысках самолета Масленникова. Можно сказать, вся Чукотка поднялась на поиски.
— Надо лететь выручать товарищей, — решили мы. — Люди на судах, застрявших в устье Колымы, могут еще несколько дней подождать свежих продуктов, а эти двое ждать не могут.
Утром вылететь на помощь не пришлось, — началась пурга. Нам сказали на метеостанции, что пурга продолжается здесь уже целый месяц. За весь месяц было только полтора летных дня: полдня, когда летел Масленников, которого она все-таки застигла в пути, и день, когда прилетели мы. Снегу нанесло столько, что в Анадыре, например, пришлось наращивать телеграфные столбы.
Несколько дней сидели мы в ожидании хорошей погоды.
Порой становилось мучительно стыдно от сознания того, что мы сидим здесь в тепле и бездействии, в то время как наши товарищи-летчики, затерянные в снежных равнинах, голодные, под ударами ледяного ветра, ждут нашей помощи. Их положение было поистине трагическим: они не могли точно указать места своей посадки, у них был на исходе запас продовольствия. Но что сделаешь? Пурга. И было бы безрассудством трогаться с места.
Времени у нас было много и, обдумывая план спасения самолета Масленникова, мы детально ознакомились со всем, что было сделано до нас.
Масленников, совершив вынужденную посадку, сразу же радировал в Анадырь:
«Сели хорошо. Самолет цел. Сами здоровы. Находимся, по нашему исчислению, примерно в сорока километрах от Анадыря, в шести-восьми километрах от берега лимана, входящего в залив Николая, но, возможно, и несколько ближе. Точно определиться не можем, так как горизонт закрыт облаками. Высылайте нарты. Завтра нас слушайте в четырнадцать часов».
Ему сообщили, что по указанному направлению высланы нарты. На другой день была получена вторая радиограмма:
«Нарты не пришли.
Живем в снежной берлоге, вырытой до самой травы. Продовольствия хватит на четыре дня.
Пытались запустить мотор, но безрезультатно. Повторим попытку в первый летный день.
Вчера Падалка поднимался на сопку и пришел к заключению, что мы находимся не там, где предполагали. Мы далеко от берега, километров шестнадцать-двадцать, а то и больше. Направление от нас 230°, виден конец Золотого хребта, подходящего к Анадырю. Предполагаем, что мы находимся севернее Анадыря вглуби материка. Просим продолжать поиски».
Масленников и Падалка были мужественными людьми. Они духом не падали, но тем не менее настаивали на том, чтобы розыски проводились возможно активнее. В своей предпоследней радиограмме они писали:
«Запускать мотор не пытались. Его замело снегом.
Сидим на голодной норме. Продержимся дня четыре, а там можно еще неделю прожить на траве и мху. Однако все же ищите возможно скорее.
Мы здоровы. От голода не страдаем, но страдаем от холода.
Привет всем зимовщикам, пусть не беспокоятся».
Трудно было сидеть сложа руки, получая такие телеграммы от товарищей. Но делать было нечего: пурга прочно приковала нас к месту.
Наконец погода улучшилась. Я со своим экипажем полетел на розыски Масленникова. Часть Золотого хребта была закрыта туманом. Также были закрыты и горы, расположенные на север от хребта, откуда я мог бы ориентироваться. Пришлось вернуться обратно, ничего не обнаружив.
Погода опять испортилась. Вылететь на поиски не удалось, хотя последняя радиограмма Масленникова уже более точно указывала место их вынужденной посадки.
Сидели у моря и ждали погоды еще несколько суток. Удалось вылететь только на тринадцатый день после посадки Масленникова. Летели и не знали, застанем ли в живых летчика и его товарища: ведь уже несколько дней они питаются травой и мхом...
Небо сплошь закрыто облаками. Вышли на реку Волчья. По ней дошли до гор Ушканье и там, между двумя невысокими горами, увидели самолет. Значит, наш расчет оказался правильным!
Радист Иванов дал в Анадырь короткую радиограмму:
«Самолет обнаружили. Идем на посадку».
Я делаю круг, другой. Людей около самолета не вижу. Неужели?..
Снизился метров до ста, сделал еще круг. Смотрю, из-под хвоста самолета вылезает человек, за ним другой. Лениво пошли в разные стороны.
«Знаки, наверное, выкладывать будут», — подумал я.
Но они отошли метров на двести от самолета и упали на снег. Получились две черные, ничего не говорящие точки.
С какой стороны ветер? Как садиться? Но делать нечего — видно, люди уже не в состоянии двигаться. Больше кружиться не стал. Пошел на посадку. Сел хорошо.
К нам подошли два жгучих брюнета. Кто они? Узнать невозможно. На каждом наросло копоти не меньше чем на миллиметр.
Мой механик спрашивает:
— Кто из вас Падалка? Мы ему из Москвы привезли посылку и письма.
— Поесть что-нибудь привезли? — вместо ответа спросили в один голос брюнеты.
Механик достал им мешок с продуктами. Откуда только у них силы взялись! Схватили они этот мешок и моментально исчезли в своей берлоге.
Мы стали отрывать их самолет и греть мотор, а черные медведи (хотя до сих пор было известно, что на Чукотке водятся только белые!) сидели в своей берлоге, уписывая хлеб и мясные консервы. Особенно налегли на хлеб.
— Соскучились мы, — говорят, — по хлебу. Забыли уже, когда его видели...
Я заглянул в берлогу. Яма очень глубокая. В ней свободно можно стоять. Пол ровный, обросший густой травой. С правой стороны на примусе в большом бензиновом баке греется вода. Шум примуса заглушил шум нашего самолета, и они его не слышали.
— Вы что это греете воду? Знали, что мы прилетим?
— Нет, — отвечает Падалка, — это на всякий случай. Мы хотели попытаться сами запустить мотор.
Через два с половиной часа мотор запустили. Товарищи крепко жали нам руки, полезли было целоваться, да мы их удержали.
— Что вы, — кричал, отмахиваясь, Иванов. — Посмотрите на себя — на кого вы похожи?
Первым поднялся Масленников. Через тридцать минут обе машины благополучно прибыли в Анадырь.
— Кто этот рыжий сидит за столом? — спросил я за обедом.
— Неужели не узнал? Ведь это же Падалка.
— Отмылся, трудно узнать. С ним получилось так же, как с челюскинцами. Когда мы их вывозили со льдины, они были все с бородами. На пароходе бороды сбрили, и я из них половину не узнал...
Летчик Виталий Иванович Масленников в Отечественную войну за боевые вылеты в тыл врага, а также за полеты к партизанам удостоен звания Героя Советского Союза.
Штурман Вадим Петрович Падалка неоднократно участвовал в высокоширотных экспедициях. За отличное выполнение правительственных заданий он награжден тремя орденами Ленина.

«САМ ПОГИБАЙ, А ТОВАРИЩА ВЫРУЧАЙ»

...Лейтенант Гурьев начал летать в районе Сталинграда, когда фронт проходил еще за Доном. Он видел, как к Волге двигались гурты скота, вереницы беженцев, до отказа груженные машины, тракторы с тягачами, навьюченные коровы, верблюды. По обочинам дороги брели старики и женщины, толкая перед собой детские коляски с домашним скарбом, а рядом семенили малыши, месившие пыль голыми ножками. И все с тревогой поглядывали на небо: не видно ли со стороны Дона фашистских самолетов.
Советские истребители охраняли дорогу, вступая в частые схватки с гитлеровскими летчиками, пытавшимися поливать пулеметным огнем мирных, измученных людей, уходивших из родных мест. В одной из таких схваток Гурьев открыл свой «боевой счет». От его пули загорелся вражеский истребитель «мессершмитт» и ярко пылающим костром неуклюже рухнул в степь. На своем «ястребке» Гурьев тщательно вывел тогда красной краской первую маленькую звездочку.
К концу августа поток беженцев иссяк, волна эвакуированных с дальних мест прошла через Сталинград. По ночам далеко видны были в степи пожары — горели массивы хлебов и села. Все говорило о том, что фронт приближается к огромному городу, привольно раскинувшемуся на шестьдесят километров вдоль Волги.
...Памятное утро 23 августа было душным и жарким. Накаленные за день земля и каменные здания не успевали охладиться за ночь. С восхода солнца дворники обильно поливали асфальт и зеленые насаждения. Над их головой очень высоко кружился вражеский разведчик — «рама». В утренних косых лучах солнца блестели на виражах стекла кабины. Прерывисто урчали моторы двухвостового самолета, уходившего на запад. Потом в небе над Сталинградом появились юркие «мессеры», а за ними тяжелые «юнкерсы» и «хейнкели».
С юга на север шли фашистские бомбардировщики. Их гнали и преследовали наши летчики, обстреливали зенитчики. Немецкие самолеты то появлялись из-под облаков, то вновь уносились в высоту, для того чтобы вынырнуть в другом месте и сбросить на Сталинград фугасные бомбы большой взрывной силы.
Население города переселилось в убежища, щели, землянки и подвалы. Начались пожары.
Весь день на Сталинград, друг за другом, волнами, шли эскадры фашистских бомбардировщиков. Все центральные районы города пылали. Не менее шестисот вражеских самолетов, каждый из которых делал два-три вылета за день, бомбили Сталинград.
После объявленной 23 августа в городе воздушной тревоги так и не последовал отбой. Он наступил только после окончательного разгрома гитлеровских войск под Сталинградом — 2 февраля.
Казалось, вражеским налетам не будет конца. Огромный цветущий город, в котором жило свыше четырехсот тысяч человек, превратился в развалины. И ночью фашистские пикировщики продолжали бешеную бомбежку Сталинграда, освещая его ракетами.
Враг терял десятки самолетов, сбитых советской истребительной авиацией и зенитчиками. Но это не останавливало его. Бомбежка продолжалась.
...Лейтенант Гурьев, как и все его товарищи по эскадрилье, почти весь тот день был в воздухе. Он возвращался на аэродром, заправлялся горючим, брал новые пулеметные ленты и вновь взмывал ввысь, бросаясь вдогонку за «юнкерсами».
Через несколько дней на фюзеляже его «ястребка» прибавились еще две красные звездочки.
Так началась для Гурьева великая битва за Сталинград. Эскадрилье, в которой он служил, была поручена охрана переправы через Волгу в районе тракторного завода. По нескольку раз в день поднимались в воздух «ястребки», завязывая скоротечные схватки с вражескими самолетами. И очень часто подбитые гитлеровские машины ныряли в темную от нефтяных пятен Волгу, по которой медленно кружились обломки разбитых катеров, шлюпок и барж.
Аэродром находился в степи, недалеко от Волги, у ракитовой рощи. Самолеты стояли среди деревьев, росших обособленными «семьями» на просторном заливном лугу. Они были прикрыты ветками с еще не опавшими листьями, и их трудно было заметить с воздуха.
В мастерских МТС расположился «ПАРМ» — полевые авиаремонтные мастерские. Штаб, столовая и общежития помещались в землянках, где всегда стоял приятный смолистый запах от досок обшивки.
...Однажды, когда все самолеты эскадрильи поднялись по очередной тревоге, на аэродроме появился молодой летчик с небольшим чемоданом в руке. Он то и дело останавливался, прикладывал ладонь козырьком к глазам и всматривался в небо, откуда доносился гул моторов и отдаленные прерывистые пулеметные очереди. Летчик подошел к группе механиков, они так же, как и он, наблюдали за небом.
Инженер эскадрильи, которого все звали «дядей Степой», взглянул на кубики на петлицах новенькой гимнастерки прибывшего и спросил, слегка заикаясь:
— А вы к нам, товарищ младший лейтенант?
Летчик лихо козырнул и посмотрел снизу вверх на инженера, хотя и сам был, что называется, «выше среднего» роста.
— Так точно, младший лейтенант Степанов. Явился для прохождения службы... — и добавил совсем другим голосом: — Разрешите к вам обратиться, товарищ военинженер третьего ранга, где я могу видеть лейтенанта Гурьева?
— А вот сейчас увидите, — ответил инженер, указывая рукой на «ястребок», стремительно приближавшийся к аэродрому.
Делая крутой разворот, скользя на крыло, Гурьев блестяще посадил свой самолет.
Он еще рулил по полю, а навстречу ему бежал техник. Степанов тоже побежал к истребителю.
— Итти за краской? — спросил техник.
— Нет, сегодня удрал, проклятый, — засмеялся Гурьев, выпрыгивая из кабины.
Тут он увидел Степанова и бросился его обнимать.
На встречу друзей, улыбаясь, смотрел техник — немолодой уже человек с обветренным коричневым лицом, на котором топорщились, как щетка, жесткие седеющие усы.
— Узнаешь? — спросил друга Гурьев.
— Дмитрич! — радостно воскликнул Степанов. Он только сейчас узнал своего учителя, бывшего механика Горьковского аэроклуба. Учитель и ученик обнялись.
...Через сутки произошло «боевое крещение» младшего лейтенанта Степанова.
Была дана ракета на взлет. Над аэродромом повис комок лилового дыма. Техник выбил ногой колодки из-под колес машины, и она рванулась вперед.
Степанов с особой остротой испытывал то радостное, чуть тревожное возбуждение, которое всегда охватывало его в начале полета. А сегодня был особенный полет — первый, боевой...
Самолеты шли к переправе. На другой стороне Волги что-то горело, и черный дым пожара лениво расползался во влажном воздухе. Внезапно под собой Степанов увидел «юнкерс-88». Он стал снижаться, набирая скорость. В стеклышке прицела вражеская машина занимала все больше и больше места. Пора! Степанов сбоку полоснул самолет с черными крестами.
Первая красная звездочка появилась на фюзеляже истребителя № 9, на котором стал летать Степанов. Его «девятка» стояла на аэродроме рядом с «тройкой» Гурьева, как стояли когда-то рядом их станки в цехе автозавода имени Молотова в Горьком. Друзья были неразлучны и на земле и в воздухе.
Как правило, они вылетали со всей эскадрильей, но нередко парой отправлялись на «охоту». В таких случаях в полете Степанов бдительно охранял наиболее уязвимое место машины — хвост самолета своего друга, и сам каждые тридцать-сорок секунд обязательно поворачивал голову назад. Он делал это почти автоматически, по привычке, чтобы не дать «мессершмиттам» атаковать внезапно. Ведь в воздушном бою побеждает тот, кто первым замечает противника.
Работы для летчиков особого полка истребительной авиации все прибавлялось и прибавлялось. На левом берегу, напротив тракторного завода, как, впрочем, и у других переправ, скапливалось большое количество машин, танков и разной боевой техники, ожидавшей переправы. Надвигалась зима, на Волге с верховьев непрерывно плыл то мелкий битый лед, то крупные ледяные поля. Работа переправ очень усложнилась. Буксиры обламывали об лед плицы колес, баржи сносило течением, срезало льдом. Ждать ледостава было нельзя. Наши войска готовились к наступлению. Переправа через Волгу шла не только ночью, как раньше, но и днем. А истребители беспрерывно патрулировали небо. К тому же они стали все чаще и чаще «охотиться» за транспортными машинами врага, которые снабжали засевших в Сталинграде гитлеровцев боеприпасами и продовольствием.
В середине декабря было завершено окружение гитлеровцев под Сталинградом.
...С утра дул западный ветер, шел густой, тяжелый снег. К Сталинграду пробирался отряд бомбардировщиков, сопровождаемый новыми быстроходными истребителями «фокке-вульф». Как видно, гитлеровцы решили воспользоваться снегопадом, так как думали, что при плохой погоде им удастся действовать безнаказанно. Получив донесение поста наблюдения, эскадрилья «ястребков» поднялась в воздух.
Не было видно ничего, кроме белой пелены снега. Степанов старался не упустить из виду хвост гурьевской машины. Они попали в густую тучу и круто взмыли вверх. Окутанный туманом со всех сторон, Степанов перестал ощущать направление и только по альтиметру видел, что поднимается. Но вот туман поредел и истребители выскочили из облаков. Навстречу им засияло солнце. Степанов облегченно вздохнул, увидев перед собой гурьевскую «тройку», и тут же заметил, как прямо на них, чуть ниже, двигаются вражеские бомбардировщики. Они плыли тесным строем углом вперед. Их было много. Степанов насчитал до десятка машин, а потом сбился со счета. А с боков шныряли «фокке-вульфы».
Наши «ястребки» врезались в клин бомбардировщиков. Строй их мгновенно рассыпался, смешался. Несколько вражеских самолетов повернули обратно, другие бросились вниз.
Степанов, проскакивая среди вражеских самолетов, стрелял почти наугад: машин так много, что все равно в какую-нибудь попадешь. В него тоже стреляли, он видел тускло мелькающие огоньки трассирующих пуль, но не обращал на них внимания. Мельком глянув вниз, Степанов заметил пылавший бомбардировщик, который, неуклюже переворачиваясь, падал вниз.
Гурьева он ни на секунду не терял из виду и все время боя «висел на его хвосте», защищая друга... Небо быстро пустело. Наши «ястребки» были уже далеко. Они гнались за вражескими машинами. Только три немецких истребителя кружились вокруг Гурьева. Степанов нырнул под один из них, сделал «горку» и полоснул по брюху очередью. «Фокке-вульф» шарахнулся в сторону и исчез. Другая вражеская машина, сраженная Гурьевым, горела внизу в степи. Летчик третьего «фокке-вульфа» оказался опасным противником. Он нападал на Гурьева, отскакивал и вновь нападал. Лишь когда гитлеровец заметил Степанова, он решил уйти. Степанов стремительно бросился вдогонку.
Но почему Гурьев так странно ведет себя? «Тройка» то скользит на крыло, то переходит в «штопор», то падает почти в отвесном пике.
«Ваня ранен, он теряет управление. Почему же он не прыгает?» — мучительно думал Степанов, яростно бросаясь в атаку на уходившую вражескую машину. Он поймал ее в прицел и резанул сбоку очередью. «Фокке-вульф» перевернулся через крыло и неторопливо нырнул в степь.
Почти одновременно Гурьев вышел из пике и с глубокого виража врезался в землю.
Погиб, погиб старый и верный друг, и он ничем не может помочь ему, как это обидно и горько! Степанов снизился и бреющим полетом прошел над местом падения гурьевского «ястребка», но ничего не смог различить: пошел снег. На последних каплях горючего он дотянул до своего аэродрома. Там его ждали.
Когда Степанов вышел из кабины и, сдернув шлем с головы, подставил разгоряченное лицо ветру, все поняли без слов, что случилось.
... Вечером в землянку зашел командир эскадрильи.
— Мы пришли вас поздравить, — сказал командир Степанову, протягивая белый листок, — от всей души поздравить. Только что получена телеграмма, ваша жена родила сына.
— Большое спасибо. Вот какой сегодня день — друга потерял, сына нашел. Я обязательно назову его Иваном...
— И вот что я хочу вам предложить, — продолжал командир. — Пока вы не успокоитесь, летать вам будет трудно, к тому же ваш самолет, как решето. Потребуется время, чтобы его залатать как следует. Берите отпуск дней на десять и поезжайте домой, увидите сына и лично подготовите стариков Гурьевых к печальной вести.
— Я не могу этого сделать. Сейчас наступают решающие бои под Сталинградом, а я буду кататься по личным делам...
— А я не могу в таком состоянии допустить вас к полетам, — возразил командир, — все равно будете без дела сидеть. Поезжайте лучше в отпуск.
Близко к полночи Степанов и Лаврентьев вошли в штабную землянку.
— Решили все-таки итти в отпуск? — спросил капитан.
— Решить-то решили, но не сейчас, — ответил Степанов и рассказал о том, что они с Лаврентьевым собрались сходить в степь, чтобы самим убедиться в гибели Гурьева. — ...Похороним Ваню, а может... на войне всякое бывает...
Командир вначале возражал, считая, что не следует рисковать, степь кишмя кишит гитлеровцами, а главное — риск бесцельный: и обломков самолета не удастся найти, все занесло снегом...
Но друзья так настойчиво просили разрешения, что командир в конце концов согласился.
Рано утром Степанов и Лаврентьев перешли Волгу в том месте, южнее города, где сейчас возвышается первый шлюз канала Волга — Дон имени Ленина, и углубились в степь.
Весь день шел мокрый снег. Лыжи с трудом скользили, то и дело приходилось их снимать и счищать налипшие снежные комья. К тому же Лаврентьев был неважный лыжник. Но они шли без отдыха, упорно пробираясь по компасу к сорок седьмому квадрату.
Степь была пустынна. В этих местах вообще редко встречается жилье человека, а те деревушки и хутора, которые и были разбросаны по неоглядной степи, сгорели. Лишь обожженные кирпичные трубы одиноко торчали из снежных сугробов.
Ни одна живая душа, не попалась навстречу. Только к концу дня три волка, — их развелось множество в военные годы, — трусцой побежали наперерез путникам.
Когда стали сгущаться вечерние сумерки, Степанов и его товарищ набрели на кошару. В углу заброшенной овчарни они нашли немного прелого сена и, закопавшись в него, продремали до рассвета.
За ночь погода изменилась. На смену снегопаду пришел трескучий мороз. В сухом холодном воздухе было далеко видно. Степанов и Лаврентьев уже шли в том районе Сталинградской степи, который условно обозначен на карте квадратом № 47. Вот где-то здесь недалеко лежит их погибший друг.
Сильно волнуясь, заранее готовя себя к тому страшному, что сейчас предстанет перед их глазами, они скользили по затвердевшему насту.
— Вот, вот, вижу! — закричал вдруг Степанов и, сильно оттолкнувшись палками, стремительно рванулся вперед.
В степи возвышался холм. Обильный снег совсем закрыл обломки самолета. Друзья бросились откапывать его. Руками они лихорадочно обламывали уже успевший затвердеть снег. Вот показалась изуродованная плоскость и на ней... черный фашистский крест. Это был не «ястребок» Гурьева, а подбитый им или Степановым «фокке-вульф».
— Мне сразу показалось, что это не он, — хладнокровно заметил Лаврентьев, — уж больно куча велика...
В трехстах метрах дальше была найдена и гурьевская машина. К удивлению, она оказалась не очень разбитой. Как видно, летчику удалось спланировать и с грехом пополам произвести посадку. На сиденье кабины запеклась кровь. Но ни в кабине, ни возле самолета Гурьева не было. Никаких следов им обнаружить не удалось. Если они и были, их вое равно занесло снегом.
Впереди, километрах в трех-четырех, маячили какие-то строения. Над одной крышей лениво поднималась струйка дыма и расползалась в морозном воздухе.
— Пойдем туда, — предложил техник. — Может, что узнаем и... отдохнем немного.
...Трудно передать радость друзей, когда в первом же домике на краю поселка они увидели лежавшего на хозяйской кровати Ваню Гурьева. Да, это был он, живой и даже веселый. Карие глаза его счастливо сверкали в прорези на сплошь забинтованном лице.
— И где ты, длинновязый, так долго копался?
Степанов бросился его обнимать...
— Осторожно, плечо...
Через пять минут все стало ясным. В воздушном бою с тремя самолетами противника лейтенант Гурьев был ранен в правое плечо. От жгучей боли он на мгновение потерял сознание, но сумел все-таки прийти в себя, заставить самолет повиноваться его воле и, управляя левой рукой, кое-как посадить машину. На земле он сразу потерял сознание, сказалось нервное напряжение и потеря крови. К тому же при посадке он сильно разбил лицо. Сколько лежал в беспамятстве в кабине, Гурьев не помнит. Он пришел в себя от звонких детских голосов, внезапно нарушивших степную тишину. Ребята с хутора видели, как падал краснозвездный самолет, и помчались на его поиски. Они-то и доставили на салазках летчика к себе домой. Старушка, бывшая когда-то санитаркой в районной больнице, сумела хорошо промыть рану, остановить кровотечение и перевязать летчика.
Через сутки три неразлучных друга отправились в обратный путь, в свою часть. Впереди шел Степанов, прокладывая лыжню. За ним — Гурьев, с трудом передвигаясь с помощью только одной палки. Замыкал шествие Лаврентьев.
Волга была уже недалеко, когда они увидели небольшой отряд лыжников, шедший из Сталинграда. Лыжники двигались довольно неумело, как-то странно размахивая палками.
Лаврентьев сразу определил:
— Фашисты!
Гитлеровцев было десять человек. Очевидно, это были разведчики, искавшие, нет ли где недостающего звена в тесной цепи советских войск, сомкнувшейся вокруг Сталинграда.
Уходить было поздно. К тому же вражеские разведчики заметили трех человек, шедших в пустынной степи, и теперь с гиканьем бежали им навстречу. Надо принимать неравный бой.
Друзья залегли за небольшим холмом. У Степанова и Лаврентьева были автоматы. Гурьев держал наготове в левой руке пистолет «ТТ».
Когда до гитлеровцев оставалось шагов полтораста, воздух резанула короткая автоматная очередь. Высокий немец, шедший впереди, упал ничком в снег. Остальные залегли и открыли ответный огонь.
Перестрелка продолжалась около получаса. Судя по тому, что гитлеровцы несколько ослабили огонь, у них были потери. Был ранен и Лаврентьев. У Гурьева кончились патроны к пистолету.
Гитлеровцам, видно, надоело отстреливаться лежа на снегу, и они пошли в атаку. Семь немецких солдат, согнувшись в три погибели, кинулись к холму. У Степанова уже были на исходе патроны в диске автомата. Стараясь стрелять так, чтобы ни один выстрел не пропал зря, он уложил еще двух фашистов. Остальные же поползли в сторону.
Степанов отбросил свой автомат и схватил оружие Лаврентьева, громко стонавшего от боли.
Гитлеровцы больше не стреляли. Они отползали все дальше и дальше. Очевидно, разведчики решили просто уйти — степь ведь велика, зачем перестреливаться с отчаянными русскими, когда их можно обойти стороной. Пять гитлеровцев встали на лыжи и, низко нагибаясь, помчались вниз по склону. Последней пулей Степанов настиг еще одного из них.
С Лаврентьевым дело было плохо. Он уже не стонал. Все лицо у него было в крови. Кровь сочилась из правой руки и левого бедра. Дыхание стало прерывистым.
Степанов наложил ему жгуты, замотал голову бинтом из индивидуального пакета. Но как доставить тяжело раненного к своим? Гурьев нашел выход. Он предложил связать две пары трофейных лыж, брошенных немецкими разведчиками, и положить на эти самодельные салазки техника.
Так и сделали. И Степанов потянул за собой тяжелую ношу. Гурьев пытался ему помогать здоровой левой рукой.
Долго брели они, пока не встретили, наконец, наш танковый батальон, шедший к переправе на малой скорости.
...Степанов увидел своего сына Ваню только после окончания войны. Сейчас Герои Советского Союза гвардии подполковники Гурьев и Степанов работают летчиками-испытателями новых реактивных истребителей. Их учитель и верный друг Лаврентьев трудится на том же заводе. Он стал мастером сборочного цеха.
Верность другу, верность Родине, храбрость и великодушие всегда были отличительными качествами русских людей. Лучше погибнуть, чем изменить другу, бросить в беде товарища, учит народная мудрость.
Товарищеская помощь, выручка стали законом, прекрасной, благородной традицией русского народа. Особенно ярко проявилась сила товарищества наших людей в годы Великой Отечественной войны. Дружеская поддержка и товарищеская взаимопомощь помогли нашему народу выдержать с честью суровые военные испытания.
— Я тоже знаю одну боевую историю, и она тоже случилась под Сталинградом, — прервал меня Витя, пионер, пользовавшийся славой лучшего пловца в лагере. Он легко переплывал саженками туда и обратно все озеро Бисерово.
— Ну-ка, расскажи, Витя, — попросили ребята.
— История эта тоже про пловца, — не без легкого хвастовства начал свой рассказ «чемпион» пионерского лагеря.
Два бойца вызвались ночью переплыть Волгу и разведать фашистские огневые точки. Один из бойцов был мировой рекордсмен по плаванью Леонид Мешков.
Разведчики все разузнали и уже возвращались к своему берегу, когда их осветил вражеский прожектор. А до берега оставалось еще метров триста. Фашисты начали стрелять в разведчиков. Мешкова ранили в плечо. Он еще на воде держится и вот видит, что его товарищ, тоже раненный, стал тонуть. Тут Мешков собрал все свои силы, схватил товарища и поплыл с ним к берегу. Рана у него страшно болела, руки почти не двигались, а он плыл и плыл.
Тут их с берега заметили и выслали навстречу лодку. Когда бойцы втащили их в лодку, оба уже были без сознания. Мешкову пуля плечо раздробила.
Когда его потом спрашивали об этом случае, он отвечал:
— Я не мог поступить иначе, ведь это был мой товарищ.
— Мешков был настоящий друг, — задумчиво сказала маленькая и худенькая Надя, — но он был сильный. И Степанов и Лаврентьев тоже были сильные. А какой подвиг во имя дружбы может совершить слабая девушка?
— Ты забыла про Зою Космодемьянскую!
— А про Лизу Чайкину разве не читала?
— А про Тосю Чичину, которая вынесла с поля боя пятьдесят раненых бойцов, когда форсировали Днепр, не слышала, не видела ее портрет в Музее Советской Армии? А она была маленькая, вроде тебя...
Я тоже вспомнил про одну девушку и рассказал о ней ребятам.
Однажды, когда мы, летчики и штурманы полка авиации дальнего действия, только что кончили подготовку к боевому вылету и собрались позавтракать, к нам подошла скромно одетая девушка. Кто-то решил, что она пришла наниматься в столовую, и ей предложили:
— Пойдемте с нами. Мы как раз в столовую идем.
— Спасибо, я не хочу есть!
— Ну, с заведующим поговорите.
— Спасибо, мне не нужно.
— А кто же вам нужен?
— Командир полка.
— По какому же делу, если не секрет?
— Видите ли, — охотно ответила девушка, — когда я кончала десятилетку, я одновременно училась в аэроклубе летать. Теорию сдала отлично, а практически оказалась малоспособной: поломала машину, и меня отчислили.
Кое-кто засмеялся, но многих ее откровенный рассказ заинтересовал.
— Вы, что же, — спросили ее, — хотите поступить в наш полк?
— Да.
— Вам незачем итти к командиру.
— Почему?
— С такой практикой вы нам не подойдете.
— Но вы ведь меня еще не знаете, — возразила девушка. — Я еще окончила школу штурманов и работала в отряде. А потом заболела, и меня отчислили в резерв. Сейчас я здорова, и мне стыдно сидеть дома, когда все воюют.
— Нет, вы все равно не подойдете, — сказал ей старший штурман. — Наши штурманы летают ночью и имеют многолетний опыт, а вы?
— Я тренировалась и ночью.
— А сколько вам лет?
— Скоро двадцать два будет.
— Многовато, — сказал кто-то, и все засмеялись.
Девушка начала кусать губы, чтобы сдержать слезы. Затем, справившись с собой, она сказала:
— Что же, на смех обижаться не приходится. А серьезно меня никто не обидел. Спасибо и на этом!
Она повернулась и быстро пошла к воротам.
Всем стало жаль ее. А я, глядя вслед уходящей, вспомнил свою молодость, свое непреодолимое желание летать, насмешки отца, который говорил, что мне «летать только с крыши».
— С характером девушка! — сказал главный штурман.
— По-моему, — заявил я, — надо попробовать ее потренировать. Характер подходящий.
Девушку вернули. Командир предложил ей пройти медицинскую комиссию и сдать испытания.
Скоро у нас в отряде появилась новая боевая единица: штурман Фрося.
Она оказалась способным, грамотным штурманом. Сначала ее посылали на боевые задания с опытными мастерами своего дела. Но вскоре она была допущена к самостоятельным полетам и начала работать с летчиком Беловым.
Однажды они вылетели в район Брянска на разведку. Связь Фрося держала всегда прекрасно. Каждые пятнадцать минут мы получали от нее сообщения. Вдруг связь на некоторое время прервалась. Затем Фрося сообщила: «В районе Брянска большое скопление танков. Бросаю бомбы». Опять наступил перерыв — и новое сообщение: «Самолет горит. Летчик ранен. Стрелок убит». На этом связь была прервана.
У нас в полку сильно загоревали. Многие поговаривали, что будь на месте Фроси старый, опытный штурман, надежда на спасение людей еще таилась бы. «Дивчина она хорошая, но бывалый человек в таком положении оказался бы полезнее», — так судили у нас в полку.
Между тем от потерпевшего бедствие экипажа никаких сведений не было. Белова и Фросю считали погибшими.
Прошло три месяца.
Стояла глубокая зима. В гуще Брянских лесов скрывалось немало партизанских отрядов. Летчики нашего полка довольно часто получали задания на «Малую землю»: мы возили партизанам продовольствие, оружие, одежду, вывозили раненых.
Однажды, когда из такого полета вернулся самолет, на его борту оказались Белов и Фрося.
Трудно рассказать о радости, испытываемой военными людьми, когда к ним возвращаются товарищи, которых считали погибшими. Фросю и Белова буквально на руках вынесли из самолета... И уж действительно ни с чем несравнима была наша радость и гордость, когда мы услышали историю их спасения.
Фрося скромно молчала. Рассказывал нам Белов.
Когда загорелся самолет, Белов был тяжело ранен в бедро. Он не мог двигаться. Фрося вложила ему в руку парашютное кольцо и помогла перевалиться через борт машины. Тут же она прыгнула сама. Приземляясь, раненый летчик не мог свободно действовать ногами, он сильно расшибся и от острой боли потерял сознание.
— Надо сказать правду, — рассказывал Белов, — что когда Фрося нашла меня на опушке леса без чувств, она решила, что я умер. Тут наш штурман повел себя не по-мужски: она так разревелась, что привела меня своими слезами в сознание.
Положение наше было тяжелое. Двигаться я не мог. Аварийного пайка могло хватить на два дня, и то по самой скромной порции. Кроме того, нас легко могли обнаружить фашисты. Неподалеку упал наш самолет, мы видели зарево от догоравшей на земле машины. Этот костер мог привлечь внимание врагов.
Уж не знаю, откуда у Фроси взялось столько силы: она взвалила меня на спину и понесла. От боли я снова потерял сознание. Не знаю, сколько времени она меня так протащила. Говорит, что недалеко, но, по-моему, это неправда.
Я очнулся снова уже в шалаше, на довольно мягкой «постели» из сухого мха. Убежище у нас было прекрасно замаскировано, но положение опять очень неважное. Есть было нечего. Рана моя горела, и я по прежнему совсем не мог двигаться.
Мы решили расстаться. Сидеть нам обоим в шалаше — значило обречь себя на голодную смерть. Если же Фросе удалось бы найти партизан или местных жителей, которые взялись бы нам помочь, мы были бы спасены. Она ушла в разведку.
Фроси не было несколько дней. Вернулась она ко мне вместе с партизанами...
В этот вечер в землянке летчиков долго не смолкали разговоры о Фросе. Она уже давно ушла отдыхать, а мы все толковали о ней и о ее подвиге.
— Да... А кто это сказал, что с таким штурманом улетишь и домой не вернешься?
На этот раз пришла очередь смутиться Белову.
— Верно, ошибся, — сказал он, — теперь я вижу, что с ней-то как раз откуда угодно домой попадешь.

«ДОБРЫЙ ТОВАРИЩ — ПОЛОВИНА ДОРОГИ»

Как-то у костра ребята заспорили о том, можно ли в обычных условиях мирной жизни стать героем, совершить подвиг ради спасения друга? И есть ли еще люди в нашей среде, которые нарушают священные законы дружбы и товарищества?
Тут в спор вмешался я:
— Встречаются, к сожалению, еще в среде советской молодежи жалкие людишки, которые живут по старой поговорке: «Мы с тобой, что рыба с водой: я на лед, а ты под лед». Так ведут они себя и в школе, и дома, и во дворе, а бывает, что и в тайге.
Десятые сутки пробивались сквозь тайгу пять человек. Часто сверяясь по карте и компасу, путники шли напрямик, пробиваясь сквозь чащу, где пахло сыростью и гниющими листьями.
Тайга похожа и не похожа на обыкновенный лес. Когда впервые попадаешь в тайгу, то кажется, что какой-то великан собрал со всех окрестностей рощи, леса, сосновые боры, заросли кустарников и сдвинул их в одно место. Сделал он это неаккуратно, грубо, ни мало не беспокоясь, что соснам, елям, березам, лиственницам стало очень тесно, что некоторые из них вырваны с корнями, а другие переплелись самым причудливым образом. В тайге нет деревьев в пять обхватов, нет верхушек, при взгляде на которые кружится голова. «...Сила и очарование тайги не в деревьях-гигантах и не в гробовой тишине, а в том, что разве одни только перелетные птицы знают, где она кончается, — писал А. П. Чехов. — В первые сутки не обращаешь на нее внимания; во вторые и третьи удивляешься, а в четвертые и пятые переживаешь такое настроение, как будто никогда не выберешься из этого земного гиганта. Выберешься на высокий холм, покрытый лесом, глянешь дальше на восток... и видишь внизу лес, дальше холм, кудрявый от леса, за ним другой холм, такой же кудрявый, а за ним третий, и так без конца; через сутки опять взглянешь с холма вперед — и опять та же картина...»
...По старым, поваленным бурей стволам пробирались путники через таежные ручьи и речки, кипятили чай на костре и после короткого отдыха отправлялись дальше. Вместе с ними шли вьючные олени, «вездеходы тайги».
Путь преградила довольно широкая и быстрая река. Переправить оленей на другой берег было невозможно. К тому же сгущался вечерний сумрак. Тогда старший группы принял решение отправить оленей вместе с проводниками вниз по течению в назначенное место встречи. Остальные же путники решили перебраться на левый берег, где лежал их маршрут, а потом бродом вернуться к месту предполагаемой стоянки.
Трое молодых людей остались одни меж темных елей.
При тусклом свете луны, пробивавшейся сквозь низкие, рваные, осенние тучи, принялись за переправу. Нашли брод. Раздевшись, по шею в ледяной воде, сбиваемые с ног течением, переправлялись на левый берег. Двое перешли реку удачно, а третьему не повезло. Бурное течение выбило из рук узел с одеждой, сапоги, рюкзак и унесло. Человек остался в одной мокрой нижней рубашке.
У одного из спутников в коробке случайно оказались три спички. Две из них погасил резкий ветер, а последней все же удалось разжечь костер, наскоро сложенный из валежника. Люди обсохли и немного обогрелись. Ночью ударил первый мороз. Выпал снег.
Поутру трое двинулись в путь. Двое шли в теплой одежде. Третий шел босиком по снегу в одной нижней рубашке. Его спутники не поделились с ним одеждой, больше того, когда он попросил старшего отрезать рукава от его куртки, чтобы замотать ноги, то услышал в ответ:
— Тебе дадим рукава, а сами отморозим руки. Ничего, дойдешь и босиком, ты крепкий...
Так прошли километров восемь. Оленей с поклажей не нашли. Позднее выяснилось, что проводникам неверно было указано место предполагаемой стоянки.
Мороз все крепчал и крепчал. Человек без одежды и обуви обессилел, он не был уже в состоянии итти дальше. Тогда двое одетых бросили товарища на верную гибель в тайге. Они не сделали ему даже шалаша, хотя у них был топор. Они ушли, унося с собой ружье и патроны...
И невольно вспомнился мне один из рассказов Джека Лондона о золотой горячке в Клондайке. Возникли в памяти похождения алчных золотоискателей, в поисках «счастья» скитавшихся в конце прошлого века по сибирской тайге.
Случай в тайге, о котором идет речь, произошел не на Клондайке и не в прошлом веке. Это случилось 21 сентября 1953 года на реке Верхний Турухан, в Эвенкийском национальном округе Красноярского края, примерно в 150 километрах от поселка Тура. Трое путников, пробиравшихся по тайге, были советскими людьми. Невероятно, но это так.
Вот их имена: начальник отряда изыскателей — студент пятого курса Черновицкого Государственного университета Сильвестр Максимов и техник-оператор, москвич комсомолец Геннадий Круглов бросили в беде своего товарища, рабочего-проходчика Владимира Поликарпова.
Велика сибирская тайга, много в ней еще мест, где не ступала нога человека, но все больше обживают ее советские люди, все меньше тайн хранят ее непролазные чащи. Заблудившись в тайге, Максимов и Круглов 24 сентября все же пришли к лабазу. Так называют изыскатели маленькие избушки, в которых хранят продукты. Обычно их помещают на высоких деревьях или столбах, чтобы сохранить продовольствие от непрошенных гостей — четвероногих обитателей тайги.
Вдоволь наевшись, Максимов и Круглов легли отдыхать и безмятежно проспали сутки, как видно, совсем позабыв о товарище. Лишь под вечер 25 сентября они встретили соседнюю партию изыскателей и рассказали о несчастном случае с Поликарповым. Утром 26-го на поиски его вылетел самолет, но найти человека в тайге, у которого нет даже спички, чтобы развести костер, дело нелегкое. Воздушные поиски оказались безуспешными.
В тот же день в тайгу вышел спасательный отряд, возглавлявшийся комсомольцем Геннадием Амурским, студентом того же Черновицкого университета. Вместе с ним пошли добровольцы — эвенки-проводники М. Удычира и С. Комбагера.
Казалось бы, в первую очередь на поиски товарища должны были вызваться итти Максимов и Круглов.
— Я не пойду, идти бесполезно. Все равно Поликарпов погиб, ведь мороз достиг пятнадцати градусов и снежный покров превышает сорок сантиметров, а путь не легкий, еще сами пропадем, — трусливо оправдывался Максимов.
Лишь после настойчивого воздействия коллектива он неохотно собрался в путь.
«Максимов не только не помогал в поисках, но мешал им, сея раздор между членами отряда, и не принимал никакого участия в физической работе», — так записано Амурским в рапорте о результатах поисков.
Спасательному отряду пришлось не легко. По таежным рекам уже пошла ледяная шуга, а переправляться надо было не через одну из них. Для оленей сколачивали небольшие плотики... С трудом пробирались через занесенные снегом лесные завалы. Точных координат местонахождения Володи Поликарпова Максимов и Круглов не знали.
Но все же 29 сентября на берегу одного из левых притоков Верхнего Турухана Амурский увидел полураздетого человека, лежавшего без сознания под вывороченным корнем большой лиственницы. Его ноги, слегка прикрытые брезентовыми тряпками, были погружены в снег.
Его привели в чувство, дали глотнуть спирта и накормили манной кашей. У Володи Поликарпова были обморожены руки и ноги. Только благодаря на редкость крепкому здоровью юноша остался жить. Восемь суток провел он в тайге на морозе, раздетым, без обуви, без пищи...
Проводники-эвенки быстро соорудили нарты, бережно уложили на них обмороженного и отправились к устью реки Тура, где была подготовлена посадочная площадка и разложены сигнальные костры. Самолет доставил Поликарпова в поселок Тура, а оттуда в Красноярск, в краевую хирургическую больницу.
Врачи спасли руки Володи Поликарпова, но обе ноги пришлось ампутировать ниже колен...
Володя поправился, его привезли в Москву, где ему сделали протезы, на которых он научился ходить. Министерство социального обеспечения назначило ему повышенную пенсию, выделило мотоколяску. Поликарпов стал учиться на курсах радистов.
«Я окружен заботой и вниманием и совсем не чувствую себя одиноким, — сообщил В. Поликарпов в своем письме ко мне, — совсем другая судьба ожидала бы меня в капиталистической стране, где меня, потерявшего ноги, ждали бы голод и горькая участь людей, живущих под пятой капитала. Горжусь, что я гражданин Страны Советов, где каждый человек дорог Отечеству».
У Володи Поликарпова появилось много новых друзей. Ему из разных городов страны дотоле незнакомые молодые и старые люди присылали подарки, звали к себе в гости. Он получил более тысячи писем. Письма эти рассказывали о силе коллектива, о верной дружбе, о благородном чувстве товарищества, о мужестве, смелости советских юношей и девушек.
Вспоминается мне и другой случай, который тоже произошел в тайге. Люди здесь попали в более трудные условия. Причем один из них был мальчик... Но не буду забегать вперед, а расскажу все по порядку.
...Когда рейсы пассажирской авиации на Севере еще не были налажены, пассажиров иногда перевозили на служебных самолетах. Частенько и мне приходилось перебрасывать по воздуху разных людей: кого в командировку, кого в отпуск или домой... Все бывало доказывают, что им необходимо и всем в первую очередь! Сядешь на какой-нибудь маленький аэродром, а тебя уже там как манны небесной ждут. В машину можно взять троих, а просятся семеро. И каждому надо. Вот и рассуди, как тут быть. Трудные это бывали минуты. Однажды даже жребий кидали: кому лететь? У всех оказались одинаковые права.
В ту пору однажды я сам распорядился, кого взять на мой самолет, хотя обычно в это дело не вмешивался.
Наступила короткая полярная осень, за нею приближалась зима. Я возвращался из ледовой разведки, на которой работал летом: мой самолет указывал по радио путь кораблям, плывущим среди льдов Северного морского пути. Но вот навигация кончилась. Я покинул берега Карского моря (они уже были покрыты снегом). Отойдя километров триста, сел из-за погоды на маленьком аэродроме. Конечно, здесь сразу же появились командировочные, отпускники и прочие товарищи, которые просились ко мне в самолет.
Среди людей, собравшихся в скромной избушке так называемого аэровокзала, я заметил мальчика лет двенадцати в кухлянке и меховых пимах, с небольшим вещевым мешком. Он скромно сидел в углу и не сводил с меня глаз. Его желание лететь со мной было выражено безмолвно, но тем не менее очень красноречиво.
— А ты куда торопишься? — спросил я его, подойдя поближе. — Тоже ответственная командировка?
Мальчик неопределенно подвигал руками и, опустив глаза, тихо ответил:
— В школу...
— Да, ему в школу пора! — вмешался в разговор высокий человек в меховой куртке, тоже с вещевым мешком. — Боимся, опоздаем! — вздохнул он и тут же добавил: — Это мой приемный сын Коля Кажимов. Он коми...
Что мальчик коми, я и сам видел. Сброшенный на плечи капюшон открывал его черные, очень блестящие волосы. Кожа лица была смуглая. Однако слова незнакомого человека чем-то меня поразили. Показалось, что фамилию мальчика я слышу не в первый раз. Откуда я знал ее? Этого я не мог сразу вспомнить. «Коля Кажимов, Коля Кажимов», — повторял я про себя. Определенно это имя было мне известно, я его слышал раньше.
Чтобы дать себе время сообразить, я, не торопясь, сказал:
— А-аа... Вот и хорошо. Давайте познакомимся. Я — Водопьянов...
— Я знаю про вас, — покраснел мальчик. А его приемный отец просто подал мне руку и ответил:
— Родионов.
Вот тут-то я все и вспомнил.
— Это тот самый мальчик, который спас вам жизнь, товарищ Родионов? — спросил я у своего нового знакомого. Он утвердительно кивнул.
Тогда я сообщил начальнику порта, что возьму с собой Родионова с сыном. Меня этот мальчик очень интересовал, и вот почему.
Не так давно все наши базы и зимовки облетела история, происшедшая с известным геологом Родионовым. Геолог уже не один год работал с охотником Кажимовым, помогавшим ему находить богатства малоизведанной земли. Охотник был отличным знатоком своего края и служил проводником по лесам и тундре Коми. В этот год к концу сезона Кажимов сильно расхворался и не в состоянии был итти по последнему намеченному ими маршруту. Проводник настаивал на том, что его сын может указать нужное место не хуже его самого. Так как речь шла о месторождении каменного угля, Родионов хоть с неохотой, но согласился.
Устроив охотника в больницу, Родионов отправился в путь с его сыном — Колей. Им нужно было пройти километров пятьдесят, и они очень торопились, так как боялись, что скоро выпадет снег.
Сначала все шло благополучно. Путники перешли вброд студеные речки, перебрались через болота, выбирая путь напрямик. Они были уже совсем близко к цели, и Родионов решил сэкономить время — продолжать итти, несмотря на сумерки. В темноте он не заметил старой волчьей ямы и свалился в нее, да так неудачно, что напоролся животом на острый сук и повредил бедро. От острой боли он потерял сознание.
Мальчик спрыгнул вслед за ним в яму и, нисколько не растерявшись, начал действовать. Он расстегнул куртку, поднял рубашку, перевязал рану. Затем подогрел немного чаю и влил в рот геолога.
Настала ночь, но Коля не сомкнул глаз. Он отзывался на каждый вздох и стон Родионова, спрашивая, не надо ли ему что-нибудь...
Утром Коля несколько раз пытался помочь геологу встать на ноги, хотел на себе вытащить его из ямы, но безуспешно. Выход был один — итти за помощью.
Перед тем как покинуть старшего товарища по путешествию, Коля сумел позаботиться обо всем. Мальчик срубил несколько молодых деревьев, закрыл ими яму и, набросав сверху сухих веток, сделал что-то вроде крыши. На дне ямы он устроил довольно мягкую постель. Рядом положил еду, поставил флягу с водой, свечу и спички... И, только предусмотрев все мелочи, в которых мог нуждаться Родионов, Коля оставил его.
Мальчик прибежал в родное село, сообщил о беде. Пока товарищи собирались в путь, Коля пошел в больницу проведать отца. Отец, узнав о случившемся, сказал:
— Скорей веди людей на помощь Родионову, а то как бы не было поздно!
Через два дня раненого Родионова доставили на носилках в село. А через несколько дней умер отец Коли Кажимова. Мальчик остался один.
Вот история, которую я вкратце слыхал, прежде чем увидел мальчика, а познакомившись с Родионовым, узнал новые подробности. Из рассказа геолога я убедился, что молва нисколько не преувеличивала заслуги Коли Кажимова.
Я изредка поглядывал на Колю, не желая смущать его пристальным взглядом. Надо сказать, что я не только испытывал к нему большую симпатию, но чувствовал самое настоящее уважение.
«С таким маленьким товарищем, — думал я, — не страшно куда угодно пойти, поехать, полететь... Он не подведет. Недаром есть такая поговорка: «Добрый товарищ — половина дороги». Коля — настоящий человек, настоящий мужчина!»
Мы полетели.
Земля была уже покрыта снегом, небо чисто и безоблачно. Я передал управление второму пилоту и направился в кабину. Хотелось посмотреть, как ведет себя в полете Коля.
— Ну что? Не страшно? — спросил я у него. — Ведь ты летишь в первый раз?
— Сначала немного испугался, — честно ответил он. — А теперь хорошо! — и Коля улыбнулся мне, сделавшись в эту минуту совсем не похожим на «настоящего мужчину». Это была улыбка радости и признательности, какую можно видеть на лице любого ребенка. Я впервые подумал, что Коля, в сущности, еще очень мал...
Когда самолет кренило ветром, Коля глядел на Родионова и меня. Замечая, что это не производит на нас никакого впечатления, он тоже оставался спокоен и продолжал всматриваться в окно.
По дороге на Москву у нас была еще одна посадка. Пока заправляли самолет, Коля рассказывал мне, как ходил с отцом на охоту, как достал однажды из берлоги убитой отцом медведицы маленьких детенышей и снес их на руках домой. Каждый весил не больше килограмма! Я давно не встречал такого собеседника, который бы так хорошо понимал природу и подмечал повадки зверей.
Благополучно доставив своего необычного пассажира в Москву, я от души пожелал ему счастья, хорошего ученья, попрощался с ним и с геологом Родионовым и уж не думал, что еще увижусь с ними.
Однако недельки через две ко мне на квартиру позвонил Колин приемный отец и пожаловался, что у него с мальчиком неприятности.
— Хочу с вами посоветоваться, что делать, — сказал он.
Признаться, меня это очень огорчило: такой прекрасный мальчик... Что там у них случилось?
— Заболел? — спрашиваю.
— Нет, — отвечает Родионов. — Дело, знаете, такое... тонкое. Вот хочу с вами поговорить.
Я попросил товарища Родионова немедленно приехать ко мне.
Оказалось, что все неприятности происходили... из-за меня!
Вот что случилось с Колей Кажимовым в школе.
Когда Коля появился в новой школе, его, конечно, моментально окружили ребята и забросали вопросами: откуда, зачем, почему, кто папа, кто мама, где учился раньше и все такое прочее.
Коля отвечал немногословно. Но ответы его были так необычны, что производили впечатление выстрелов... Еще бы! Такие слова: Коми! Отец — охотник! В Москву не приехал, а прилетел на самолете! Да не просто на самолете, а с полярным летчиком Водопьяновым.
И тут случилась беда: ребята Коле не поверили.
— Пусть все так, — рассудили они. — Но с Водопьяновым ты лететь не мог. Так мы тебе и поверили! Он пассажирскую авиацию не обслуживает. Ты знаешь, что он за летчик? Он научный летчик, пассажиров не возит.
Одним словом, Колю осудили, требовали доказательств, подняли шум и вдобавок прозвали в насмешку «летчиком».
Коля потерпел день, два, три. Ничего не говорил приемному отцу. Наконец не выдержал. Расплакался, все рассказал и заявил, что в школу больше не пойдет.
С этим горем Родионов и прибыл ко мне.
Я увидел перед собой задачу очень важную и, как правильно выразился Родионов, тонкую. Мне часто приходилось встречаться с ребятами, но на этот раз, перед тем как поехать в школу, я долго обдумывал: как мне поступить? Не свидетельствовать же перед школьниками, что Коля действительно летел со мной? И дело, наконец, было вовсе не в этом... «Как вести себя, как повернуть разговор?» — соображал я. Наступил день встречи, я вел себя так, как будто мне ничего не известно.
Сначала я рассказывал ребятам, как обычно, о работе советских полярников, о зимовках, северном сиянии, белых медведях, ночных полетах — обо всем, что так любят слушать наши дети. А уж под самый конец заметил, как будто между прочим, что вез недавно на своем самолете из республики Коми одного замечательного мальчика...
Ребята насторожились. Я слово в слово передал историю Коли Кажимова да еще посоветовал ребятам узнать, в какой он школе учится, и познакомиться с ним.
— Вы не думайте, что можете узнавать интересные вещи только от героев, ученых и бывалых людей, — сказал я. — Мне вот, когда этот мальчик рассказывал, как он охотился, как из берлоги живых медвежат доставал, самому пришлось заслушаться... Среди ваших товарищей сверстников найдется немало таких, что расскажут о занятных делах... Надо только уметь видеть вокруг себя, находить...
— У нас в школе есть один ученик из Коми! — раздался голос в зале.
Видимо, это сказал кто-то не посвященный в неполадки с новым учеником, из другого класса. (Самого Коли, конечно, среди собравшихся не было. Он в эти дни, с разрешения приемного отца, не ходил в школу.)
Я внимательно оглядел свою аудиторию. Удалось насчитать примерно тринадцать-пятнадцать взволнованных, пунцовых физиономий с виноватыми глазами. Я готов был поспорить на что угодно, что если бы передо мной поставили задачу: отобрать всех ребят, учившихся с Колей в одном классе и дразнивших его, я бы не ошибся. На всех лицах, словно крупными буквами, была написана их вина.
Секунду длилось молчание, и вдруг один мальчик сказал:
— Не надо... искать... в другой школе. Он... этот мальчик, про которого вы рассказывали... в нашем классе...
Едва он договорил, как в комнате, где происходила встреча, раздались возмущенные голоса.
— Ему не поверили! — кричали одни.
— Его дразнили! — вторили другие.
— А еще пионеры! — возмущались третьи.
С трудом установили тишину. Волнуясь и перебивая друг друга, ребята рассказали мне все, что мне было известно. Я «удивился».
— Разве дело в том, как он летел и с кем летел? — спросил я. — Ведь важно, какой он парень сам по себе, не так ли?
— Да, да! Только мы подумали, что он врет, хвалится!
— А разве Коля хвалился вам, что летел и познакомился со мной?
— Да мы его спросили, есть ли в Коми авиалиния, а он сказал, что нет... и что прилетел с вами.
— Ну вот видите! Сами расспросили, а говорите, что он хвастался. Он не стал бы этого делать, я уверен. А вы сами стали бы?..
— А то как же! — ответил вдруг кто-то из глубины комнаты.
Тут я не удержался и засмеялся.
Засмеялись и ребята.
...Долго в тот день я беседовал с ребятами о скромности, о гордости, о внимательности и чуткости к товарищам — обо всем том, что надо твердо знать и помнить всем нашим советским детям.
— Мы так и запишем, — с волнением говорили мне дети на прощание. — Первое: уважай товарища. Второе: не хвались чужой славой. Третье: своей — тоже. Четвертое...
Они сделали так много выводов из нашего разговора, что я и сам удивился, какие умные, чуткие оказались ребятишки! Отлично поняли и мою мысль и свою вину.

ОДИН ЗА ВСЕХ, ВСЕ ЗА ОДНОГО

На одном из московских катков днем, когда ледяное поле малолюдно, можно было увидеть не совсем обычного конькобежца. Худощавый молодой человек, взявшись за руки товарища, медленно описывал широкие круги. Удивляло, что он как-то неестественно высоко держал голову и совсем не смотрел себе под ноги.
— Наш академик долго сегодня катается, — сказала пожилая гардеробщица, наблюдая через окно за этой парой, плавно скользившей по зеркальной поверхности катка.
— Академик? — заинтересовались школьники, надевавшие ботинки с коньками. Они подбежали к окну.
— Да ведь он слепой, — воскликнул один наиболее догадливый мальчик, — а еще на коньках!
— И не первый год у нас катается, — ответила гардеробщица. — Он, конечно, слепой, а такой ученый! Самый доподлинный академик! Товарищ Понтрягин — может, слышали?
Выдающийся математик Лев Семенович Понтрягин ослеп, когда был еще учеником начальной школы. У него заболели глаза, была сделана неудачная операция, и мальчик навсегда погрузился в беспросветную тьму.
Удрученный внезапно постигшей его катастрофой, мальчик с тоской бродил по комнате, учась ходить в темноте. Родители, задумываясь над будущим сына, решили было учить его музыке, — есть ведь много незрячих музыкантов, и неплохих! Но у ослепшего мальчика не было никаких склонностей к музыке.
Однажды домой пришли Левины товарищи.
— Почему Лева не ходит в школу? — спросили они мать слепого мальчика.
— Как же он будет ходить? — удивилась та.
— А вы его первое время провожайте. Пока не привыкнет!
— Хорошо, но как же он будет учиться, ведь он ничего не видит?
— А мы поможем, всем классом поможем! — твердо заявили ребята.
И они помогли. Каждый вечер кто-нибудь из товарищей по классу приходил к Понтрягину учить вместе с ним уроки, читать ему вслух учебники и книги. Сосед по парте во время уроков вполголоса рассказывал ему, что написано на доске, какой опыт показывает преподаватель физики. Учителя с большой чуткостью отнеслись к слепому, но очень старательному ученику. И не было случая, чтобы Лев Понтрягин не выучил заданного. Не легко ему было учиться, но у мальчика были выдающиеся способности и великолепная память, которая с годами развилась еще больше. Он научился писать, пользуясь трафаретом, и уверенно водил карандашом по бумаге сквозь узкую, длинную щель в картоне, чтобы не очень прыгали строчки. Потом ему купили пишущую машинку, и он стал отстукивать свои школьные сочинения со скоростью, которой могла позавидовать любая машинистка. А для чтения вместо одной пары глаз у него было двадцать пять пар — глаза всего класса. Товарищи ходили с Левой и на каток, и в театр, и на концерты, и на лекции.
С помощью верных друзей Лев Понтрягин с отличием окончил среднюю школу и поступил в Московский университет. И здесь нашлись хорошие товарищи. Студенты охотно и во всем помогали юноше, который ничего не видел.
Понтрягин оказался талантливейшим математиком и в 23 года стал профессором. Он специализировался в очень сложной отрасли высшей математики, называемой топологией, изучающей качественные свойства геометрических фигур, и создал выдающиеся научные работы. Молодого ученого избрали членом-корреспондентом Академии наук Советского Союза.
Слепой мальчик стал мировым ученым, и в этом большая доля заслуги многих чутких и внимательных юных москвичей — его товарищей по школе и университету.
Случай с Понтрягиным не исключение, не из ряда вон выходящее явление в нашей жизни. Совсем недавно в «Комсомольской правде» была напечатана корреспонденция из Кривого Рога. Она называлась «Золотая медаль Елены Лозовой». Тяжелая болезнь лишила Лену зрения. Много любви и стараний подруг было отдано тому, чтобы слепая девочка поверила в свои силы, решила учиться. Огромное впечатление на Лену произвела жизнь Николая Островского, его книга «Как закалялась сталь», а также «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого, которые ей прочли друзья. И вот наступили годы учения в школе. Лена сразу же показала себя прилежной и старательной ученицей. На помощь ей всегда приходили товарищи, пионерская и комсомольская организации, преподаватели школы. Елена Лозовая окончила среднюю школу с золотой медалью. Теперь она студентка литературного факультета педагогического института.
Сила сплоченного товарищеского коллектива огромна. Она может творить чудеса и поистине слепого сделать зрячим.
Советский человек с раннего детства воспитывается в коллективе в духе дружеской и товарищеской солидарности. Для него не может быть учебы, работы, развлечения, жизни в одиночестве. Всеми своими желаниями, чувствами, мыслями советский человек, кем бы он ни был: учеником, рабочим, артистом, летчиком, ученым, связан со своими товарищами, со всем своим народом.
Уже в самую раннюю пору, еще в детском саду, наши мальчики и девочки приучаются дружить, помогать один другому. А затем — школьный класс, пионерский отряд, комсомольская организация, аудитория института, заводской цех, и всюду — в коллективе, среди расположенных друг к другу людей, чутких и добрых друзей, готовых прийти к тебе на выручку.
Молодым людям нашей страны хорошо знакомо прекрасное человеческое чувство товарищества. Оно приходит к ним еще в детстве, сопровождает их в отрочестве, помогает им в юности жить и трудиться. Это чувство заключено в самой природе нашей мирной социалистической страны, которая являет невиданный в истории пример великого содружества миллионов людей разных национальностей, но стремящихся к одной цели, живущих одной идеей.
В. И. Ленин сразу же после установления советской власти писал: «Мы будем работать, чтобы вытравить проклятое правило: «Каждый за себя, один бог за всех»... Мы будем работать, чтобы внедрить в сознание, в привычку, в повседневный обиход масс правило: «все за одного и один за всех».
А как же может быть иначе! — скажет любой советский молодой человек. Но не сразу установились новые отношения между людьми, о которых говорил Владимир Ильич. Потребовались годы кропотливой, неустанной воспитательной работы Коммунистической партии и Советского государства, прежде чем это стало незыблемой истиной. И сегодня, если школьник отстает в учебе, вузовец проваливается на зачетах, молодой рабочий не выполняет нормы, весь класс, вся студенческая группа, вся рабочая бригада немедленно принимают меры для того, чтобы подтянуть отстающего. Ведь отставание даже одного человека снижает результаты деятельности всего коллектива.
...Учащиеся одного ремесленного училища пригласили меня приехать к ним, рассказать о своих полетах. Я пришел раньше назначенного часа и в ожидании конца занятий отправился с директором посмотреть, как работают завтрашние мастера.
В просторном, светлом помещении вытянулся длинный ряд токарных станков. Быстро вращались ремни трансмиссий, скрежетал на все лады металл, сопротивляясь резцу. Ребята, уже уверенно управляя станками, обтачивали довольно сложную деталь. Только у одного мальчика явно не ладилось дело. Он стоял у станка красный, растерянный, чумазый от машинного масла.
— Опять, недотепа, деталь запорол! — с издевкой крикнул его сосед по станку.
Мастер производственного обучения уже спешил к незадачливому «ремесленнику».
— Горе с ним, — тихо сказал мне директор. — Это Витя Федоров — самый отстающий у нас ученик.
Директор рассказал, что Витя был единственным сыном известной художницы, очень баловавшей мальчика. Он рос изнеженным, не был знаком с физическим трудом. Неожиданная смерть матери совершенно изменила жизненный путь Вити. Трудно ему привыкнуть к училищу, к работе ремесленника. Неумелые руки делают все вкривь и вкось, он отстает от товарищей, которые прозвали его «белоручкой».
Примерно года через полтора случай опять меня привел в то же ремесленное училище. Я вспомнил «белоручку» и спросил директора, как идут у него дела.
— Это вы о Викторе Федорове? Он уже кончил учебу и работает на заводе. И, представьте себе, неплохой получился из него токарь...
Оказывается, Вите помогли сами же товарищи, которые вначале подсмеивались над ним. Когда они увидели, что Витя старается изо всех сил справиться с напильником и плоскозубцами, но не умеет, они стали помогать «белоручке». Его сосед по станку часто подходил к Вите, осматривал деталь и несколькими движениями исправлял кривизну, поясняя и показывая, как лучше сделать. И другие мальчики стали помогать Федорову советом и участием. Они никогда не оставляли его одного в мастерской за невыполненным в срок заданием. Вечером в задушевных беседах товарищи поддерживали бодрость духа Вити, выискивая любые случаи, чтобы доказать ему, что он уже лучше работает, чем раньше. Опираясь на помощь товарищей, Витя Федоров поверил в свои силы.
Совместный труд на благо родного народа сближает людей, способствует развитию в их среде товарищества и дружбы. Нашим людям чужда зависть к успеху товарища по классу, цеху, колхозу. Мы всегда заинтересованы в том, чтобы все коллективы и отдельные люди добивались наилучших результатов в своем труде. Нам просто непонятно, как можно скрыть от других новые приемы работы, повышающие производительность труда. И когда новатор добивается высоких успехов в труде, он стремится к тому, чтобы тысячи переняли его ценный опыт. Знатный токарь-скоростник Павел Быков, обрабатывающий металл со скоростью полета самолета, обучил передовым методам труда множество рабочих не только в нашей стране, но и в странах народной демократии, куда он специально выезжал для передачи своего опыта.
Не так обстоит дело в капиталистических странах. Боясь безработицы, нужды и голода, в вечной погоне за куском хлеба, стремясь только к личной выгоде, многие опытные мастера превращают свое искусство в секрет и не открывают его даже самым близким людям.
Один знакомый инженер, побывавший на крупнейших машиностроительных заводах Америки, рассказывал, что в огромном цехе завода в Детройте он с удивлением увидел палатку, прикрывавшую один из станков. За плотной черной занавеской работали токари — отец и сын. Они сделали какое-то приспособление к станку, позволявшее им давать по три-четыре нормы в день, и очень боялись, чтобы кто-нибудь не узнал их «секрета», не перенял их приемов работы. Тогда хозяин мог бы снизить расценки и — конец их высокому заработку. Отец и сын добились разрешения поставить над станком палатку и, когда уходили с работы домой, всегда уносили в чемоданчике свое приспособление.
— Надо было видеть, — говорил инженер, — как эти американские рабочие вылезали из своей палатки, будто медведи из берлоги, и, низко опустив головы, шли по цеху, буквально расстреливаемые ненавидящими взглядами своих менее удачливых товарищей по работе.
Ничего подобного нет и не может быть в Советской стране, где отсутствует конкуренция, где нет безработицы, где для всех — и для старого и для молодого — всегда находится работа в соответствии с его желанием, опытом, способностями.
Один за всех и все за одного в бою, в труде, в учебе, в жизни, всегда и везде, в большом и малом! — основное правило поведения советских людей. И если глубоко вдуматься, то поймешь, что одно и то же стремление заставило гвардии рядового Александра Матросова совершить бессмертный подвиг — грудью закрыть огнедышащую амбразуру вражеского дзота, чтобы дать возможность подняться в атаку бойцам своей части, и школьников с далекой Чукотки отправиться в темную полярную ночь в тундру на поиски товарища.
Вот что произошло в интернате средней школы мыса Отто Шмидта на Чукотском полуострове.
После долгого перерыва мне вновь привелось побывать на мысе Шмидта. Здесь у людей, живущих и работающих на одной из самых крайних северных точек нашей страны, такой же распорядок дня, как и на Большой земле. В девять часов начинается рабочий день у взрослых и уроки в школе у детей. В Москве в это время кремлевские куранты отбивают полночь.
С трудом я узнавал знакомые места. Когда впервые попал сюда двадцать лет назад, участвуя в экспедиции по спасению челюскинцев, то на голом каменистом берегу возвышалось два-три маленьких домика полярной станции, а чуть поодаль раскинулось небольшое чукотское селение, насчитывавшее четыре-пять яранг. Теперь же на мысе Шмидта выросли целые улицы хороших двухэтажных бревенчатых домов. Ни одной яранги я здесь не нашел, местные чукчи также переселились в новые дома. В каждом доме — по четыре просторных квартиры со всеми возможными на Севере удобствами. В арктическом поселке мыса Шмидта есть все, что нужно для нормальной жизни советских людей: клуб, школа, баня, больница, магазин. В этом самом северном магазине нашей огромной страны можно купить московские папиросы, шоколадные конфеты фабрики «Красный Октябрь» и свежие лимоны. Да, яркожелтые, без единого пятнышка, пахучие лимоны — плоды солнечного юга! Стоит ли вспоминать о некогда страшной болезни Севера — цынге, когда всюду в арктических поселках и на уединенных зимовках есть в изобилии лук и чеснок, часто бывают свежие овощи и почти всегда лимоны.
На мысе Шмидта я побывал в семилетней школе. Меня окружили чукотские дети. Многие из них приехали сюда за двести-триста километров. Они живут в хорошо оборудованном интернате, на полном иждивении государства весь учебный год. У девочек и мальчиков русские имена: Катя, Зоя, Оля, Ваня, Коля... Чукотские имена их родителей превратились в фамилии. Черноглазые ребята в чистеньких, тщательно выутюженных синих костюмчиках и таких же платьях, почти все с красными пионерскими галстуками были очень веселы и не менее любопытны. Они задавали такое множество вопросов, что ответить на них было просто физически невозможно.
Я рассказывал ребятам о своих полетах в Арктике, о Москве, о том, как живут и учатся школьники на Большой земле... Наконец наступила моя очередь задавать вопросы. Я спросил пионерку Зою Кангалявлэ — ученицу шестого класса, черноволосую, коренастую девочку с широким монгольским лицом, — почему она и ее товарищи по школе не уезжают на время весенних каникул к себе домой?
Зоя ответила на правильном русском языке, с небольшим акцентом, что ее родители — оленеводы из колхоза-миллионера имени Ленина — в поисках кормов для своих стад часто перекочевывают с места на место.
— Я просто не знаю, где их искать в тундре, — ответила девочка. — Вот Ваня попробовал зимой уйти домой, к родителям, и чуть не приключилась из этого большая беда, — сказала Зоя, кивая в сторону одного мальчика.
— Что за беда? — поинтересовался я.
Школьница рассказала мне, что Ваня — двоюродный брат Зои, первый год в школе. Он еще плохо знает по-русски, и ему очень трудно было привыкнуть к жизни не в яранге, а в большом деревянном доме, есть хлеб, пить какао... Мальчик сильно тосковал по необозримым просторам тундры, по матери и отцу.
И однажды ребята из интерната с удивлением обнаружили во время завтрака, что место Вани за столом пустует. Бросились искать мальчика и нигде не могли найти. Исчезли его лыжи, пимы и кухлянка — меховая одежда, в которой школьники приехали из дому и надевали теперь на прогулки.
Сомнений не было: Ваня удрал домой. Но куда? Как найдет он родное стойбище в снежной пустыне тундры?
Сборы были недолги, и вскоре все ученики во главе с педагогами отправились на поиски убежавшего товарища. На лыжи встала вся школа. Разделились на небольшие отряды, чтобы «прочесать» возможно более широкую полосу тундры. Во главе каждого такого отряда шел педагог.
Зоя и еще один мальчик из того же стойбища, что и Ваня, показывали дорогу. Они примерно знали, где стояли яранги перед началом учебного года. Ваня, наверно, отправился туда. Это было километров за пятьдесят от поселка мыса Шмидта.
Произошло это событие в разгар полярной ночи. Стояла кромешная тьма. Ртутный столбик термометра опустился до сорока градусов. Свистел ветер, поднимая поземку, — верный признак наступления пурги.
— И вам не было страшно? — спросил я девочку, внимательно слушая ее рассказ.
— Конечно, было, но ведь товарищ мог погибнуть, и никто из ребят не струсил, все пошли, — ответила Зоя.
Через три часа участники этой спасательной экспедиции увидели маленькую фигурку лыжника, который, спотыкаясь и падая от усталости, брел им навстречу. Беглец был найден.
Оказывается, Ваня сравнительно быстро дошел до места, на котором, как он помнил, стояли яранги его стойбища. Отличный лыжник, как и все чукчи, он безошибочно ориентировался по каким-то еле заметным признакам, которые при бледном свете луны мог различить только тот, кто вырос в тундре. Но, увы, стойбища на месте не оказалось. Ваня увидел только занесенные снегом оленьи кости, сломанные шесты от яранг и черные круги от костров. Оленеводы со своими стадами ушли неизвестно куда.
Пришлось итти обратно. Но как найти путь! Лыжню, проложенную мальчиком, замело снегом. Луна скрылась. Единственное, что могло выручить, это ветер. Когда мальчик шел сюда, ветер был справа, значит на обратном пути он будет дуть слева. И Ваня поплелся обратно.
Ему очень хотелось есть, он сделал оплошность — ничего не взял с собой съестного на дорогу. Мальчик очень устал, глаза закрывались сами собой, страшно хотелось присесть на минутку на снег и передохнуть. Но маленький чукча знал, что если он присядет, то заснет и наверняка замерзнет, и он шел вперед, еле передвигая ноги. Ваня совсем уже выбился из сил, часто падал, с трудом поднимался и вновь вставал на лыжи. Беглец не дошел бы до школы, если бы его не нашли в тундре товарищи.

В ДРУЖБЕ — ПРАВДА!

В совхоз «Степное» мы приехали вечером. В конторе, крошечной хибарке, помещались и директор, и бухгалтерия, и партком, и комитет ВЛКСМ, причем на каждом столе работало по два, а то и по три человека. Люди в конторе серьезно задумались над тем, куда нас устроить на ночлег.
Совхоз был недавно создан на целинных землях Сталинградской области. Сюда приехали молодые патриоты из разных городов страны, прислали тракторы, комбайны и множество всяких других сельскохозяйственных машин, и степь ожила. Весной совхоз поднял тридцать тысяч гектаров целины. Когда мы подъезжали к «Степному», наша машина не менее двух часов мчалась по хорошо укатанной глинистой дороге среди пробужденных к жизни полей, простиравшихся до самого горизонта. Навстречу нам не попалась ни одна живая душа. Стояла поздняя осень. Первый урожай с целины был уже собран, пахота под зябь окончена. Только орлы кружились в небе над обновленной землей, да однажды мы увидели вдалеке стройные силуэты сайгаков. Эти степные антилопы, почуяв приближение машины, стремглав бросились в сторону, удирая на своих тонких ногах со скоростью до шестидесяти километров в час.
На территория совхоза шла большая стройка. Воздвигались кирпичные и деревянные здания общежитий, столовой, клуба, вместительной конторы, индивидуальные дома для семейных рабочих. Уже вырисовывались контуры двух широких и длинных улиц нового степного поселка. Все люди в совхозе по окончании полевых работ стали строителями. Трактористы работали каменщиками, комбайнеры — плотниками, девушки овладели профессией штукатуров. Молодежь с такой же охотой, с таким же рвением, с каким еще недавно поднимала целину, строила теперь дома. Всем надоело жить кое-как, в тесноте. На новом месте надо было устраиваться всерьез и надолго.
Добровольцы жили пока в палатках, ютились в приземистых саманных хатах, давно поставленных скотоводами, пригонявшими в эти места отары овец.
Временной теснотой и объяснялось то замешательство, которое вызвало появление в совхозе гостей. После недолгого совещания в конторе секретарь комитета ВЛКСМ решительно заявил:
— Пожалуй, устроим их у ленинградцев, все-таки у ленинградцев лучше всего...
С ним тотчас все согласились.
Нас проводили в домик на краю усадьбы. Он был заново обмазан глиной снаружи и тщательно побелен внутри. В нем было светло и уютно. Все, начиная от самодельного абажура из цветной бумаги над ярко горевшей лампочкой, до коек, аккуратно застеленных одинаковыми шерстяными одеялами, свидетельствовало о том, что хозяева домика любят порядок и дружно живут. Они и в самом деле были давними и закадычными друзьями. Мы узнали об этом, разговорившись с радушно встретившими нас юношами. Их было пятеро, и все они приехали поднимать целину из Ленинграда. Виктор, Геннадий, Юрий, Александр и Валентин были товарищами по работе и по совместной жизни в общежитии завода имени Кирова. Все они окончили ремесленное училище и стали квалифицированными тракторостроителями.
Ребята были всегда вместе: и в часы труда и во время досуга. Все пятеро учились в вечерней школе. Вместе ходили на каток, в кино, в театры, по очереди читали одни и те же книги. А когда они узнали о том, что партия призывает молодежь ехать на освоение никогда не паханных земель, закадычные друзья написали такое заявление:
«...До поступления в ремесленное училище все мы жили в селах. Сейчас, получив специальность, хотим возвратиться на работу в сельское хозяйство и просим направить нас на освоение целинных земель. Трактор мы знаем хорошо. Куда бы нас ни послала партия, мы с честью будем трудиться». И друзья-товарищи вскоре уехали по комсомольской путевке в Сталинградскую область.
— Как вам живется здесь и работается? — спросил я. — Не трудно?
— Не легко было сначала наладить наш быт, но ничего, привыкли к местным условиям, — ответил высокий юноша, которого звали Геннадием.
— А работаем хорошо, — добавил коренастый, чернявый Виктор, — по полторы, а то и по две нормы на тракторе выполняли и качество давали.
— Все пятеро?
— Ну, это как сказать, — уклончиво ответил Виктор и посмотрел на молчавшего до сих пор юношу, который, знакомясь с нами, отрекомендовался Юрием. Тот вскочил с места, взял чайник и стал разжигать примус, хотя в чайнике было вполне достаточно кипятка для продолжения чаепития...
На следующее утро вместе с секретарем комитета ВЛКСМ мы осматривали строительство совхозного поселка. Нас окликнули с лесов уже почти доведенного до крыши кирпичного здания будущего клуба.
Наши вчерашние «хозяева» приветствовали нас как старых знакомых. Все пятеро стали на время каменщиками.
— Как вам понравились ленинградцы? — спросил наш спутник.
— Отличные, кажется, ребята, и очень дружные.
— Лучшие наши трактористы, и хоть в дружбе у них появилась трещинка, они ее быстро, по-комсомольски ликвидировали.
— Какая же это трещинка? — заинтересовался я.
— Пока дойдем до мастерских, я вам расскажу. Поучительная история, — сказал секретарь комитета комсомола.
Один ленинградец, Валентин, самый маленький и щупленький из друзей, был назначен в совхозе учетчиком. Он очень добросовестно проверял, что и как напахали за день трактористы. Однажды Валентин обнаружил на участке, на котором работал его приятель Юрий, огрехи. Как видно, в погоне за высокой выработкой Юрий пренебрег качеством пахоты.
— Что стараться, когда учетчик твой друг! — не то в шутку, не то всерьез ответил Юрий на это замечание. Он чувствовал себя в тот день «именинником», выполнив на своем тракторе двести десять процентов нормы и тем самым поставив первый рекорд совхоза.
Выяснилось однако, что Юрий не шутил. На следующий день учетчик опять обнаружил на его участке огрехи, еще большие, чем накануне, и к тому же глубина вспашки у него была на два сантиметра меньше, чем следовало, зато выполнил двести двенадцать процентов задания.
— Так, Юрка, дело не пойдет! — сказал возмущенный Валентин. — Если опять такое качество дашь, пойду к директору. Что толку в твоих процентах? А углы перепаши, обязательно перепаши!
— На друга жаловаться! — пожал плечами Юрий и закурил папиросу. — Совесть не позволит!
В конце третьего дня Валентин убедился, что Юрий не только не перепахал старых огрехов, но и наделал новых.
Вечером тракториста с самой высокой выработкой в совхозе вызвали к директору.
Он вернулся к себе красный и злой и тотчас же накинулся на Валентина.
Мнения ленинградцев о случившемся разделились. Александр встал на сторону Юрия.
— Это не по-товарищески: Валька не имел права итти к директору! — кричал он.
Остальные считали, что Валентин поступил правильно, так, как ему подсказала его комсомольская совесть.
— Понимаешь ли ты, — сказал Виктор Юрию, — что своей безответственностью ты подорвал не только свою честь, но и нашу, да можно сказать и всего Ленинграда, посланцем которого ты приехал на целину! Ты забыл о своей комсомольской путевке. Мы теперь верить тебе не будем. Подумай, может, стоит тебе вернуться обратно в Ленинград.
— Спор ленинградцев затянулся на два вечера. Пришлось и мне вмешаться в него, — закончил свой рассказ секретарь комитета ВЛКСМ. — Юрий ночью прибежал ко мне с заявлением. Он просил отпустить его в Ленинград. Я решил пойти к ребятам, выяснить, в чем дело. В конце концов у Юрия хватило мужества признаться в том, что Валентин был прав. Он перепахал все свои огрехи и стал все время повышать выработку при отличном качестве. Он прочно закрепил за собой звание лучшего тракториста совхоза «Степное».
К сожалению, не все еще юноши и подростки правильно понимают роль товарищества. Защищая порой ложно понимаемые дружеские отношения, они считают, что надо покрывать любую скверную выходку озорника или лентяя. Это приносит двойной вред. Во-первых, недобросовестность одного человека причиняет ущерб всему коллективу. Из-за заядлого двоечника, например, снижается общая успеваемость класса. Если молодой рабочий делает прогул, уменьшается производительность труда всей бригады. А хулиганская выходка одного пионера накладывает пятно на весь отряд. Во-вторых, чувствуя защиту товарищей, недобросовестный юноша или подросток распоясывается еще больше.
Дружбе советских людей чужды бесконечные клятвы в верности, потворство дурным поступкам товарища. Дружба ли в том, чтобы с умилением заглядывать в глаза товарищу и бояться сказать ему правду? Плох тот друг, кто закрывает глаза на ошибки товарища. Хорош тот, кто во-время их заметит и поправит. Недаром в народе говорят: «Друг спорит, а недруг поддакивает». Великий итальянский художник и мыслитель Леонардо да Винчи писал: «Противник, ищущий ваши ошибки, полезнее для вас, чем друг, желающий их скрыть».
«Дружба дружбе рознь, а иную хоть брось». Эту старую поговорку напомнил мне случай с Сергеем Б.
Сергей Б. — ученик девятого класса одной из московских школ. Он неплохо рисовал и умел писать разными почерками. Один из его приятелей, кончивший четверть учебного года только с двойками, попросил Сергея о «товарищеской услуге». Он, видите ли, боялся отца, не хотел его огорчать и решил поэтому принести домой фальшивый табель. Двоечник достал где-то чистый табель и уговорил Сергея его заполнить и расписаться за классного руководителя и учителей.
«Почему же не помочь товарищу!» — недолго думая, решил Сергей и сфабриковал табель успеваемости, совсем как настоящий. В нем были проставлены и пятерки, и тройки, и даже одна двойка. Отец хорошо знал своего сына и никогда бы не поверил, что он не «заработал» за четверть ни одной двойки.
Обман раскрылся очень просто. Отца вызвали в школу поговорить об успеваемости сына.
— Помилуйте! — сказал удивленный отец. — Ведь у моего парня на этот раз уж не такие плохие отметки. Сам видел...
— Не знаю, где вы это могли видеть, — возразил педагог, — хуже отметок не бывает...
Табель был доставлен в школу, проставленные в нем отметки сличили с журналом, и стало очевидным, что это искусно сделанная фальшивка. Встал вопрос: кто ее сфабриковал?
Двоечник упорно молчал, и только когда понял, что дело серьезное, испугался и назвал Сергея.
Комсомольская организация объявила Сергею Б. строгий выговор. Так он поплатился за необдуманную «товарищескую услугу».
Хочется рассказать здесь и еще об одном случае из школьной жизни. Один из учеников седьмого класса плохо учился, пропускал занятия, и вдобавок ко всему было замечено, что он курит, носит с собой в школу папиросы и угощает ими товарищей. Директор школы имел серьезный разговор с родителями распустившегося ученика и выяснил, что они, запрещая мальчику курить, совсем не дают ему денег. А у того в кармане все-таки всегда была коробка «Казбека».
На вопрос, где он берет деньги на папиросы, школьник ответил:
— Друзья выручают!
Один комсомолец из девятого класса решил взять шефство над незадачливым семиклассником и стал помогать ему готовить уроки. Когда тот получил первую пятерку, он оценил по-настоящему нового друга. Старший товарищ был заботлив, внимателен к младшему, не отказывался от его дружбы, но поставил условием, чтобы тот бросил курить. Сам комсомолец не курил. И таков был авторитет старшего, умного и хорошего товарища, что семиклассник поклялся не брать больше в рот папиросы. Он сдержал свое слово. Их дружба крепла из года в год. Сейчас один из них офицер и служит на Дальнем Востоке. Другой — инженер на Уральском машиностроительном заводе. Они часто переписываются и стараются вместе проводить свои отпуска...
Хорошо и верно писал поэт В. И. Лебедев-Кумач:

Теперь слова «товарищ» и «друг»
Наполнены смыслом особым.
Совсем не каждый и не любой
Названья товарищ стоит.
Товарищ — тот, кто вместе с тобой
Сражается, мыслит и строит.
Товарищ — тот, кто проверен в борьбе,
Кто счастье народное множит,
Кто смело ошибку укажет тебе
И выход найти поможет.

«НЕТ ДРУГА, ТАК ИЩИ, А НАЙДЕШЬ, БЕРЕГИ»

«К вам вылетел «Дружба народов», «Ждем «Дружбу народов», «Дружба народов» выручит» — эти фразы часто слышались в эфире над Советской Арктикой, и радисты полярных станций отлично понимали, в чем дело.
«Дружбой народов» любовно называли хорошо известный на арктических зимовках самолет полярной авиации. Командиром его был волжанин Михаил Киреев, бортмехаником — белорус Михаил Товстик, а радистом — Микола Завгородний, выросший в белой хате на Полтавщине. Все они гордились прозвищем, данным их самолету, и Товстик даже самовольно написал его белой краской на фюзеляже машины.
Экипаж «Дружбы народов» славился отчаянной смелостью и изобретательностью — качествами, столь необходимыми для людей, летающих на «краю земли». Друзья не отказывались ни от каких самых трудных заданий. И когда надо было лететь на одну из отдаленнейших зимовок Арктики, это поручали «Дружбе народов».
На зимовке, на маленьком безыменном острове в Карском море, уже два года несли круглосуточную научную вахту пятеро энтузиастов, попавших на Крайний Север сразу же после окончания учебных заведений. На острове, почти всегда закрытом тяжелыми льдами, часто бушевали штормы. Все на Севере понимали тяжесть условий работы на маленькой полярной станции и с особой теплотой относились к молодежному коллективу зимовщиков. Далекие и близкие соседи по зимовкам подружились с жителями острова. Это была чисто арктическая дружба — по радио, и особенно активны в ней, конечно, были радисты.
В том году пятеро смельчаков должны были вернуться обратно на Большую землю, но ледокол, который вез им смену, не смог дойти до острова. Комсомольцам предстояло провести еще год на полярной станции. Их это не смущало, но на острове кончился запас свежих продуктов. Нуждались зимовщики и в некотором пополнении научного оборудования, в частности, необходимы были радиозонды и, конечно, с нетерпением ждали почту. На борту самолета «Дружба народов» был также подарок совсем особого рода, любовно подготовленный бортмехаником.
Под крылом самолета в тихом сне раскинулась белая тундра. На снежной глади бескрайной равнины, освещенной ярким лунным светом, ползла тень от машины. Ветер был попутный, видимость хорошей; во время долгой полярной ночи на Крайнем Севере хорошо летать при свете луны.
— Идем нормально, — только что радировал Завгородний в Нарьян-Мар, как внезапно перед самолетом выросла черная стена. Вот-вот она надвинется на машину и совсем скроет землю. Видимость почти полностью пропала. Киреев снизил самолет и шел чуть ли не бреющим полетом. Все равно ничего не видно. Ясно, не вырваться из полосы тумана, выход один — сесть в тундре.
Редко кто из авиапионеров Севера не усаживался на неопределенное время в необитаемых просторах тундры. Когда это происходило, люди окапывались в снежных ямах наподобие куропаток, зарывающихся от холода в снег. Постепенно среди летчиков распространилось выражение «куропачить». Не раз приходилось «куропачить» и экипажу «Дружбы народов».
— Приехали! В какой «ангар» будем ставить машину? — спросил товарищей неунывающий Михась, когда, вздрогнув в последний раз, самолет замер среди снежных холмов. Из открытого крана под радиатором, весело журча, побежала струйка горячей воды. В снегу образовалась проталина, медленно охлаждалось сердце крылатой машины.
Начиналась пурга. Ветер гнал по земле тонкую поземку. Надо было спешить с устройством «куропачьего чума». Выбрав наиболее защищенное от ветра место, принялись копать снег. Яма была нужна для того, чтобы ветер не унес палатку и не поддувал под ее края. За работой хорошо согрелись, пришли в бодрое, даже веселое настроение.
Устроились со всем возможным комфортом. Расстелили на снежном полу палатки самолетные чехлы и спальные мешки, разожгли примус. Подкрепились шоколадом, не забыв, как это делали в течение последнего месяца, отдать Товстику листки серебристой фольги. Он зачем-то собирал обертки от шоколадных плиток.
— Законно, — сказал Михась, бережно расправляя фольгу.
Пурга разразилась морозная, сухая. Она бушевала над тундрой, выла, злобствовала, размельчая снег в сухой белый порошок. Но люди спрятались в надежном убежище, как орех в скорлупе. Снежинка за снежинкой, пласт за пластом пурга одела палатку пуховым белоснежьем. Снег снизу, снег с боков, со всех сторон, над головой. А в «куропачьем чуме» тепло и даже по-своему, по-полярному, уютно.
— Скоро Новый год, соберутся друзья за праздничным столом, зажгут огни елки, — мечтательно произнес Михась, — а мы здесь, словно в снежной могиле. Если бы долетели, встретили бы Новый год с зимовщиками, хорошо бы встретили, законно... А теперь и подарок наш ни к чему.
На четвертые сутки пурга утихла. Все кругом стало прозрачным, стеклянным, все позванивало на сорокаградусном морозе. По небосводу пролегла звездная дорога — Млечный Путь. Позлащенной дугой он опоясывал алмазное небо. Наступила торжественная тишина.
Самолет стоял, занесенный снегом. С трудом можно было разобрать очертания крылатой машины. Кругом громоздились торосы. Каким-то чудом удалось сесть среди них и не сломать машину. Взлететь же отсюда не было никакой возможности. Нужно оттащить машину в сторону метров на триста, на ровную снежную площадку. Задача непосильная для трех человек.
Собрался «куропачий совет». Было решено двум остаться караулить и очищать самолет от снега, а третьему итти искать людей на помощь. Но где найти их в тундре, простирающейся на сотни километров, как обнаружить в снежной пустыне стойбище ненцев-оленеводов? Все дело случая.
Итти на поиски взялся Михась. Собирался он недолго, сунул в карман пару плиток шоколада и несколько кусков сахара, вскинул на плечо ружье, встал на лыжи, надел светофильтры — синие очки, чтобы защитить глаза от ослепительного снежного блеска в лунную полярную ночь.
— Ну, бывайте здоровы... — сказал веселый бортмеханик. — Ждите писем!
Михась шел белой равниной. Он не знал, куда идет, но твердо знал, зачем идет. Звезды спустились ниже, покрупнели, край неба словно заколыхался, таинственные пучки света потянулись от земли в высоту. Начался сполох — северное сияние.
Человек шел в одиночестве, равномерно взмахивая лыжными палками, а сполох причудливо рассыпал в небе снопы разноцветных огней.
...Люди у самолета истомились ожиданием. Их тревожила судьба товарища. Прошло шестьдесят часов после ухода Михася, когда чуткое ухо радиста Миколы уловило отдаленный собачий лай. Что это — слуховая галлюцинация? Нет, лай все ближе, ближе, его уже слышит и Киреев. Вот уже показались быстро мчащиеся, словно летящие над снегом, оленьи упряжки. Одна, другая, десятая... двадцатая... А за нартами, заливаясь на все песьи голоса, несутся привязанные собаки. Еще минута — и Михась обнимает товарищей.
С нарт соскочили ненцы. Почему среди них так много карликов? Маленькие человечки, закутанные в меха, окружили самолет.
— Ба, да ведь это дети! — воскликнул Завгородний. — Зачем привез их Михась? Ох, уж этот Михась, вечно выкинет какой-нибудь номер!
А в это время Товстик вытаскивал из самолета... елку, настоящую, не очень высокую, но пушистую, зеленую елку. Она предназначалась зимовщикам на безыменном острове. Это и был необычный подарок полярникам.
Елку установили недалеко от самолета. С помощью ребят, которые с восхищением смотрели на быстрого, веселого человека, Михась развешивал на елке флажки и блестящие звезды. Киреев и Завгородний поняли, наконец, почему Товстик в последнее время охотился за серебристыми бумажками от шоколада. Ожидая летной погоды в Нарьян-Маре, он мастерил нехитрые елочные украшения. На елке в тундре даже горели свечи. Их сделал Михась из гильз к охотничьим ружьям, залив оленьим салом.
— Вот привез ребят на елку, — сказал он товарищам, — прогулка в семьдесят километров для ненца ничего не значит. А ребята никогда не видели елки. Это их первая елка. — И, как бы раздумывая вслух, тихо заметил: — Людям нужно доставлять радость. Законно...
Таким был белорусский паренек, неугомонный бортмеханик Михась Товстик. Доставить людям радость — это цель его жизни. И пока взрослые ненцы разводили костры из привезенного валежника и чинно беседовали с летчиком и радистом, он тормошил ребят и звонко хохотал с ними.
Полярные летчики отлично понимали, что они несут на крыльях своих самолетов новую жизнь исконным хозяевам тундры — ненцам, отважным охотникам и умелым оленеводам, которых в царское время презрительно звали «самоедами». К ним наезжали раньше только полицейские да алчные чиновники, чтобы за бесценок выманить дорогие меха и замечательные их изделия из моржовой кости. А теперь прилетают друзья.
У самолета, носившего символическое название «Дружба народов», шла неторопливая беседа. Сияла огнями нарядная елка — первая елка в тундре. Праздник удался на славу.
Ровно в двенадцать безмолвие тундры нарушил залп из охотничьих ружей и пистолетов. Салютом был встречен Новый год, еще один светлый и радостный год новой жизни.
А Михась тем временем по очереди сажал ребят в кабину самолета и объяснял, как умел, почему самолет тяжелый, а летает. Особенно любознательным был один мальчуган с задорными огоньками в черных глазах. Он лучше других понимал по-русски. Мальчик ни за что не хотел выпустить из рук штурвала и все спрашивал, спрашивал. Его звали Митя. Михась подарил ему свой карманный компас.
А потом «впрягли» в самолет около сотни собак, и они помогли вырулить машину на площадку, удобную для взлета. Долго возились, пока нагрели на примусе и кострах достаточное количество воды. А когда запустили подогретый мотор, машина легко и свободно пошла в воздух, охотно набирая высоту.
Зимовщики с безыменного острова остались без елки, но получили радиозонды, продукты и почту.
Много лет прошло с той памятной новогодней встречи. Неразлучный экипаж «Дружбы народов» облетел советский Крайний Север вдоль и поперек, участвовал в сложнейших арктических экспедициях. И когда грянула война, друзья из гражданских летчиков стали военными.
Генерал-майор авиации Михаил Киреев неоднократно водил отряды тяжелых воздушных кораблей бомбить Берлин и другие дальние вражеские тылы. Вместе с ним всегда летали Товстик и Завгородний.
Дважды вражеские зенитки подбивали Киреевскую машину. Один раз удалось перетянуть через линию фронта, а во втором случае сели на лес. Экипажу бомбардировщика пришлось около двух месяцев партизанить в белорусских лесах, пока они не добрались до своих. В огне войны еще более окрепла дружба авиапионеров Севера. А когда кончилась война, неразлучные друзья вновь полетели в Арктику.
В одном из больших московских домов на одной лестничной клетке находятся квартиры Киреева, инженер-полковника Товстика и видного специалиста по радиосвязи Завгороднего. Редкий вечер они не встречаются, и, конечно, все праздники их семьи проводят вместе.
И в канун нового, 1955 года в просторной квартире Киреева сверкала цветными огнями и стеклярусом игрушек большая елка.
За круглым столом друзья вспомнили новогоднюю елку давних лет — первую елку в тундре. Они не могли не вспомнить ее. Ведь рядом с ними — смуглый человек с озорными огоньками в черных глазах. Это тот самый Митя, который был дотошней всех ненецких мальчишек на первой елке в тундре. Он учился в средней школе-интернате в Нарьян-Маре, затем кончил институт в Москве и стал авиаконструктором. В полночь Киреев провозгласил здравицу в честь любимой Родины.
— Родина дает нам все, нужно только уметь взять от ее щедрот, — сказал Киреев, — вот он сумел, — и старый летчик обнял молодого конструктора, отец и деды которого кочевали по бескрайной снежной тундре.
— А все наша Дружба, дружба советских людей, — поддержал его Михась. — Нет на свете более великой силы...

* * *

Отличительной чертой дружбы советских людей является крепость и устойчивость, верность в привязанности друг к другу. Эта особенность всегда ценилась в нашем народе. «Старый друг лучше новых двух», — гласит старинная поговорка.
Настоящая дружба долговечна. Бывает, что друзьям приходится разъехаться в разные города, иногда много лет не видеться, но когда они встречаются вновь, не чувствуют оторванности друг от друга, их доверие и близость неизменны, и старые друзья прекрасно понимают все с полуслова. Пусть избрали они различные жизненные пути и личные интересы их перестали совпадать — между ними навсегда сохранились сердечные отношения.
Кто не читал увлекательный роман В. Каверина «Два капитана», где отлично рассказано о дружбе двух ребят, Сани Григорьева и Пети Сковородникова, превратившейся впоследствии в стойкую привязанность взрослых людей, которую они бережно пронесли через всю свою нелегкую жизнь.
Чаще всего дружеские отношения возникают в раннем возрасте и крепнут с годами. Иногда поводом к дружбе являются общие увлечения шахматами, спортом, музыкой. Школьники совместно мастерят радиоприемник или участвуют в туристских походах, они подолгу находятся вместе, беседуют, убеждаются в том, что у них сходство вкусов и стремлений, они начинают поверять друг другу свои мысли и чувства. Их все с большей силой влечет одного к другому. Так рождается дружба. И если она с честью выдерживает первое серьезное испытание и в тяжелую минуту друг оказывает помощь другу, то такая дружба становится долговечной и крепкой как сталь.
Конечно, не каждый школьный товарищ, не всякий сосед по парте или по станку в цехе, отнюдь не любой молодой колхозник из твоей бригады или игрок студенческой футбольной команды может стать твоим другом. Для этого требуется многое. Истинные друзья должны хорошо знать друг друга, глубоко сочувствовать горестям, искренне радоваться радостям друг друга, во всем помогать, быть готовыми в любой момент прийти на выручку один другому.
Дружба многое дает, но и ко многому обязывает. Это хорошо понимает большинство наших мальчиков и девочек, юношей и девушек.
Как-то знакомый педагог показал мне школьные сочинения на тему «Как и с кем я дружу». В них было много интересных мыслей и очень верное понимание неписаных законов дружбы и товарищества советских людей. Особенно запомнились мне два сочинения. Один мальчик писал, что дружит со своим школьным товарищем потому, что у него с ним «одинаковые взгляды на все». Они вместе мастерят радиоприемник, делятся всем, что имеют: книгами, конспектами, радиопринадлежностями. Не только в свободное время они вместе, вдвоем они готовят и уроки. «Только не думайте, — писал школьник, — что мы списываем друг у друга. Правда, Алексей лучше всех в классе знает математику, но всегда заставляет меня самостоятельно решать задачи. Я и сам не хочу итти «на буксире» у лучше подготовленного друга, а стараюсь только подучиться у него».
Истинный друг должен помочь, показать, научить, а главное, побудить сделать необходимое, для того чтобы всегда итти вперед.
В другом сочинении девушка жаловалась, что у нее нет настоящей подруги. Она писала о том, что хотя учится в одной и той же школе седьмой год, ни с кем в классе не дружит, все девочки ей чем-то не нравятся. У одной, по ее мнению, дурной характер, другая плохо учится — и будет, наверное, списывать у нее уроки, третья мало читает — и с ней не о чем говорить, четвертая чересчур увлекается кино — и в ее учебниках больше портретов киноактеров, чем страниц, пятая излишне заботится о своей внешности, все крутится перед зеркалом, и так далее. Ей, правда, нравилась одна Маруся — первая ученица класса, но у той уже была закадычная подруга, и она не хотела другой... «И поэтому я всегда одна», — такими словами заканчивалось сочинение.
Я прочел эти по-своему искренние строки из сочинения девушки, и мне стало жаль ее, «одиночку» в дружном школьном коллективе. Она, очевидно, не умела дружить, видела в других только плохое и не замечала хорошего. Трудно ей будет в жизни. Она, сама того не ведая, обкрадывала себя. Хотелось напомнить ей то место из знаменитой поэмы «Витязь в тигровой шкуре» грузинского поэта Шота Руставели, где он прославляет благородство и силу человеческой дружбы:
«Кто не ищет дружбы с ближним, тот себе заклятый враг».
Пушкин, обращаясь к своему другу Чаадаеву, писал: «Ничто не заменит единственного друга, ни муза, ни труды, ни радости досуга...»
Велико счастье иметь верного друга.
— А как же найти настоящего друга? — такой вопрос могут задать юные читатели. Само собой разумеется, что никаких готовых «рецептов» на этот счет нет, но кое-какие советы можно дать.
Есть немало преград на пути к дружбе. Это эгоизм, невежество, высокомерие, чванство, зазнайство, лень, трусость. Все эти отрицательные качества препятствуют возникновению и развитию настоящей дружбы.
Дружба не терпит никакого обмана и рвется там, где начинается ложь. Если ты хоть раз солгал товарищу, он перестанет верить тебе, а где нет взаимного доверия, нет и дружбы.
Для того чтобы иметь друзей, надо внимательно прислушиваться к критике товарищей и не бояться говорить им правду в глаза.
Тот человек, который всегда с душой выполняет порученное ему дело, всегда жаждет научиться большему, чем знает сейчас, кто готов в любую минуту прийти на помощь ближнему и скромно, не хвастаясь, оценит свое участие в любом деле, кто всегда жизнерадостен, не теряет бодрости в трудную минуту, принципиально требователен к себе и к другим, — тот всегда будет иметь друзей.
Сколько их было, например, у Валерия Павловича Чкалова!
С Валерием Павловичем близко дружили такие разные люди, как народный артист СССР И. М. Москвин, писатель А. Н. Толстой и земляки летчика — простые труженики из села Василево (ныне Чкаловск). Но, пожалуй, самыми близкими друзьями Чкалова были его соратники по выдающимся перелетам — Г. Ф. Байдуков и А. В. Беляков. Вот как он сам писал о них в статье, посвященной трансполярному рейсу:
«...Колеса коснулись американской земли. Беляков как ни в чем не бывало продолжал начатую им еще в воздухе уборку самолета. Я кричу ему: «Саша, сели!» Никакого впечатления. Он собирает какие-то веревочки, клочки бумаги, складывает карты, штурманские «пожитки». Чего стоит такое доверие к нам, пилотам, штурмана Белякова! Он не сомневался в благополучной посадке, как и я не сомневался, что Саша Беляков всегда даст правильный курс.
Говорят, что мы трое совершенно различные по характеру люди. Мне трудно судить об этом. Быть может, это и так, но одно достоверно: мы — неплохо сработавшийся коллектив. Мы знаем друг друга, знаем достоинства и недостатки каждого и, что особенно важно, доверяем друг другу. Это доверие, которое окрепло во время первого совместного перелета, помогало нам. Я мог спокойно спать, отдав штурвал Егору Байдукову на несколько часов слепого полета в тяжелой метеорологической обстановке. Я знал — Егор отлично проведет машину.
Несмотря на все трудности, нас ни разу не покидали бодрость, вера в благополучное завершение полета. Источник бодрости мы черпали в чувстве близости советского народа, в сознании, что о нас думает и заботится дорогая Родина...»
Ничто так не укрепляет дружбу, как совместный труд на благо родного народа.
Возьмем, к примеру, широко известных художников М. Куприянова, П. Крылова и Н. Соколова, объединившихся в творческий коллектив под названием Кукрыниксы. Их совместная дружная работа длится более четверти века. В чем же «секрет» прочности и неувядаемости дружбы замечательных советских художников? Они сами однажды дали ответ на этот вопрос на страницах газеты «Пионерская правда»:
«Если бы мы не дружили в широком смысле этого слова, — писали Кукрыниксы, — то-есть если бы наша дружба прекращалась с окончанием работы, вряд ли мы могли бы проработать втроем около двадцати пяти лет и не надоесть друг другу.
Наоборот, за все эти годы ни один из нас никогда не чувствовал себя одиноким. Если кому-либо из нас нужна была дружеская поддержка, ее тут же оказывали ему товарищи. Всякая радость была для нас тройной радостью.
Нужно научиться ценить и беречь друг друга. В такой дружбе нет места болезненному самолюбию. Если один критикует. другого, значит тот, кого критикуют, должен понять, что ему искренно хотят помочь, ему желают лучшего в интересах общего дела.
Наша коллективная работа очень укрепила нашу дружбу».

* * *

Дружба и крепкая товарищеская спайка делают человека стойким и выносливым в борьбе, смелым и неустрашимым, честным и принципиальным, внутренне богатым и счастливым.
Помни, юный друг, что тебя называют «товарищ», и всегда и везде будь достоин этого гордого слова!

СОДЕРЖАНИЕ

Человек человеку — товарищ! .... 5
Друзья познаются в беде .... 13
«Спасите наши души!» .... 22
«Сам погибай, а товарища выручай» .... 33
«Добрый товарищ — половина дороги» .... 46
Одни за всех, все за одного .... 56
В дружбе — правда! .... 64
«Нет друга, так ищи, а найдешь, береги» .... 70