{1953_ru}

ЖАН ГРИВА

РАССКАЗЫ ОБ ИСПАНИИ

Перевод с латышского

НОВОСИБИРСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
1953

ОТ АВТОРА

Весело и счастливо живет моя любимая Латвия под ярким солнцем Сталинской Конституции.
Растет экономическая мощь моей республики, растет благосостояние трудящихся, расцветает ее культура.
Хорошо жить в Советской стране! Легко и вольно дышится советскому человеку, радостен его труд!
А американо-английские империалисты разжигают новую войну. Они несут страшную угрозу свободе и независимости народов. Они поддерживают фашистский режим в Испании и Португалии. Палач народа — кровавый Франко создал сейчас на испанской земле подлинный ад. Там воцарился режим террора и смерти, диких расправ и зверских насилий над гордым и свободолюбивым испанским народом.
И каждый раз, когда я думаю о сегодняшней Испании, я вспоминаю Латвию буржуазную. И на моей родине лилась кровь лучших сыновей и дочерей латышского народа, и в моей стране была задушена свобода и рабочие также терпели голод и безработицу.
Лучшие свои годы латышская молодежь была вынуждена отдавать за гроши кулакам и капиталистам. Образование было далекой мечтой, осуществить которую удавалось лишь очень немногим. За каждое правдивое, свободное слово грозило долголетнее тюремное заключение. Сотни молодых рабочих, были брошены в тюрьмы или медленно гибли на непосильной, каторжной работе. Да, так было и в моей стране до 1940 года — того знаменательного года, когда Латвия стала свободной, счастливой советской республикой.
Мое детство ничем не отличалось от детства других бедняков. Отец мой был батрак, обремененный многочисленной семьей. Старшие братья и сестры работали на кулаков, отец батрачил в имении немецкого барона. Отец активно участвовал в революционном движении 1905 года, был арестован, долго сидел в тюрьме. После первой мировой войны, когда вся Латвия была охвачена революционным движением, он снова принял деятельное участие в организации забастовок батраков баронского имения. За это барон прогнал его с работы. Жилось нам очень плохо — порой даже куска хлеба не было в доме.
Пришлось и мне итти в батраки. С большим трудом удалось мне окончить начальную школу. После окончания школы я еще около года работал у кулаков-мироедов, но не вынес своего подневольного положения и уехал в Ригу.
Я стал учеником в типографии. Жил впроголодь, обносился, исхудал до неузнаваемости. Я не был исключением. Моя участь была участью многих тысяч бедняков.
Однако голодный, нещадно эксплоатируемый латышский народ стремился к борьбе. Креп и закалялся рабочий класс Латвии, росла его сознательность.
Не отставала и молодежь. Она уже была знакома с идеями марксизма-ленинизма. Из лучшей части революционно настроенной молодежи создавался подпольный комсомол. В нашей типографии тоже было несколько юношей и девушек — членов нелегальной комсомольской организации.
Вскоре у нас была создана комсомольская ячейка, в которую вступил и я. Мы вели разъяснительную работу среди молодежи, распространяли листовки, разоблачающие капиталистический строй и правительство буржуазной Латвии.
Голод, нужда, бесправие и бесчеловечная эксплоатации давили нас. Вспыхнула забастовка. Она была подавлена, и нас, нескольких комсомольцев — руководителей забастовки, — выбросили на улицу.
Я стал безработным.
Но я не был одинок. Рядом со мной стояли закаленные в подпольной борьбе комсомольцы. В наших сердцах росла и крепла ненависть к капиталистическому строю, который преграждал нам дорогу к образованию, к счастливому будущему. Тяжелые жизненные впечатления заставили меня взяться за такое оружие, как перо. Я начал писать стихи для нелегальных изданий.
В 1934 году меня приняли в коммунистическую партию. Годом позже, когда трудящиеся Латвии отмечали тридцатилетие революции 1905 года, я был арестован. Однако ввиду недостаточности улик (мы очень конспиративно вели нашу работу) меня освободили.
18 июля 1936 года по прямой указке из Рима и Берлина лакеи фашизма — палач Франко и его подручные Кейпо де Льяно, Кабанелльяс, Мола и другие — подняли мятеж против правительства Народного фронта в Испании.
Итальянские чернорубашечники и «волонтеры», набранные в Милане, Риме, Неаполе из отребья человеческого, марокканские таборы и немецко-фашистские разбойники из рейхсвера ринулись на помощь Франко. Им помогали авиация, артиллерия и моторизованные части гитлеровской Германии и фашистской Италии.
Франкисты беспощадно уничтожали детей, стариков, женщин, разрушали и грабили города республики.
Испанские республиканцы — рабочие, крестьяне, прогрессивная часть мелкой буржуазии — начали под руководством коммунистической партии смертельную борьбу с врагами народа.
Со всех концов земного шара, ломая все преграды, двинулись на помощь Испанской республике тысячи добровольцев. Среди них были люди самых различных взглядов и убеждений, но всех их объединяло одно чувство: ненависть к фашизму.
Труден был путь в Испанию. В Лондоне из представителей капиталистических держав — Америки, Англии, Франции — был создан так называемый Комитет по невмешательству во внутренние дела Испании, который фактически помогал итало-германским фашистам осуществлять блокаду Испанской республики.
Корабли Комитета по невмешательству не допускали в испанские порты транспорты с оружием и боеприпасами, которые с большими трудностями закупало республиканское правительство в нейтральных странах. Но итальянские и германские корабли, доставлявшие Франко итальянских и германских разбойников, пушки, снаряды, танки, самолеты, «комитетчики» свободно пропускали. Все делалось для того, чтобы задушить республику.
Нередки были случаи, когда корабли этого комитета, обнаружив корабли республиканцев, сообщали об этом фашистским подводным лодкам и миноносцам, и те на глазах у «контролеров» топили беззащитные корабли, везущие детей из осажденных республиканских городов или продовольствие умирающему от голода населению.
Когда начались события в Испании, я все еще работал в типографии.
Борьба испанского народа за свою свободу и независимость стояла в центре внимания латышского рабочего класса: на всех предприятиях тайно собирались деньги для Испанской республики, многие латыши нелегально покинули свою страну, отправляясь на помощь испанским братьям по классу. Весной 1937 года с помощью партийной организации и мне удалось уехать в Испанию.
Для нас, революционной латышской молодежи, всегда были священны идеи пролетарского интернационализма, которым учили нас Ленин и Сталин. Этими священными идеями были переполнены наши сердца и тогда, когда латышский народ еще задыхался под тяжким игом местной буржуазии и иностранных капиталистов, которые открыто и безнаказанно проповедовали националистический шовинизм и сеяли вражду среди живущих у нас национальностей.
Мы свято поклялись отдать, если будет нужно, свою жизнь за свободу испанского народа. Мы понимали, что борьба за свободу испанского народа есть также борьба за свободу латышского народа, что борьба против коричневой фашистской чумы в Испании есть также борьба против гитлеровской Германии, против агрессивных планов империалистов Англии и Америки по отношению к великому государству социализма — Советскому Союзу. Товарищ Сталин учил, что «освобождение Испании от гнета фашистских реакционеров не есть частное дело испанцев, а — общее дело всего передового и прогрессивного человечества».
Попасть из буржуазной Латвии в Испанию было очень трудно. Представление об этом может дать следующий случай. В день международного праздника всех трудящихся — 1 мая 1937 года — группа латышских комсомольцев оставила берега Латвии и на небольшом рыбачьем баркасе решила переплыть Балтийское море. В пути их застиг шторм. Утлое суденышко, как скорлупка, носилось по разбушевавшемуся морю. Продовольствие кончилось, в тяжелой борьбе со штормом стали иссякать силы отважных комсомольцев. Наконец шторм выбросил их на скалистый необитаемый островок у берегов Швеции. Комсомольцы сделали из своих рубашек белые флаги — сигнал бедствия — и подняли их над островом.
Прошло несколько дней, пока эти флаги привлекли внимание шведского судна береговой охраны. Обессиленных, полуживых комсомольцев доставили в Стокгольм и сразу же заключили в тюрьму.
Освободили их не скоро, с требованием в двадцать четыре часа покинуть Швецию.
Снова пустились в путь комсомольцы. Тайком пробрались они в Данию, а оттуда в угольном трюме одного парохода после долгого и неимоверно трудного пути добрались наконец до Франции. Там они встретились с сотнями других добровольцев, прибывших из разных стран, чтобы помочь испанскому народу. Через несколько дней, темной ночью, они перешли через Пиренеи и встали в ряды одной из интернациональных бригад. Часть этих бесстрашных комсомольцев погибла на фронтах в Испании, остальные вернулись на родину и с первых же дней Великой Отечественной войны приняли участие в борьбе против гитлеровских орд, преступно напавших на нашу родную советскую землю.
А иногда добровольцам не удавалось добраться до Испании. Весной 1937 года из Марселя вышел пароход с добровольцами. Когда уже были видны берега Испании, пароход торпедировала итальянская подводная лодка. Добровольцы умирали как герои. Обреченные на смерть, они пели «Интернационал», пока их не поглотила морская пучина. Только немногих уцелевших подобрали республиканские сторожевые катера.
Тридцать два месяца длилась тяжелая, неравная борьба испанского народа за свою свободу и независимость.
Славные страницы в историю борьбы с фашизмом вписали простые люди Испании и бойцы интернациональных бригад. Это они сказали ордам фашистов «No pasaran!» («Не пройдут!») и, верные своему слову, стояли насмерть, как стояли наши бойцы под Сталинградом.
Долорес Ибаррури, которую испанский народ называет своей совестью, сказала: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях», и эти слова стали девизом республиканцев: они не покорились врагу.
Мир никогда не забудет славные имена бесстрашных защитников республики — генерала Вальтера, Лукача, Листера, Модесто, Лины Одена. Он не забудет и тех, кто беспримерной героической смертью обессмертил свое имя: капитана Аугусто, лейтенантов Бельидо, Валера и Висенте, бойца Бидоса и сотен других.
Испанский народ помогал бойцам республиканской армии чем только мог: продовольствием, одеждой; народ истреблял фалангистов и диверсантов, уничтожал франкистские склады, взрывал мосты, железнодорожные пути.
Тысячи рабочих и крестьян Испании добровольно встали на защиту республики и, не щадя своей жизни, боролись за свою свободу.
Но слишком неравны были силы. Франко открыто поддерживали не только итальянские и германские фашисты, но и правительства Америки, Англии, Франции, которые, прикрываясь так называемой политикой невмешательства, блокировали республиканскую Испанию и открывали туда свободный доступ для полчищ итальянских и германских фашистов.
Непрерывным потоком шли к Франко орудия и пулеметы, снаряды и бомбы, германские «хейнкели», «юнкерсы», «мессершмитты». Вся эта техника обрушивалась на бойцов республиканской армии, у которых не только нехватало патронов и винтовок, но не было даже необходимых медикаментов и продовольствия.
В феврале 1939 года Англия и Франция признали фашистский режим генерала Франко. В Лондоне был организован контрреволюционный заговор против законного Народного правительства Испании.
Единственным другом Испанской республики был Советский Союз. Разоренной войной Испанской республике советский народ отправлял продовольствие, транспорт, промышленное оборудование. Сотни испанских детей, потерявших на фронтах родителей, нашли в Советском Союзе вторую родину.
Тысячи республиканцев и их семьи, не желая «жить на коленях», оставили свою родину и с боями пробились через горные проходы Пиренеев во Францию. Но французское правительство закрыло свою границу с Испанией, немедленно интернировало и заключило в концлагери не только бойцов республиканской армии и интернациональных бригад, но и стариков, женщин, детей.
Многие умерли от голода и болезней в концлагерях, а многих французские жандармы насильно отправили обратно в Испанию, где их тут же, около границы, расстреливали франкисты.
Но испанский народ не сложил оружия. Тысячи геррильерос (партизан) ушли в горы и под руководством коммунистической партии начали борьбу за свободную Испанию. Всему миру известны десятки таких партизан, как Кристино Гарсиа. После нечеловеческих пыток в застенках франкистов Кристино Гарсиа нашел в себе еще достаточно сил, чтобы перед смертью написать товарищам: «Даже если бы у меня была тысяча жизней, я все бы их отдал борьбе за свободу своего народа».
Кровавый гитлеровский ставленник генерал Франко во время второй империалистической войны покорно служил своему берлинскому хозяину. «Голубая дивизия» Франко, состоявшая из отборных фашистских головорезов, расстреливала советских женщин и детей. Героическая Советская Армия наголову разбила «голубую» банду. Громилы и уголовники нашли свой бесславный конец на советской земле.
Режим Франко еще существует и сейчас. Разница только в том, что теперь у этого палача другие хозяева — империалисты Америки и Англии. Это они теперь вместо Гитлера и Муссолини помогают Франко удерживать власть с помощью штыков.
Сейчас генерал Франко по указке новых хозяев с Уоллстрита готовит еще один план: превратить Испанию в плацдарм англо-американских поджигателей войны против СССР и стран народной демократии.
Но испанский народ воевать против Советского Союза не будет. К этому призывает испанская коммунистическая партия, и этот призыв подхватил весь народ. Испанский народ не будет проливать свою кровь за интересы американских монополий.

* * *

В своей книге «По ту сторону Пиренеев» (часть рассказов из которой помещена в настоящем сборнике) я стремился показать борьбу испанского народа за свою свободу и независимость.
Рассказы написаны после Великой Отечественной войны, когда я наконец смог спокойно взяться за перо. Героями моих рассказов являются простые люди, с которыми я встречался на фронтах Испании и о героической борьбе которых против палача Франко мы часто слышим и сейчас.
Я глубоко верю, что свободолюбивый, мужественный испанский народ, в первых рядах которого борются и герои моих рассказов, не сложит оружия, не прекратит борьбы.
Он добьется победы — Испания вновь станет свободной!
Жан Грива.

ЭСТРАМАДУРСКИЙ ЧАБАН
(Сказочная быль)

На полпути от Пособланко до Дон-Бенито, в горах Кастилего расположен маленьким городишко Кабеса-дель-Буэй, что означает «бычья голова», хотя в этом городке не было ни одного быка и в окрестных горах паслись только овцы да козы.
Кабеса-дель-Буэй ничем не отличается от других городков Испании. В его садах цветет миндаль и растут фиговые деревья; маслины, как и повсюду, созревают там в январе, а виноград, арбузы и дыни не менее сладки, чем в Валенсии.
Подъезжая к городку по дороге из Пособланко, ошибку в названии замечаешь за несколько километров. Внимание привлекают не выбеленные мелом домики и зеленые сады, а выступ горы с западной стороны городка; при закате солнца гора удивительно походит на раненого быка, упавшего на колени на песок арены, с наброшенным на рога красным платком тореадора.
И если бы в свое время алькальд* и аббат местного монастыря были поумнее, они назвали бы городок не Бычьей Головой, а Раненым Быком. Но тупость алькальдов всех времен общеизвестна, и городок до сих пор называется Кабеса-дель-Буэй.

* Алькальд — городской голова.

Так вот, в этом городке много десятков, а может быть, и несколько сот лет тому назад жил бедный чабан Карлос. Когда он ранним утром выходил на улицы городка и начинал играть на свирели, двери в домах и хлевах широко раскрывались и улицы наполнялись овцами и козами. Наигрывая, Карлос направлялся в горы, а стадо овец и коз послушно следовало за ним, как обычно собака следует за своим хозяином.
На закате солнца, когда близ города вновь раздавались звуки свирели, дети бежали домой и радостно кричали:
— Мамита, отворяй двери: овечий король идет!
И матери отворяли двери и загоняли в хлевы овец и коз.
По вечерам Карлос брал гитару и шел на рыночную площадь, а молодые черноволосые красавицы и парни сопровождали его. Карлос садился у колодца и начинал играть на гитаре и петь. Он был превосходным певцом, и слава о нем облетела даже дальние города и селения.
Приезжавшие на рынок крестьяне не торопились в обратный путь — они ждали вечера, чтобы послушать, как поет Карлос.
— Ну и голос у этого овечьего короля! — в раздумье говорили мужчины, выколачивая о мостовую свои длинные трубки.
— Да, красивее, чем у канарейки, — отзывались их жены и давали пастуху по куску сухого овечьего сыра.
А девушки плясали и подпевали песне Карлоса.
— Пой, пой еще, овечий король! — просили восторженные слушатели.
Пение сменялось танцами, а в это время за скалой, похожей на раненого быка, багрово догорал закат.
Однажды вечером через рыночную площадь проходили алькальд Антонио, по прозвищу Заячий Хвост, и судья Фредерико, прозванный Капустным Кочаном.
— Послушай, — сказал Заячий Хвост судье, — этого нищего они называют королем, а законному королю податей не платят. Как ты думаешь, правильно это?
— Нет, это не по закону, — ответил Капустный Кочан. — За это надо судить.
На другой день у Антонио, Заячьего Хвоста, и Фредерико, Капустного Кочана, собрались все власть имущие мужи города и долго совещались, имеет ли право чабан Карлос именоваться королем. Наконец судья обмакнул длинное петушиное перо в баночку с чернилами и на высушенной свиной коже написал:
«Запрещаю жителям Кабеса-дель-Буэй и его ближних и дальних окрестностей называть чабана Карлоса королем, ибо королем приличествует именовать только законного короля Испании, которому и следует исправно платить все подати.
За оскорбление королевского имени все будут привлечены к ответственности и строго судимы, как и сам пастух Карлос, которого завтра высочайший суд будет судить на рыночной площади нашего славного города».
Глашатай алькальда с небольшим рожком в руках обошел улицы города. Услышав звуки рожка, люди раскрывали окна и, высунув головы, слушали приказ алькальда и судьи.
На другой день, задолго до назначенного времени, все, от мала до велика, собрались на рыночной площади. Прошел слух, что чабану Карлосу отрубят голову.
Однако Карлос не волновался. Он отыскал большой арбуз, отрезал от него верхушку и деревянной ложкой вычерпал и съел мякоть. Пустой арбуз Карлос надел на голову и отправился на рыночную площадь.
Рожок глашатая возвестил о прибытии высочайшего суда. Все сняли шапки, только чабан Карлос остался с арбузом на голове.
— Почему ты не снимаешь шапки перед лицом высочайшего суда? — спросил алькальд Заячий Хвост.
— Потому что у меня нет шапки. Служа королю, я ее не заработал. И если его величество будет еще долго здравствовать, то у меня нет надежды когда-либо иметь ее.
— Тогда сними этот зеленый огурец со своей головы! — сердито сказал судья Капустный Кочан.
— Это не огурец, а арбуз, — ответил Карлос. — Вам, как судье, следовало бы разбираться в этом, иначе вы легко можете перепутать правого с виновным.
— Хорошо, сними с головы арбуз и слушай разбирательство! — гневно сказал Капустный Кочан.
— Это незаконно, уважаемый судья! На судебных церемониях перед лицом суда следует снимать шапки, но нигде не сказано, что надо снимать с головы арбуз. И если бы вы заставили меня сделать это, то допустили бы беззаконие и вам грозило бы наказание. Во-вторых, это единственный принадлежащий мне арбуз, а моя голова — единственное место под солнцем, где я могу растить арбузы, ибо ни сада, ни поля у меня нет. В-третьих, если бы вы судили богача, что, правда, случается очень редко, неужели вы приказали бы ему сорвать все арбузы на его бахче?
Среди судей произошло замешательство. Они стали спорить. Одни были за то, чтобы чабан снял арбуз, другие возражали.
Наконец послали двух вооруженных стражей за сводом законов. Те запрягли осла в тележку и привезли целый воз свиной кожи и пергамента.
Ни в одном законе не было сказано, что перед судом надо снимать арбуз. И суд решил: «Поскольку арбуз — не шапка, Карлос может не снимать его с головы».
Тогда председатель суда спросил:
— Городской чабан Карлос, почему ты называешь себя королем? Разве тебе не известно, что ничтожному чабану не приличествует сравнивать себя с высокородным главой государства?
— Во-первых, — ответил Карлос, — я никогда не называл себя королем, а зовут меня королем другие. Во-вторых, король не более высокороден, чем я, ибо, по рассказам моей матери, я родился на самой высокой горе Кастилего. В-третьих, я думаю, что неправильно называть короля главой государства — ведь у каждого из нас своя голова на плечах.
И Карлос указал на рыночную площадь, переполненную людьми, которые, задрав головы, внимательно слушали и поддакивали:
— Верно, Карлос, у каждого своя голова на плечах!
Эти слова разгневали судью:
— Ты слишком умен, чтобы жить в нашем городе, а за мятежные речи тебя следует осудить со всей строгостью! Я вижу, ты весь город возмущаешь, и люди охотнее слушались бы тебя, чем меня, алькальда или короля. Посему мы решили тебя наказать, укоротив твое мудрое темя на два вершка.
— Ему отрубят голову! — заволновался народ.
Карлос же стоял попрежнему спокойно, на его лице не отражалось и тени отчаяния.
Когда вооруженная стража подвела Карлоса к месту казни, пастух сказал:
— Пошевеливайтесь живей, мне еще надо поспеть к ужину, я весь день ничего не ел.
Стражи переглянулись и сказали:
— От страха он спятил с ума!
Услышав это, Карлос ответил:
— Дуракам всегда кажется, что другие дураки... Отмерьте поскорей два вершка от моей макушки и выполняйте решение суда. Дома меня ожидает ужин из соленых маслин и улиток.
— Хорошо, — сказал главный страж, — сними арбуз.
— Арбуз я не сниму: суд сам признал, что я могу оставить его на голове. И если вы заставите меня снять арбуз, то судья за незаконное деяние прикажет отрубить ваши головы.
Стражи боязливо переглянулись, потом одни из них отмерил два вершка от вершины арбуза и на зеленой корке сделал концом шпаги царапину, чтобы знать, где рубить.
— Подсудимый, скажи свое последнее желание, — обратился к Карлосу страж со шпагой в руках, — мы обязаны сообщить о нем судье, который постарается его исполнить.
— Мое первое и последнее желание, — ответил Карлос: — чтобы с этого дня в Испании не рождалось больше новых дураков и угнетателей, а чтобы все старые поскорее умерли. Передайте это судье и скажите, что я очень прошу его исполнить мое желание.
Другой страж сейчас же взмахнул шпагой, и с головы Карлоса отлетел кусок зеленого арбуза. Карлос спокойно снял оставшийся круг арбуза, протянул его изумленной страже и сказал:
— Вместе с моим желанием передайте судье этот кусок арбуза и скажите, что это посылает Карлос его белой козе. Он будет рад, ибо мне больше нечем почтить его, — кроме единственного ягненка, который остался дома, у меня больше нет никакого богатства.
Не успела стража опомниться, как Карлос уже скрылся.
А в городе в это время все двери были на запоре, и жители в тишине оплакивали любимого чабана Карлоса.
Когда стража доставила судье кусок арбуза, подробно рассказав о происшедшем и передав желание Карлоса, судья побагровел от гнева и надулся, как бурдюк, наполненный вином.
— Это бунтарь! — закричал судья Капустный Кочан. — Если все станут такими умными и хитрыми, как этот чабан, то не мы будем управлять ими, а они нами. По древним законам суда, если в первый раз не удалось отрубить виновному голову, то же самое наказание повторить нельзя. Отыщите пастуха и повесьте его овечью душу за ноги в моем оливковом саду. Пусть он высохнет на солнце, как высыхает отломанная кисть винограда. Поторопитесь, а то он уйдет в горы...
Стражи направились к лачуге чабана, отворили двери и увидели Карлоса, уплетавшего соленые маслины с улитками.
— Мы явились к тебе от имени судьи. По древним законам суда, отрубить тебе голову уже нельзя. Судья приказал повесить твою овечью душу в его оливковом саду на самом толстом суку.
— Мою овечью душу? — спросил у стражей Карлос. — Разве моя овечка повинна в моих грехах? Ну, если судье так угодно, берите!
И Карлос отдал вооруженной страже своего единственного ягненка Белохвостика.
После исполнения приговора стража поспешила донести судье:
— Ваша милость, все исполнено по вашему приказанию: его овечья душа висит вверх ногами в вашем оливковом саду.
Судья отпил глоток вина и, довольный, погладил свою острую бородку:
— Хорошо, хорошо! За верную службу я награжу вас...
На следующее утро, как обычно, Карлос шагал по улицам и играл на свирели. Все двери широко раскрывались, и улицы наполнялись овцами и козами. Только ягненок Белохвостик брыкался на оливковом суку и блеял: «Ме-е-е!..»
Услышав это, судья и алькальд решили, что там стонет душа казненного Карлоса. Они вышли в сад, чтобы посмотреть. Увидев ягненка Белохвостика, они, потрясенные, упали и уже больше не могли встать.
Городские мальчишки освободили от веревок Белохвостика, и тот побежал в горы лакомиться сочными листьями кустарников.
Вечером на рыночной площади, когда Карлос опять играл на гитаре, люди толковали между собой:

— Судья и алькальд не перенесли волнения, их хватил паралич.
Карлос добавил:
— Они исполнили мое желание... Так порадуемся, друзья, что двумя насильниками, глупцами и прислужниками короля в Испании стало меньше. А скоро настанет время, когда все эти проклятые винные бурдюки лопнут от страха перед нами.
В этот вечер Карлос пел и играл прекраснее, чем когда-либо, а городские жители веселились до утра.

МАКСИЛЬО

1

Когда его спрашивали: «Максильо, когда ты родился?» — он смело отвечал:
— Не знаю, но мне уже десять лет. Когда я вырасту таким, как ты, мне будет столько же, сколько тебе.
Рудокопам Альмадэны нравилось остроумие мальчугана, и они очень любили разговаривать с ним.
Вечерами, когда рудокопы кончали тяжелую дневную работу и выходили из тьмы подземелья, их поджидало много детей. Отцам не приходилось напрягать свои воспаленные от ртутной руды глаза, чтобы разыскать среди толпы своих любимцев. Только раскроют ворота — и дети сами прилипнут к своим отцам, как цикады к деревьям эстрамадурских садов
Максильо узнавал отца уже издалека по его странной походке (во время обвала шахты ему придавило ногу, и с тех пор он прихрамывал). Раньше отец обычно брал сына на руки и нес его через весь городок к их маленькой глинобитной хибарке. Теперь же Максильо достаточно подрос. Он сам брал жесткую руку отца и, идя медленно и большими шагами, старался приспособить свою походку к отцовской.
Иногда Максильо не успевал до встречи с отцом отнести домой свой глиняный кувшин, в котором он доставлял богатеям города ключевую воду. Рудокопы, видя у него кувшин, спрашивали:
— Максильо-водонос, сколько кувшинов ты уже сегодня продал?
На такие вопросы Максильо обычно не отвечал. Не потому, конечно, что ему не нравилась кличка «водонос». К ней он уже привык: весь город звал его так. Максильо не отвечал потому, что вопрос ему слишком надоел. Мать с отцом по вечерам спрашивали его о том же. Поэтому Максильо, гордо подняв голову, выкидывал кверху руку с оттопыренными пальцами, число которых должно было означать количество проданных кувшинов. Язык этого жеста понимали все.
Мужчины клали руку на его плечо и ласково тормошили:
— Максильо, ты у нас молодец!
Но были дни, когда Максильо на вопросы отвечал угрюмым молчанием; чаще всего случалось это весной и в периоды осенних дождей, когда на смену суховею приходил прохладный, влажный морской ветер. Голубой прозрачный небосвод заволакивался плотным слоем туч. С гор опускался туман и вплотную подходил к глинобитным лачугам; даже округлая гора ртутной руды заволакивалась в пелену тумана. Воды тогда хватало всем, и ее не покупали даже самые богатые жители городка.
Когда Максильо в такие дни проходил с кувшином на голове по улицам городка, выкрикивая: «Агуа, агуа фриа!»*, случалось, что прежние покупатели воды, приподняв тростниковые жалюзи, отпускали по его адресу бранные слова:

* Вода, холодная вода!

— Осел! Вода льет ему на голову, а он еще бегает за ней к горному ручью. Глупец...
За свою короткую жизнь Максильо слышал столько ругани и издевок, что они не волновали его больше. Он умел ответить достойно на эти презрительные поношения:
— Сеньорита, меня трогает ваше остроумие. Но я все же не советовал бы вам пить сладкий дождевой сок из вашей грязной каменной колоды.
Или же:
— Сеньора, на ваше нежное высокородство моя грубая вода может подействовать плохо.
Но жалящие остроты малыша не озлобляли этих людей. В летний солнцепек, когда у заборов засыхали даже кактусы, эти же горожане просили:
— Максилито, маленький Максилито, принеси нам кувшин воды!
Со звоном подскакивала на уличных камнях блестящая серебряная монетка, Максильо поднимал ее и отправлялся за водой.
Через ложбину, отделявшую город от ближайшего горного кряжа, шла узкая, покрытая щебнем тропинка. Далеко вверху, меж серых скал, виднелись зеленые верхушки пробковых дубов, низкорослые лишайники и свисающие с громадной скалы вьющиеся стебли дикого винограда. Там журчал горный ключ.
Камни на солнцепеке становились горячими. Полузасохший горный лишайник колол босые ноги. Чтобы не разбить кувшин, Максильо снимал его с головы и бережно брал подмышку. Свободной рукой он держался за кустарники или же опирался о скалы, когда скользкая щебенка разъезжалась под ногами. Так мучился он почти целый час, пока достигал зеленых пробковых дубов, в тени которых скрывался ключ. Сердце колотилось в груди, как испуганная кошкой канарейка о стенки своей клетки.
Поставив кувшин на берегу ручья, Максильо вытягивался на мшистой спине камня, похожего на громадную зеленую черепаху. Отдышавшись, мальчуган освобождал свою одежду от острых шипов лишайника и стирал капли крови, медленно сочившиеся из ранок на ногах. Его пятки щебень порезать уже не мог, так как они стали такими толстыми и жесткими, как кора пробкового дуба.
Максильо любил сидеть на камне и глядеть в прозрачные воды ручья. Как в зеркале, там отражались его курчавая голова, черные глаза, темнокоричневое лицо и широкие плечи.
Посредине ручья невидимая струя воды, вытекавшая из узкой расщелины скалы, тихо кружила желтые песчинки.
Мальчуган часто думал, откуда появляется эта холодная струя воды. Как-то он попытался засыпать расщелину скалы камнями. Напрасный труд: вода сдвинула булыжники, и на дне ручья, перегоняя друг друга, снова задвигались желтые песчинки.
Передохнув, Максильо набирал в кувшин прозрачной холодной воды, осторожно поднимал его с земли и начинал спускаться по горной тропинке. Он делал это с такой ловкостью и мастерством, что не проливалась ни одна капля.
Иногда вместе с ним к ручью направлялись и другие ребята, но в ловкости и выносливости у него не было соперников. Максильо всегда первым был у ручья и первым возвращался в городок.

2

Глинобитная хибарка, в которой жил Максильо, примостилась на южной окраине города. Она была серой и маленькой и издали походила на каменную глыбу на склоне горы. Через оконную дыру, которая была завешена пестрой тряпкой, летом проникал жар, а в период дождей просачивались струи воды. В одном, отгороженном углу хижины помещалась белая коза, другой угол занимали плита и лохань для белья, а на глинобитном полу лежали старые спальные мешки.
Мать Максильо занималась стиркой белья. По утрам она обходила с большой тростниковой корзиной улицы городка. Когда она возвращалась, корзина была полна грязного белья.
Иногда она приносила несколько апельсинов, арбузов или гроздья винограда.
— На, Максильо, это дала мне сеньора Дриго. Выведи на склон козу, а потом принеси сеньоре Дриго два кувшина воды.
Максильо любил свою мать и помогал ей, как только мог. Когда мать отправлялась стирать белье, а Максильо — к ручью, сын всегда брал у матери тяжелую бельевую корзину, отдавая ей пустой кувшин:
— Мамочка, я помогу тебе отнести корзину до бассейна.
Бассейн находился за городком. Серая шиферная крыша и зеленые листья вьющихся виноградных стеблей предохраняли прачек от палящих лучей солнца. На горячем песке и раскаленных камнях сушилось белье. Вода в бассейне, где женщины стирали, была иссиня-белой и густой, как козье молоко.
— Максильо, — шутили, поддразнивая мальчугана, женщины, — если бы ты отнес алькальду один кувшин этой чудесной воды, он подарил бы тебе осла, чтобы ездить за водой в горы!
— А если бы вы не стирали его рубашки, то его сожрали бы блохи, и все его сады и белый дом достались бы вам! — отвечал Максильо, отправляясь с кувшином в горы.
— Ишь, какой острый на язык! — смеялись женщины, продолжая тереть на покатом краю бассейна серое белье.

3

Однажды в городе возникло большое волнение. Женщины и дети с плачем бежали к руднику. Сердитый стражник успокаивал взволнованную толпу:
— Налетели, как степная саранча! Разве в первый раз произошел обвал в шахтах? О тех, кто погиб, сообщит глашатай алькальда.
Но женщины и дети не отступали.
— Где мой падре*? — плакала маленькая девочка, уцепившись за юбку седой матери.

* Падре — отец

— Где мой сын? — кричала женщина, и сверкающие слезы лились из ее глаз.
Максильо ушел в горы за водой. На обратном пути он увидел толпу, в панике бегущую к воротам рудника. Максильо сразу же почувствовал, что случилось что-то ужасное. Однажды отец рассказал ему про обвал в шахте, когда ему повредило ногу. Сейчас этот рассказ ярко встал в памяти мальчика. Ему казалось, что все рассказанное отцом он видит своими глазами. Мальчуган оступился и упал. Глиняный кувшин ударился о скалу и разлетелся на мелкие черепки. Холодная струя воды обдала ноги Максильо и сразу же всосалась в высохшую землю.
Он поднялся и побежал. Острый щебень колол его пятки, шипы лишайников вонзались в ноги. Он несколько раз падал, поднимался и снова бежал.
Наконец Максильо прибежал домой. Резким движением откинув от дверей тростниковую плетенку, он крикнул:
— Мама! Мама! В руднике...
Но матери не было дома. Только из плиты на него глядели раскаленные угли да в другом конце комнаты проблеяла коза.
Максильо бросился к руднику. У ворот на каменной скамье сидела, сгорбившись, его мать. Ее глаза были такие красные, как будто она часами смотрела на яркое августовское солнце.
На бледные виски спадали тонкие, намокшие от слез пряди волос.
— Мама, где падре? — спросил Максильо и нежно погладил костлявые руки матери, ставшие от стирки жесткими и бесцветными.
— Несчастье, сынок! — всхлипывая, ответила мать. — Но падре обязательно вернется... Иначе мы умрем с голоду.
Она поднялась, взяла Максильо за руку и усталыми шагами пошла к дому.
Весь день мать не проронила ни слова. Максильо также чувствовал тяжесть на сердце. Он присел к плите, положил на угли сеточку и насыпал на нее желудей. Когда желуди стали бурыми, он их снял и стал остужать, перебрасывая из одной ладони в другую. Отколупнув пальцем шелуху, он нехотя принялся есть поджаренные желуди.
Огонь в плите постепенно затухал. Последние угли блестели в золе, как глаза дикой кошки.
Максильо поднялся:
— Мама, я отведу козу в горы.
— Веди, Максильо, только не оставайся слишком долго, может придет отец... Но если он не придет... — И мать снова начала плакать.
— Не бойся, мама, если отец не придет, я буду заботиться о тебе.
Максильо ушел с козой в горы. Скотинка спокойно грызла сухие листья кустарников, а Максильо уселся на камень, сжав руками голову.
Внизу, под палящими лучами солнца, лежал городок. У ворот рудника все еще стояла толпа. Максильо взглянул на свою хибарку. Из дверей вышла мать с бельевой корзиной на голове, закутанная в черный платок. Медленными шагами она пошла по улице к дому сеньора Дриго.
«Матери надо помогать, — думал Максильо. — Я буду заботиться о ней, как отец».
Максильо встал, позвал козу и медленно пошел вдоль склона горы. За глубокой ложбиной раскинулись необозримые виноградники и оливковые сады. Они принадлежали алькальду сеньору Дриго. Далеко на винограднике виднелись пестрые фигуры сборщиков винограда, а в тени оливковых деревьев, отмахиваясь хвостами от мух, стояли ослы, навьюченные тяжелыми корзинами с виноградом.
«Поблизости никого нет, — подумал Максильо. — Я спущусь к виноградникам и соберу улиток на ужин».
— А ты, — сказал он, повернувшись к козе, — веди себя спокойно и ешь листья с кустарников.
Максильо долго искал улиток на виноградных лозах, но ни одной не мог найти.
«Поздно, — решил мальчик. — Улитки спрятались от солнца. Ну, ничего, обойдусь без них, соберу желудей. Может, пришел уже отец. Тогда мы их поджарим и будем есть, а отец расскажет про несчастный случай в шахте». И Максильо с ловкостью белки взобрался на ветвистую верхушку дуба. С солнечной стороны желуди были уже большие, как орехи, и красновато-коричневые. Максильо набрал полные карманы желудей и начал спускаться.
Вдруг раздался оглушительный выстрел. Мальчуган почувствовал мучительную боль в колене. Он разжал руки и свалился на землю. Перед ним стоял Педро, сын сеньора Дриго. В руках он держал ружье. Рядом с ним стояла свирепая охотничья собака, из раскрытого рта ее свисал красный язык.
— Бродяга, мало ему того, что он ворует виноград! Почему ты лазишь по деревьям моего отца за желудями? — кричал Педро и угрожающе потрясал ружьем.
Максильо поднялся и, превозмогая боль, начал карабкаться в гору к своей козе.

4

— Кто бы мог подумать, что из малыша-водоноса со временем вырастет такой сильный парень, — говорил часто друг отца Максильо — рудокоп Пако Алканис. — При отце прыгал, как фигляр, по улицам с горшком воды, а сейчас, погляди, работает, как старый рудокоп. Не потягаешься с ним.
— Да, прекрасный парень этот Максильо, — поддакнул старший шахтер Хуан Перес. — И каким стал умницей! Газету читает, как учитель. Не будь здесь Максильо, жили бы как в потемках, не знали бы, что происходит на белом свете.
— Свет-то светом, но почему никто не видит того, что происходит здесь же, у нас под носом! — сердито проворчал работавший на откатке вагонеток Роберто Кихондэ. — Говорят, что в доме у Дриго творятся какие-то темные дела. Педро не показывается даже на виноградниках. Объезжает соседние города и вербует себе сторонников.
Кихондэ всердцах швырнул на вагонетку последнюю лопату руды и уехал.
Рудокопы переглянулись.
Морщинистое лицо Пако Алканиса, казалось, застыло.
Вечером, когда рудокопы закончили свою работу, Пако Алканис отделился от кучки своих товарищей и взял под руку Максильо:
— Максильо, сегодня такой прекрасный вечер... Я провожу тебя.
— Но тогда, Пако, лучше уже я провожу тебя: у меня ноги ведь моложе.
— Нет, на этот раз — я тебя. Хочу поговорить с тобой.
— Поговорить? — удивился Максильо. — Тогда заходи к нам, мать будет рада. Она все не может забыть смерть отца.
— И я тоже не могу забыть. Почему произошел тогда взрыв и обвал шахты, мне и сейчас неясно. Разное говорят. Но поди докажи, когда судьи жиреют от свинины и вина сеньора Дриго. Говорят, что незадолго до взрыва шахту, где произошел обвал, навестил со своими друзьями Педро... Если бы ты мог вспомнить, что это было за время, может и понял бы. Тогда как раз пала диктатура Примо де Ривера*. Его приверженцы рассвирепели, как гончие собаки Дриго. А твой отец был нашей душой и головой.

* Примо де Ривера — испанский генерал; с 1923 по 1930 год возглавлял правительство военной диктатуры (так называемую Директорию), опиравшееся на военщину, крупную буржуазию, духовенство и помещиков.

Максильо вздрогнул. Серая тень скользнула по его лицу. Ему показалось, что он вновь чувствует боль от застрявшей в его ноге дроби Педро.
— Пако Алканис, и ты утверждаешь, что...
— Я ничего не утверждаю. Утверждают тогда, когда можно доказать. Но я думаю, что правда пойдет по нашим стопам.
Максильо втянул свою курчавую голову в плечи, как будто кто-то навалил на него тяжелую ношу.
Молча переступили Максильо и Алканис порог хибарки и сели у плиты. Мать поднесла им кусок пшеничного хлеба, соленые маслины и кожаную бутыль с кислым вином. Мужчины молча ели, глядя на угли.
— Максильо, — заговорил первым Пако, — откатчик вагонеток Роберто сегодня рассказывал, что в доме проклятого Дриго происходят тайные дела. Педро разъезжает по окрестным городишкам и вербует пистолерос*.

* Пистолерос — вооруженные бандиты.

— Пистолерос? — удивленно спросил Максильо.
— Да, пистолерос. Надо полагать, что этот сеньор Дриго — враг республики. После того как мы провалили его на выборах, от него можно ожидать чего угодно. И если теперь этим молодчикам не удастся больше незамеченными пробраться в наши шахты, то они могут выкинуть другие номера. Вот о чем, Максильо, я хотел поговорить с тобой.
Старый рудокоп разговаривал со своим шестнадцатилетним товарищем по работе так, как будто между ними никакой разницы в возрасте не существовало.
— Теперь я пойду, Максильо. Дома меня ждут жена и дети. Не забудь, что я рассказал. Ты между нами — самый юный. У тебя старые счеты с Педро. Может, ты лучше кого-нибудь другого смог бы разобраться в этом деле. Мы должны знать, как себя вести.
Максильо проводил Пако и присел на прохладную каменную скамью перед дверью своей хибарки.
Наступила одна из чудеснейших июльских ночей, которые бывают лишь на юге Испании. Глубокие долины лежали в темноте, а скалистые горные вершины еще поблескивали в лучах заката.
Багряно-желтый край небосвода на западе становился зеленовато-серебряным и постепенно угасал, а с востока, изукрашенная бесчисленным множеством звезд, тянулась над землей фиолетовая тень, напоминающая мягкую бархатную занавесь.
В несколько мгновений померкло последнее сияние заката. Над скалами то белым, то красным, то зеленым и синим цветом загоралась вечерняя звезда. Окрестность становилась светлее, и все предметы отбрасывали туманные, как бы приглушенные, еле уловимые глазом тени.
Внезапно серебристо-голубое небо заблестело легким золотистым светом. Звезды начали бледнеть, а выступы скал загораться, как в отсвете далекого пожара. Над долинами распростерлась багряно-фиолетовая и прозрачная, как бы шелковая, шаль, а над изогнутыми горными хребтами заскользили зловещие изменчивые тени.
Огромным пылающим шаром поднималась из оливковых рощ луна. Освободившись от синей дымки края небосвода, сна становилась все ярче и ярче. Величественная симфония красок кончилась. Стало настолько светло, что можно было ясно различить верхушки пробковых дубов и мшистую каменную глыбу у горного ручья.
Максильо все еще сидел и думал. Он часто сиживал здесь и в детстве, когда еще был жив отец. Тогда он продавал воду, украдкой искал улитки в виноградниках и собирал на краю лощины желуди. А теперь он уже шестой год работает на руднике.
«Педро! Педро! Проклятый Педро!» думал Максильо.
Вокруг было так тихо, что с улицы доносился звон песчинок, которые легко подымало горячее дыхание земли. Вдруг ночную тишину нарушили чьи-то поспешные шаги.
Из переулка выбежала собака. Максильо вздрогнул и застыл на месте. Собака понюхала воздух и перепрыгнула через край ложбины. Следом за ней спешило пять теней. На дороге резко зашуршала под коваными сапогами щебенка. Люди скрылись в темноте ложбины.
Максильо ощупал свои веревочные лапти. Они были крепко привязаны. Рука скользнула в карман синей рабочей одежды, пальцы почувствовали холодное лезвие ножа.
Какая-то инстинктивная сила подняла Максильо. Он тихо стал продвигаться к краю ложбины и скользнул в ее тень.
Таинственные фигуры уже достигли противоположного, освещенного луной края ложбины. По извилистой тропинке они поднимались в сторону горного ручья. Максильо знал здесь каждый камень, каждый куст. Скрываясь за ними, он следовал за путниками так же осторожно, как волк за своей добычей.
Темные фигуры, достигнув горного ручья, скрылись под пробковыми дубами.
«Что привело их сюда в этот поздний час? Что ищут они здесь?» терялся в догадках Максильо.
Он залег в лишайниках, метрах в двухстах от ручья. Из-за мшистого камня доносились обрывки разговора, но Максильо не удалось разобрать ни одного слова. Он хотел подползти ближе, но боялся, что его заметят.
Вдруг Максильо вздрогнул. Из тени пробковых дубов выскочила собака и, обнюхивая следы, побежала прямо к нему. Максильо втиснулся глубже в лишайник. При лунном свете он был похож на камни, которые неподвижно лежали здесь, среди горных кустарников, уже тысячи лет.
Обнюхивая воздух, собака подошла к Максильо совсем близко. Он приготовился к броску, все его мускулы напряглись до предела. Но тут раздался резкий свист. Собака подняла голову, затем резко повернулась и убежала к хозяину.
Максильо вытер со лба холодный пот и облегченно вздохнул. Он не боялся свирепой собаки, с ней он справился бы. Но собака могла выдать его, помешать ему узнать, зачем пришли сюда эти люди.
«А может быть, они вышли на охоту и здесь никакой тайны нет? — думал Максильо. — Нет, этого не может быть. Пако говорил, что Педро все время в разъездах, вербует себе сторонников... Ночная охота? Нет, этого не может быть!»
Максильо стал продвигаться ближе к ручью. Но в тот момент, когда он расслышал первые слова, на берегу ручья зашуршала щебенка и из тени пробковых дубов вышли таинственные люди. Они подались дальше в горы. Максильо освежился ключевой водой и последовал за ними, осторожно, как и раньше.
То был долгий и трудный путь по извилистой горной тропе. Если бы Максильо с кувшином на голове или с козой на поводу не ходил здесь раньше, он, конечно, не смог бы поспеть сейчас за полуночными ходоками.
Наконец после двухчасового путешествия люди подошли к неглубокой лощине. Сюда шесть лет назад Максильо приводил пастись козу. В конце лощины находились старые, полуразрушенные шиферные копи. Говорили, что хозяин копей под толстыми пластами шифера искал свинцовую руду. Но руду не нашли, и предприниматель обанкротился, а копи от времени разрушились. Уже несколько десятков лет эту ложбину посещали только пастухи.
У входа в шиферные копи люди остановились. Затем они навалились на большую глыбу шифера, которой был закрыт вход, и отодвинули ее. На землю упали пластинки шифера. При падении они зазвенели. Вспугнутая шумом лисичка выскочила и побежала в горы. Собака бросилась за ней. Люди от неожиданности вздрогнули. Кто-то тихо свистнул, но собака уже скрылась за скалами.
— Проклятье! — раздался чей-то сердитый голос,
— Теперь хватит... вход свободен, — сказал кто-то. — Педро, освещай нам путь.
Блеснул луч электрического фонарика, и люди исчезли в шахте. Тяжелые шаги удалились. Сердце Максильо задрожало от волнения.
«Это он, Педро!» сквозь зубы произнес Максильо и в несколько прыжков очутился у входа. Он осторожно скользнул в потемки шахтного входа. Снова тишина. Только из подземелья глухо долетали звуки шагов и по временам неясные голоса.
Максильо ждал. Через несколько минут из-за скал выскочила собака и побежала прямо в шахту. Максильо задержал дыхание, затем, бросившись вперед, обеими руками схватил собаку за горло. Собака упала на спину и, отбиваясь задними ногами, делала отчаянные попытки освободиться. Но железные пальцы Максильо, как клещи, все крепче и крепче сжимали горло собаки. Ловким движением он схватил кусок шифера и стал бить им собаку. Тело животного судорожно задрожало и вытянулось. Максильо поднял труп собаки, бросил его в кустарник и снова вошел в шахту.
Далеко, в конце прохода, за черными глыбами шифера блестел луч электрического фонарика. Сверху капала грязная вода. Максильо с большой осторожностью продвигался вперед. Вокруг валялись черные звонкие пластинки шифера: каждый неосторожный шаг мог его выдать.
Главный шахтный проход заканчивался круглым помещением, откуда расходились в разных направлениях темные коридоры. Посредине помещения находилось возвышение. покрытое зеленым брезентом. В свете электрического фонарика Максильо ясно различил худощавое лицо Педро, черные пряди выбившихся из-под берета волос и узкие усики над губой.
— Так вот, господа, здесь находится оружие и боеприпасы, — сказал Педро, показывая на возвышение. — Позже мы получим все это в достаточном количестве из Германии и Италии. У республиканцев оружия нет, но у них много приверженцев. Поэтому надо уничтожить всех, кто захочет оказать нам сопротивление. В Альмадэне самыми опасными для нас будут рудокопы. Для нашей победы нужна смерть Алканиса, Максильо. Я слышал, что они пронюхали дело со взрывом в шахте. Этот народ может разорвать нас в клочья, как разъяренные ящерицы — змею. Завтра ночью под нашим руководством все отряды должны получить оружие. По радиосигналу «Над всей Испанией безоблачное небо!» — немедленно выступить. Республика должна пасть, чтобы мы, сеньоры, могли жить так, как раньше... «Арриба, Испания!» («Вставай, Испания!») — хриплым возгласом закончил свое краткое слово Педро и снова покрыл зеленым брезентом ящики.
Максильо с величайшей осторожностью пустился в обратный путь и спрятался за скалой. Заговорщики вышли из копей, закрыли вход шиферной глыбой и остановились на минутку передохнуть. В темноте раздался свист, затем другой, третий.
— Что за чертовщина, куда могла деваться Морэна? — злился Педро.
— Гоняет лисиц по горам, — вставил кто-то.
— А может, вернулась по нашим следам домой, — высказал предположение другой.
— Нет, такие штучки она откалывает в первый раз, — сказал Педро. — Погоди только, дома я тебя проучу, век не забудешь, что значит оставлять своего господина!
— Пошли, собака найдется, — предложил кто-то, и все двинулись в обратный путь по той же тропинке, которая привела их сюда.
Максильо следовал за ними смелее, чем раньше. По правде говоря, он сейчас не мог двигаться с прежней осторожностью. То, что он услышал в подземелье, вызвало в нем лихорадочную дрожь. Значит, он, Максильо, Алканис и другие его товарищи-рудокопы должны погибнуть, приговорены к смерти. И только для того, чтобы эти проклятые сеньоры могли вести беспечную жизнь и высасывать соки из народа! Так же хладнокровно решили они шесть лет назад судьбу его отца. Вчера было трудно этому поверить. Но сейчас он услышал все своими собственными ушами от самого Педро.
«Убийцы, убийцы! — думал Максильо. — Кто погнал меня с детства на копи? Кто убил моего отца? Кто меня покалечил, когда я для матери собирал в лесу желуди? Кто из окна бросал в меня гнилыми апельсинами, когда еще мальчуганом я ходил по улицам с кувшином воды? Разве это не ты, Педро, негодяй, притеснитель, кровосос и убийца? Но на этот раз твои планы рухнут. Педро! Максильо-водонос сейчас уже вырос, он поумнел, и у него много, много друзей, больше, чем у тебя, проклятый Педро!»
Максильо следовал почти по пятам заговорщиков. Были мгновения, когда ему казалось, что надо их опередить и скорее сообщить своим товарищам о разведанном. Сердце неудержимо колотилось в груди, во рту пересохло. Но он сдержал себя: «Так я не должен поступать. Мне надо быть умнее этих хитрых лис».
Когда заговорщики напились воды из горного ручья и, тихо разговаривая, пошли дальше, в голове Максильо вспыхнула мысль...
Чтобы освежиться, он сунул голову в холодные воды ручья. Коричневыми пальцами медленно выжал воду из курчавых волос, затем напился и подошел к зеленой каменной глыбе, лежавшей на берегу ручья. Сколько раз в детстве он отдыхал на ней! Как огромная черепаха, камень все еще лежал на старом месте, большой и грозный. Максильо уперся плечом в мшистый бок камня и всей силой своего тела попытался сдвинуть его. Камень не шелохнулся. Казалось, он сросся с землей.
Максильо в отчаянии стиснул руками голову. Нет, он слишком слаб, чтобы сдвинуть камень.
Обогнув камень, он осмотрел его со стороны долины, и сердце его дрогнуло от надежды. Камень опирался на выступ земли, нависшей над крутым спуском.
Максильо действовал быстро. Он подрыл край выступа, затем подошел к глыбе со стороны ручья и снова налег на нее изо всех сил — раз, еще раз, еще раз. Камень зашевелился, затем наклонился и покатился. Скатываясь в долину, он увлекал за собой тысячи камней и отбитых от скал глыбин. С горы неслась каменная лавина.
Гора дрожала. Далеко-далеко в скале раздавалось тысячекратное эхо. Казалось, что тишину летней ночи разорвала внезапная гроза. Кверху взлетело огромное облако пыли, затем в глубокой темноте все снова замерло.
В городе зажглись огни. Забегали встревоженные фигуры. Казалось, весь город проснулся, как от жесткого землетрясения.
Максильо бежал, напрягая последние силы, к домику Алканиса. Он ухватился за старое медное кольцо и стал колотить им в дверь. Но Алканис уже встал. Его тоже разбудило громыхание в горах.
— В чем дело, Максильо? Рассказывай, мальчуган, что случилось?
Силы Максильо иссякли. Он упал бы, не подхвати его Алканис. Старый рудокоп смотрел на изодранную в клочья одежду Максильо, на его израненные шипами, кровоточащие руки:
— Максильо, мой мальчик, говори же, рассказывай...
Глоток прохладного вина оживил Максильо.
— Пако, мы должны действовать быстро, — закончил он рассказ о своих приключениях. — Педро и его спутников уже нет. Все они лежат под камнями в долине. Но сеньор Дриго опасен не менее Педро. Оружие надо взять этой ночью.
Пако поцеловал в лоб Максильо, и губы старого рудокопа дрогнули, когда он сказал:
— Максильо... Максильо, милый мальчик... Пойдем!
Спустя минут десять на копях завыла сирена, а на следующее утро по улицам города проходили вооруженные патрули с красными нарукавными повязками.
И когда их спрашивали: «Кто ваш командир?» — они гордо отвечали:
— Максильо...

СЛУГА ГОСПОДЕНЬ

Утром 18 июня 1936 года священник Сан-Хуана — Чамора, узнав о фашистском мятеже против Испанской республики, приказал своей служанке Каталине принести из погреба самое выдержанное церковное вино. Падре Чамора с большим удовольствием откупоривал потускневшие от подвальной сырости бутылки; наполнив два бокала, он поднял один из них.
— Пусть пресвятая дева Мария поможет нам победить! — воскликнул он и поднес вино к губам. — Выпей, милая Каталина, это святой напиток.
Каталина, всю жизнь покорно исполнявшая все желания своего хозяина, не противилась и на этот раз. Роскошную гостиную, где из позолоченных рам глядели невинные глаза святой Марии, огласил звон хрусталя, от которого в темных углах в испуге забегали по запыленной паутине пауки.
— Да поможет нам небо! — ответила Каталина, восторженным взглядом следя за тем, как ее повелитель откупорил третью бутылку.
— Моя милая, выпей еще один бокал и позови звонаря. Я хочу совершить богослужение.
Каталина побежала за звонарем. Когда Чамора почти осушил третью бутылку, она вернулась, ведя звонаря за руку.
— Падре, — шептала она, — подумайте только, этот грешник не хотел исполнить ваше приказание!
Чамора торжественно поднялся, простер руки и, чтобы не сбиться, заговорил как можно медленнее:
— Сын мой, что я слышу! Ты не хотел исполнить мое приказание? Поднимись сейчас же на колокольню и звони так, как никогда еще не звонил. Я хочу провести богослужение в честь нового порядка. Помолимся, чтобы бог дал силы генералу Франко победить. Иди, мой сын, и не возражай, если хочешь попасть в рай.
Звонарь помял в своих малоподвижных пальцах широкополую шляпу, как бы желая возразить. Но падре Чамора поднял руку, не желая слушать его, и продолжал:
— Не возражай! Я вижу, что ты одержим греховными мыслями. Иди и звони, чтобы весь приход собрался в церковь!
— Я не буду звонить, — сказал звонарь. — Я никогда больше не буду звонить! Мои руки одеревенели от жестких веревок колоколов. До свиданья, святой отец. Наш приход сейчас штурмует армейские казармы, в которых укрылись восставшие против республики. Вы, падре, не хотите ли помочь нам?
— Прочь, нечестивец! — воскликнул падре. — Я сам соберу сейчас всех в церковь; кто не придет на богослужение, того покарает праведный суд господний!
Звонарь повернулся и поспешно ушел. Падре Чамора выпил последний глоток вина и спокойно сказал:
— Милая Каталина, принеси пистолет! Я чувствую, что сегодня одним лишь словом господним мне не обойтись.
Чамора надел сутану и спрятал в карман пистолет.
— Теперь я могу итти молиться. Пресвятая дева Мария, — приблизившись к изображению богородицы и сложив руки, шептал он, — прости, если твой верный слуга кого-нибудь из своих прихожан отправит сегодня на тот свет! И благослови тех, кто, нарушив греховные законы республики, обратил оружие против тех, кто больше не боится ни бога, ни господ. Если овцы не слушаются пастыря, он вправе их поразить...
Пастырь, пошатываясь, направился к церкви. За ним следовала верная и послушная Каталина, звеня связкой ключей.
Заскрипел замок. Двери церкви раскрылись...
Первый раз в своей жизни падре поднимался по узкой, крутой лестнице колокольни. За ним, как тень, следовала Каталина. Они карабкались, тяжело дыша. Вороны большими стаями поднимались с колокольни и, зловеще каркая, кружились вокруг них. Летучие мыши отрывались от стен лестничной клетки и ударялись о тяжелый люк колокольни. Падре Чамора поднимался вверх, считая ступени. Одышка сжимала ему горло. С побледневшего лба струился пот. Наконец он достиг колокольни, где с позеленевших медных колоколов свисали, как серые крысиные хвосты, веревки.
Со стороны казарм раздавались выстрелы. Группа вооруженных рабочих в эту минуту взламывала дубовые ворота.
Чамора перевел дух, посмотрел на осаждающую казармы толпу, осенил себя крестным знаменем и начал раскачивать языки больших колоколов:
— Господи, помоги нам, ибо не ведают они, что творят!
Каталина последовала примеру своего господина, начав раскачивать языки меньших колоколов.
«Бим-бом! Бим-били-бом!» поплыло над крышами.
Удивленный народ смотрел в сторону церкви и не понимал, в чем дело. Все боеспособные жители штурмовали казармы. Дома остались только маленькие дети и старики. Некоторые из них поспешили на необычное богослужение. Кто знает, может быть падре хочет помолиться за республику и ее защитников! Но, войдя в церковь и увидев разъяренного падре, который только что скатился по ступеням колокольни и вошел в алтарь, они поняли, что ошиблись. Многие сразу же вернулись домой, а кое-кто остался послушать проповедь падре Чаморы.
Падре взял молитвенник и начал проповедь. Проклятья и самые страшные угрозы сыпались с его уст. Голод и мор, геенну огненную сулил он тем, кто станет защищать республику и противиться генералу Франко и его сторонникам. Церковь постепенно опустела, и под ее сумрачными сводами остались только падре и его верная служанка. Падре Чамора упал на колени перед изображением святой Марии и зашептал:
— Зришь ли ты, пресвятая Мария, как народ нас ненавидит и служит сатане? Доколе ты будешь допускать подобное неверие и запустение храма твоего!
Вдруг послышался взрыв; падре вскочил на ноги и подбежал к окну. Большое облако пыли окутало казармы. Когда оно рассеялось, толпа, прятавшаяся за стенами, через взломанные дубовые ворота хлынула в казармы. Падре закрыл глаза руками, чтобы не видеть этой картины. Очнулся он только тогда, когда на улице под окнами церкви раздались шаги. Это шли прихожане с оружием. Впереди всех шагал звонарь с поднятой над головой винтовкой.
Стволом пистолета падре выбил стекло, прицелился и выстрелил. Звонарь упал. Остальные в недоумении остановились.
К падре подбежала Каталина шепча:
— Он это заслужил! Пусть они знают, что бог не оставит ненаказанным ни одного непослушного. Уничтожьте их всех! Тогда они научатся понимать гнев господний.
Но падре не надо было подстрекать. Он опять просунул пистолет в окно, прицелился и выстрелил. Рядом с звонарем на пыльную дорогу упал еще один человек и... больше не поднялся. Остальные спрятались за кипарисами и открыли огонь по окнам церкви.
Чамора отпрянул, подбежал к алтарю и содрал с него изображение девы Марии. Ногой прижав библию к плитам пола, он вырвал из нее пожелтевшие листы. Побросав все в кучу, он зажег спичку и поднес ее к сухой бумаге.
— Что ты разинула рот! — закричал падре на служанку. — Не смотри, а помогай! Пусть все думают, что божий храм подожгли республиканцы, и ты увидишь — все верные католики восстанут против них.
Каталина мгновенье подумала, потом уперлась ногой в позолоченное дубовое распятие и, уцепившись за него руками, изо всей силы потянула вниз.
Костер разгорался. Высокое помещение затянуло дымом. Языки пламени жадно извивались вокруг реликвий и пожирали их одну за другой.
Под завесой дыма падре Чамора и Каталина выскользнули из церкви. В тот момент, когда верная служанка святого отца закрывала дверь церкви, за ее спиной раздался выстрел, и она опустилась на землю. Чамора боязливо осмотрелся, спрятал еще дымящееся оружие и проговорил:
— Ступай с богом, Каталина. Иначе я не мог... Ты свои обязанности выполнила покорно до конца. Мне ты больше не нужна. Что сказали бы люди, увидев меня, спасающегося вместе с тобой? В глазах людей я хочу остаться чистым, не заподозренным в житейских слабостях, — этого требует моя служба богу и генералу Франко!
Падре Чамора осторожно пробрался вдоль каменного забора в сторону леса. С наступлением темноты он добрался до одного из больших мужских монастырей и присоединился к вооруженным монахам. Ночью они ворвались в ближайшее селение и напали на защитников республики.

МАЛЕНЬКИЙ ПРОДАВЕЦ ВИНА

То, о чем я хочу рассказать, — подлинное происшествие. Поэтому постараюсь рассказать обо всем без прикрас, так, как слышал от очевидца, испанского крестьянина из селения Монтеалегре.
В последних числах июля 1936 года из поселка Монтеалегре тронулся большой караван. Он состоял из десяти двухколесных повозок, нагруженных громадными бочками с вином.
В Испании в повозки впрягают обычно по четыре мула с ослом впереди. Ослы слишком хитры, чтоб тащить повозки, когда тут же их кровные родичи — мулы. Хитрый норов ослов знают все испанские крестьяне. И если ослов и до сих пор впрягают вместе с мулами, то вовсе не для того, чтоб они помогали тащить тяжелые повозки, а чтоб шли впереди и вели за собой всю упряжку. Испанские крестьяне ездят без вожжей, и когда нужно менять направление, они восклицают: «Направо! Налево! Прямо!» Крестьяне рассказывают, что лопоухая скотина слушает эту команду лучше, чем солдаты приказание своего командира.
Повозки направлялись в город Альбасет, везя на продажу перебродивший виноградный сок прошлогоднего урожая.
В одной из повозок в центре каравана сидел Хуанито, сын крестьянина Адольфо Феррера.
Отец Хуанито чувствовал себя не совсем здоровым и потому остался дома. Четыре года заключения, проведенных в сырых подвалах Чинчильской крепости, подточили его здоровье.
Чинчильская крепость находилась неподалеку от Альбасета, на голой вершине скалистой горы, напоминая издали орлиное гнездо. В подвалах этой темной и сырой крепости погибли сотни народных героев — борцов за свободу Испании. И только когда республиканцы пришли к власти, открылись ворота мрачного подземелья. Оттуда вышли замученные люди — крестьяне и рабочие.
Среди тех, кого республика освободила из крепости, был и отец Хуанито — Адольфо Феррера.
Годы заключения оставили на нем глубокий след. Он часто кашлял и иногда ездил к врачу в соседний городок Аламансас.
Когда отец принимался за какую-нибудь неотложную работу, Хуанито говорил:
— Не надрывайся, отец, я сделаю это не хуже тебя.
— Ладно, — отвечал отец и тихонько поглаживал черные волосы Хуанито. — Парень ты у меня хоть куда... Работящий, расторопный... Прямо не нарадуюсь!
И сегодня, когда крестьяне селения Монтеалегре нагружали повозки, Хуанито сказал:
— Не трудись, отец, лучше я поеду. Мне не привыкать. Вполне можешь на меня положиться.
— Поезжай, Хуанито, поезжай, сынок! Ноги что-то у меня ломит... Да и сказать по правде... Такие беспокойные дни... Может начаться гроза...
— Гроза? Ты шутишь, отец? Дождливое время года еще далеко.
— Ах ты, мой маленький несмышленыш! — засмеялся отец, запрягая мулов. — Бывает гром и среди ясного неба.
— Этого я еще никогда не видел, — ответил Хуанито, залезая на бочку с вином. — Ну, отец, до свиданья! Я думаю, что гром не сшибет нашу бочку с вином...
«Прямо! Направо!..» раздались громкие возгласы, и двухколесные повозки с винными бочками выкатились на улицу. Хуанито присоединился к остальным путникам, и длинный караван медленно тронулся в путь.
День был жаркий и душный. На фоне высохших долин и серых гор яркими пятнами зеленели виноградники и оливковые рощи.
Там и сям у колодцев, на солнцепеке, вращая большие водяные колеса, лениво топтались ослы. Прохладные струи воды, сверкая, текли но каменным желобам и по зигзагообразным бороздкам между грядками земляных орехов, помидоров и огурцов. Дорога была ухабистая и каменистая. Повозки со скрипом переваливались из одной колеи в другую. На отвесных склонах возницы спрыгивали с бочек и подвинчивали тормоза. Шевеля длинными ушами, ослы осторожно шагали впереди, выискивая более ровную дорогу.
Когда длинный ряд повозок достиг асфальтированного шоссе, которое ведет из Аламансаса в Альбасет*, возницы опять влезли на бочки. Старики закурили трубки, а Хуанито, помахивая камышовой тростью вместо кнута, запел песню, которую слышал от отца:

* Эти городки расположены в центральной Испании, по дороге из Валенсии в Мадрид.

Свобода! А-а-а-а-а-а!
А-а-а-а-а-а! А-а-а-а!
Свобода! А-а-а-а-а-а!
А-а-а-а-а-а! А-а-а-а!
Если спросит кто, что ценней всех благ.
Про свободу я эту песню спою!
Если ей грозит ненавистный враг,
За свободу я жизнь отдам свою!
Свобода! А-а-а-а-а-а!
А-а-а-а-а-а! А-а-а-а!
Свобода! А-а-а-а-а-а!
А-а-а-а-а-а! А-а-а-а! Оле!

— Оле! — откликнулись возчики.
«Оле! Оле!» прозвенело эхо далеко на Чинчильских высотах.
С давних пор по вечерам у отца собирались односельчане, беседовали, горячо спорили и, расставаясь, пели много красивых песен. Но эта сильнее других запомнилась Хуанито. Может быть, потому, что она была очень проста и крестьяне пели ее чаще других.
— Эй, осел! — Хуанито оборвал песню и подстегнул осла, который, повернув морду в сторону пшеничного поля, замедлил шаг. — Живей, живей!
Асфальтированное шоссе, сверкавшее на солнце подобно серой реке, вилось по каменистым холмам, устремляясь в гору.
Шоссе, проложенное по скалистому обрыву, — единственное место, по которому можно проехать через это проклятое бесплодное плоскогорье.
Вон там, на вершине горы, возвышаются зубчатые верхушки башен Чинчильской крепости. Темные решетчатые окна слепыми глазницами обращены к высохшим склонам гор. Мрачные башни окружены толстой гранитной стеной с многочисленными бойницами. Крепость господствует над всей местностью.
Жители окрестных селений рассказывают об этой крепости страшные истории. Кровожадные слуги богачей подвергали здесь непокорных крестьян нечеловеческим пыткам и мучениям. Каждый камень крепости был пропитан их кровью и предсмертным потом.
Крестьяне понукали ослов, стремясь скорее миновать это страшное место.
Хуанито задумался. В мрачных подземельях этой крепости четыре года задыхался его отец, его милый, добрый отец! Четыре долгих года!
Когда в дом пришли жандармы, они заковали отца в кандалы и стали над ним издеваться: «Взгляни на солнце, проклятый мятежник! В Чинчильских подвалах ты его больше никогда не увидишь!»
Но отец увидел солнце. Теперь Испанией правили республиканцы. Они освободили отца, и его больше никто не упрячет в тюрьму. Дома у него есть винтовка, и пусть только кто-нибудь попробует его тронуть!
Хуанито снова запел:
Свобода! А-а-а-а-а-а!
А-а-а-а-а-а! А-а-а-а!
Поздно вечером длинный ряд покрытых пылью повозок въехал на улицы Альбасета. Крестьяне остановились у станции, выпрягли ослов и отвели их к колодцам на водопой. Потом они вернулись, привязали мулов и ослов к повозкам и засыпали им коричневых сладких стручков. После этого Хуанито пошел в город.
Была знойная ночь. Раскаленные за день камни мостовых и стены домов обдавали жаром. Длинные листья пальм свешивались к земле, как усталые крылья перелетных птиц, которые осенью, по дороге в Африку, отдыхали здесь, в горах. Улицы были странно тихими. Только за камышовыми шторами слышались приглушенные разговоры.
Внезапно тишину ночи прорезали выстрелы, раздавшиеся одновременно в нескольких кварталах. Пули, как майские жуки, проносились по улицам и дырявили карнизы и выбеленные стены. Взвилась белая ракета, за ней — красная в другой части города. Ракеты описали резкие дуги и, падая на землю, рассыпались мелкой цветной пылью.
В городе началась суматоха. Загремели шаги военного патруля. Треск выстрелов становился все громче. Хуанито испугался и побежал к станции. За его спиной кто-то закричал, потом затрещали выстрелы. Мимо проносились пули. Ко он не остановился и пришел в себя только тогда, когда, задохнувшись, добрался до повозок, под которыми спали его односельчане.
Хуанито расталкивал их:
— Вставайте! Поднимайтесь! В городе стреляют...
Крестьяне быстро поднимались и прислушивались. Да, в городе действительно стреляли. Кое-где рвались ручные гранаты. Раздался артиллерийский залп. Земля задрожала, и в небо метнулось красное пламя.
На улице появились вооруженные люди в синей рабочей одежде.
Они подбежали к станции, один из них расставил часовых, а потом подошел к повозкам и закричал:
— Вставайте и идите на помощь! Вы, наверно, хотите, чтоб фашисты перерезали горло всему народу?
— Я ничего не понимаю, — пробормотал один из крестьян, — мы из поселка Монтеалегре, привезли сюда на продажу вино.
— Вино! На улицах льется кровь, а они привезли сюда вино! Республиканцы вы или враги республики?
— Крестьяне Монтеалегре всегда были на стороне республики, — заговорили односельчане Хуанито.
— Так идите на помощь! Республике грозит опасность: фашисты вместе с проклятыми жандармами и офицерами готовят нам кровавую баню. Они хотят уничтожить республику и вновь ввергнуть испанский народ в рабство. Помогите отстоять станцию!
— У нас нет винтовок! — заметил один из стариков.
— Винтовок? Получите, когда возьмем казармы, а пока — камнями и кольями...
Крестьяне разбились на две группы и начали строить баррикады. Они выкатили с повозок бочки и забаррикадировали ими станционные входы. Хуанито выбивал из мостовых камни и складывал их кучами за бочками.
Но неприятель не пошел на станцию. К утру город притих. Шум выстрелов постепенно передвинулся в сторону Чинчильской возвышенности; наконец и там все стихло.
По улице шагали вооруженные патрули рабочей гвардии. На станцию пришел тот самый боец, который ночью расставлял часовых.
— Город в наших руках! — радостно сообщил он. — Заговорщики отступили на Чинчнльскую возвышенность. Ночью мы штурмовали казармы, и теперь у нас много оружия. Пойдемте!
Хуанито радостно подпрыгнул... Ну, теперь они наконец получат оружие и станут настоящими бойцами! Жаль, что тут нет отца с его винтовкой.
— Винтовки мы возьмем, но оставаться здесь не можем, — говорили крестьяне. — Мы должны отправиться домой. Может быть, и в Монтеалегре ожидают нашей помощи.
— Вы никуда не можете уехать, — ответил боец рабочей гвардии. — Мы хотели доставить в город Аламансас оружие и боеприпасы, но все проходы Чинчильской возвышенности заняты фашистами. Они укрепились и в старой крепости. Подождите несколько дней, пока республиканцы выкурят их оттуда.
— Дайте мне оружие, я отвезу! — сказал мальчик, подходя к бойцу.
— Подожди, пока у тебя молоко на губах обсохнет, — тогда будешь разговаривать! — полудосадливо, полушутливо ответил тот. — Как это ты отвезешь? Да они тебя живьем изжарят на вертеле, если поймают!
— Вложим винтовки и патроны в винную бочку, и я тихонько поеду. Меня никто не задержит. Уверяю вас, никто меня не задержит!
Боец задумался. Он взглянул в сверкающие глаза и полное решимости лицо мальчика.
— Гляди, какой герой! — засмеялся незнакомец и загрубелой рукой нежно потрепал коричневые щеки Хуанито. — Как же тебя звать?
— Меня зовут Хуан Феррера. Мой отец — крестьянин из Монтеалегре.
— Что? Ты сын Адольфо Феррера? Четыре года просидел я вместе с твоим отцом в Чинчильских подземельях. Ладно, пойдем со мной в штаб!
Через час Хуанито вернулся на станцию. Теперь он пришел сюда как настоящий, взрослый мужчина. Вместе с крестьянами он выпустил из самой большой бочки вино, наполнив им все пустые фляги. Оставшееся вино потекло по камням мостовой к стоку. Бочку подняли опять на повозку и запрягли мулов и осла. Хуанито, гордо помахивая длинной камышовой тростью, поехал к казармам.
Под вечер в сторону Чинчильской крепости направилась повозка с большой винной бочкой. На бочке сидел мальчик и громко понукал мулов:
— Ну, ну! Живей, живей! Чего еще там, чего?..
Повозка миновала республиканские аванпосты, расположившиеся за серыми гранитными блокгаузами, и исчезла за холмами.
Солнце медленно скрылось за горизонтом, стало совсем темно. Мальчик ехал и беспрерывно покрикивал:
— Эй, осел! Живей, живей!
Крутая дорога и скалистые склоны по краям ее говорили о том, что крепость уже недалеко, хотя в темноте разглядеть ее было еще трудно. Впереди один за другим вспыхнули алые огоньки и раздались выстрелы. Чтобы не попасть под пули, мальчик слез с повозки и под прикрытием скалы пополз вдоль края дороги, покрикивая:
— Эй, осел! Живей, живей!
— Стой! — раздался вдруг резкий окрик.
У Хуанито задрожали колени.
«Не выйдет!» мелькнуло в сознании, но он уже ловко выскочил па дорогу и остановил воз.
— Кто там? — спросил тот же голос.
— Я вино ездил продавать в Альбасет, теперь домой еду, — ответил Хуанито.
Из темноты вынырнули четверо вооруженных людей и подошли к возу.
— Что ты тут шляешься, карапуз, в полночь по боевой зоне? Хочешь, наверно, чтоб тебя подстрелили, а? — сказал один из них.
— Если бы я знал, что здесь боевая зона, я бы не поехал.
— Хоть бы вина нам привез, что ли, проклятая твоя баранья башка! Разъезжает тут с пустой бочкой!
— Сеньор, — ответил Хуанито, — вы в темноте, наверно, не разглядели: у меня на плечах не баранья башка, а такая же точно, как у вас. А вина я не привез потому, что не думал ночью встретить покупателей.
— Если ты не заткнешь глотку, мы наложим тебе на язык камней! Говори, где живешь и куда едешь?
— Да недалеко отсюда, в селение Виляр, — солгал мальчик. — Так мне можно ехать? Мулы есть хотят, и отец ждет дома!
— Ладно, а у твоего отца есть еще вино?
— Да, сеньор, великолепная малага и целый мешок жареного миндаля. Если позволите мне ехать, я утром привезу.
— Нельзя тебе верить, паршивец! Один из нас поедет с тобой. А скажи-ка, твой отец — республиканец или фашист?
— Этого я не знаю, сеньор. Знаю только, что он — крестьянин, — ответил мальчик.
— Значит, его надо повесить. Все крестьяне Испании за республику... Если твой отец не даст нам миндаля и вина, мы его повесим. Понимаешь ли ты, мешок с мякиной, что значат миндаль и вино, когда человек целый день не жрал! — орал охранник. — Полезай на бочку и поезжай как можно быстрее. А ты, Анатолио, сядешь рядом с ним. Если обещанное не будет здесь через два часа, то берегись!.. Без винной заправки не выдержать нам завтрашнего пекла!
Хуанито влез на бочку, а за ним взобрался охранник. Мулы помчались по склону горы. Хуанито забыл даже тормозить. Временами казалось, что повозка налетит на скалу и разобьется вдребезги.
— Осторожней! — кричал охранник за его спиной.
— Ничего, сеньор, не бойтесь, в моей повозке хороший осел! — отвечал Хуанито.
Когда выехали на равнину, повозка покатилась медленней. Хуанито достал из-за пазухи флягу с вином и угостил охранника.
— Для вас приберег, сеньор, чтобы не скучно было ехать.
Охранник жадно схватил флягу, высоко поднял ее в воздух и стал ловить струйку вина ртом. Осушив флягу, он спросил, вытирая губы:
— До поселка далеко?
— Да, сеньор, порядочно еще.
— Так я немножко вздремну. Не забудь только меня разбудить, когда будем подъезжать.
— Как прикажете, сеньор. Если я в темноте не разгляжу, то разглядит мой осел, — заверил Хуанито. — Другого такого умного осла нет во всей Испании. Однажды он сорвался с привязи и с завязанными глазами прошел всю дорогу до дому. Уж и ревел он тогда... как безумный! Каждый раз, как к дому подходит, обязательно ревет...
Но охранник уже храпел, уцепившись за веревки, которыми была привязана бочка.
Вино Хуанито было достаточно крепкое, чтобы свалить с ног этого разбойника.
Хуанито проехал еще немного, потом ловко соскочил с бочки и отыскал в повозке длинную веревку. Продев ее крест-накрест под повозкой, он осторожно перекинул оба конца через руки и ноги спящего. Затем он тихонько остановил воз, завязал концы веревки, продел в узел свой хлыст и обеими руками стал его крутить. Веревка все туже натягивалась вдоль винной бочки. Наконец она так сильно стянула охранника, что тот проснулся:
— Что ты делаешь, негодяй проклятый?
— Сеньор, я привязал вас, чтобы вы не свалились во сне. А теперь отдайте мне свой автомат и не кричите: здесь неподалеку республиканцы!
Охранник покорно притих. Хуанито влез наверх и проверил веревки. Они были привязаны достаточно крепко. Потом он гордо перекинул через плечо автомат и крикнул:
— Осел, живей! Как бы не опоздать. Ты все же мудрейший из всех ослов на свете!
Охранник задергался, пытаясь освободиться, затем впился зубами в веревку.
— Если ты будешь грызть веревку, то я угощу тебя свинцовым миндалем из твоего же автомата, — пригрозил Хуанито.
...В городе Аламансасе за баррикадами царила тишина. Республиканцы берегли каждый патрон, каждую крупинку пороха. Только со стороны монастыря, в котором засели монахи, время от времени раздавались выстрелы. Божьи слуги вместо библий и крестов вооружились винтовками и патронами. Они стреляли из окон монастыря в детей и женщин.
Вождь местных республиканцев Адольфо Феррера прохаживался вдоль баррикад. Он был встревожен: уже пятого вестового отправили в Альбасет за подмогой, но ни один еще не вернулся. Винтовок было мало, и боеприпасы подходили к концу. Феррера остановился у баррикады, пересекавшей шоссе, и вглядывался в утреннюю зарю, только еще разгоравшуюся.
«Если не подоспеет подмога, придется уйти в горы. Другого выхода нет...»
— Товарищ командир, по дороге кто-то едет, — прошептал дозорный, с охотничьим ружьем в руках. — Приложите-ка ухо к асфальту!
Но и без этого в утренней тишине можно было отчетливо расслышать грохот колес и стук копыт мулов. Из полумрака вынырнула повозка.
— Зарядить винтовки! — скомандовал Феррера. Он сам лег на край дороги и прицелился.
— Кажется, их много, — доложил дозорный.
— Внимание! — скомандовал Феррера. — Огонь пока не открывать.
Наступила тишина. И вдруг в утреннем сумраке зазвенела песня.
Свобода! А-а-а-а-а-а!
Если ей грозит ненавистный враг.
За свободу я жизнь отдам свою!
Свобода! А-а-а-а-а-а!
Феррера вскочил, винтовка выпала у него из рук.
— Хуанито! — воскликнул он. — Это голос Хуанито!
Подобрав винтовку, Феррера побежал по шоссе навстречу повозке.
— Хуанито! — кричал он на бегу. — Милый Хуанито, это мы!
Покрытый пылью, Хуанито спрыгнул с воза. Автомат дрожал в его руках. Отец! Это, точно, был отец. А он думал, что опять попал в руки врага!
Отец обнял его и крепко прижал к груди:
— Ты жив, Хуанито! Мой милый сынишка, ты жив!
— Не только жив и здоров, но кое-что и привез вам. — И Хуанито гордо указал на свой воз: — Получайте вот этого негодяя, сто винтовок и боеприпасы. Винтовки в бочке... Надо занять Чинчильскую крепость и горные переходы. Так поручили мне сказать вам альбасетские распубликанцы. С сумерками они тоже пойдут в наступление. Сигнал — красная ракета.
Как только руины старого замка осветились восходящим солнцем, монастырь уже был в руках республиканцев.
В полдень республиканцы направились к Чинчильской высоте. В вечерних сумерках они достигли холма, на котором среди скал укрепились заговорщики.
— Отдохни, отец, — сказал Хуанито. — Я разбужу тебя, когда взовьется красная ракета. Меня там кое-кто ждет. Я им должен привезти миндаля... Они никак не ожидают, что я привезу им так много свинцовых миндалин!

ПЕПЕ

Одна за другой въезжали в город автомашины. Когда они остановились на базарной площади, облако густой пыли взвилось кверху, поднявшись выше домов маленького городка. Парикмахеры, услышав шум машин, бросили своих клиентов и все до одного выбежали на улицу. С ремнями и бритвами в руках они восторженно приветствовали прибывших и ликовали так долго, что у покинутых клиентов на подбородках успевала высохнуть мыльная пена. Тогда они возвращались, снова намыливали бороды и через некоторое время опять выбегали на улицу. Это продолжалось до тех пор, пока шоферы, наполнив водой радиаторы, не завели машины и не отправились дальше.
Когда колонна тронулась с места, не усидели в своих креслах и посетители парикмахерской. Они тоже выбежали на улицу и, поднимая сжатые кулаки, кричали: «Да здравствует Народная армия! Смерть франкистам! Они не пройдут!»
Бойцы республиканской армии, подняв винтовки, запели популярную песню мадридских защитников: «Но пасаран! Но пасаран!»*

* «Не пройдут!»

В такие минуты всеобщего энтузиазма и ликования маленький Пепе не мог исправно выполнять свои обязанности: он забывал вымыть мыльницы и подмести пол в парикмахерской, за что уже не раз получал от мастера строгий выговор.
Но когда в город въезжали воинские части, он снова исчезал из парикмахерской и возвращался только тогда, когда последняя машина, гудя, скрывалась за городом. Встречая и провожая республиканцев, Пепе всегда вспоминал своего отца, который в самом начале войны ушел на фронт.
Однажды, когда Пепе, по обыкновению, явился на работу, его позвал мастер и сказал:
— Пепе, завтра на работу не приходи. Мы все уезжаем на фронт. Мадриду угрожает опасность.
— А что я один здесь стану делать? Возьмите и меня на фронт. Я буду брить вам бороды. Ведь вам будет некогда заниматься этим: придется драться с фашистами.
— Нет, дорогой мальчик! Тебе еще надо подрасти. Вот если в будущем нашей родине опять будет угрожать опасность, тогда и тебе придется встать на ее защиту, как это делаем сейчас мы. Прощай, Пепе, ты хороший, славный мальчуган! Не поминай меня лихом за то, что я иногда бранил тебя.
Он приподнял мальчика и крепко поцеловал его. Эта ласка мастера, который так часто бывал суров с ним, сейчас растрогала мальчика до слез. Но ему стыдно было показать свою слабость, и он, вырвавшись из объятий, выбежал на улицу.
Вечером, когда все мужчины города уезжали на фронт. Пепе принес из своего садика несколько дынь и, протягивая их мастеру, сказал:
— Возьмите с собой. Ведь в дороге вам захочется пить,
— Спасибо, милый! Ты тоже пришел проводить нас?
— О, конечно!
Пепе присоединился к толпе провожающих. Мальчик помогал мастеру нести его вещевую сумку, и ему казалось, что за один этот день он стал старше на десять лет. Он говорил серьезно, как взрослый, тщательно обдумывая свои ответы, и старался шагать такими же крупными шагами, как его спутники.
Далеко за городом, в горах, стали прощаться. Уходившие на фронт, взвалив на плечи свои сумки, тронулись дальше по извилистому шоссе. Далеко в горах раздавалась их песня: «Но пасаран!..»
Когда замерли последние звуки песни, провожающие в глубоком молчании направились домой. Остался один только Пепе. Усевшись на камне на краю дороги, он глубоко задумался.
Солнце скрылось за вершинами гор. Длинные густые тени, тянувшиеся над полями, становились все гуще и вскоре покрыли всю окрестность. Природа погрузилась в дремоту, все вокруг замерло. Только далеко в горах скрипели крестьянские повозки и уныло кричал мул. Но вдруг где-то у самого края неба раздался грохот, похожий на эхо отдаленного грома. Этот грохот вывел мальчика из задумчивости. Он вздрогнул, приподнял голову и прислушался. Хотя Пепе никогда в своей жизни не слышал ни одного выстрела, но он сразу сообразил, что этот прерывающийся гул идет со стороны фронта. Странная, незнакомая до сих пор дрожь, вызванная страхом, как ток пробежала по его телу.
«Если бы сейчас в горах показался враг, — подумал мальчик, — что бы я смог сделать? Как мне защитить мой город? У меня ведь ничего нет — ни винтовки, ни пушки...»
Раскаты слышались с той стороны, куда ушел мастер, которого сегодня он полюбил всей душой, и все мужчины городка. Быть может, все они там погибнут? Быть может, им нужна помощь?
Мальчику стало страшно-страшно, как никогда в жизни. Чувство бодрой уверенности, которым он так гордился и которое так берег в своем сердце целый день, вдруг исчезло. Он быстро вскочил на ноги и бросился бежать. Он был весь в поту, когда добежал до первых домов. Здесь, среди людей, ему стало стыдно. Как мог он превратиться в трусливого зайца? Что сказали бы о нем отец и мастер, если бы увидели, как он бежал? А сам ведь столько раз умолял их взять его на фронт...
«Нет, нет, это не должно повториться, — стыдил он себя. — Если бы все так трусили и убегали, враг давно победил бы нас».
И мальчик дал себе слово быть всегда храбрым, таким же храбрым и мужественным, как все республиканцы.
Уже совсем стемнело, когда Пепе добрался до своей маленькой хибарки, находившейся в конце узкого кривого переулка. Он тихонько отворил дверь и хотел взобраться на свою жесткую постель, но мать услышала, как скрипнула дверь, и спросила:
— Где это ты так долго пропадал, Пепе?
— Я провожал бойцов, мама, и немножко задержался.
— Хорошо, поужинай скорее и ложись. На полке — козье молоко в кружке, в очаге — желуди. Может быть, они еще не остыли. Пойдешь спать — завесь окно. Таким холодом тянет с гор...
— Хорошо, мама. Спи спокойно, я все сделаю. А когда республиканцы победят, мы купим стекло и застеклим окно. Тогда наш домик будет так же красив, как дома богачей в центре города. Правда, мама?
— Что ты сказал? Стекло?.. Да ты совсем такой же, как твой отец! Когда ты родился, а из окна прямо на тебя стал дуть ветер, твой отец сказал мне: «Не горюй, дождемся и мы лучших дней. Купим стекло, и наша маленькая хибарка будет выглядеть, как дворец». А вот — ты вырос, отец ушел на фронт, а стекла все нет как нет...
— Ты не веришь мне, мама?
Пепе почувствовал себя обиженным и притих. Мать тоже замолчала, и мальчик слышал, как она тихо плакала, укрыв голову одеялом.
Пепе вытащил из золы желуди, разыскал молоко и принялся есть. Потом он завесил окно рваной пестрой тряпкой и забрался в постель. Долго не мог он заснуть. А когда наконец заснул, ему приснилось, что вокруг родного города бушует пожар. Освещенный заревом, стоит отец с перекинутой через плечо винтовкой, а в руках держит ослепительно яркий кусок стекла.
Первые дни без работы Пепе чувствовал себя прекрасно. Теперь можно было целыми днями стоять на базарной площади, осматривая проезжающие машины. Но скоро ему это наскучило. Машины с республиканцами, отправлявшимися на фронт, стали обычным явлением.
Пепе начал подыскивать себе другое занятие. Он упросил виноградарей брать его с собой на виноградники. Целые дни проводил он за городом под палящими лучами солнца. Он срезал сочные гроздья, упаковывал их в корзины и относил на винодельческий завод.
Как-то раз, поднимая свою тяжелую ношу, Пепе услышал шум. В небе показались самолеты. Наполняя воздух гулом, они летели по направлению к городу. Все, кто работал на винограднике, встревоженно следили за полетом стальных птиц, заслоняя ладонями глаза от ярких лучей солнца. Самолеты уже кружились над черепичными крышами городка.
— Проклятые хищники! — озлобленно ругались мужчины. — Нехватает им фронта! Теперь летят в тыл — убивать наших жен и детей!
Тяжелые бомбовозы сделали над городом еще несколько кругов, спустились чуть ниже и сбросили свой смертоносный груз. Раздались оглушительные взрывы. Кверху поднялись густые клубы дыма. Гигантское красное облако заволокло город.
Все бросились в город. Самолеты еще кружились над домами, обстреливая их из пулеметов. Пепе посмотрел вверх и на крыльях машин увидел черные кресты.
— Это немецкие фашисты! — кричал на бегу один из крестьян. — Что им нужно от нас? Проклятые!..
Когда Пепе добежал до своего домика, он увидел перед дверью на камнях свою мать. Она была ранена. Белые стены домика были изуродованы осколками бомб, крыша продырявлена в нескольких местах.
Пепе, перепугавшись, побежал за помощью к соседям. Соседи запрягли в тележку ослика и свезли мать в больницу, уже переполненную ранеными. В тот ужасный день можно было в каждом домике услышать стоны и плач.
Никогда в своей жизни Пепе не испытывал такого чувства одиночества, как сейчас. Всю ночь напролет он пролежал на своей твердой койке, не сомкнув глаз.
«Что теперь делать? — думал он. — Куда я один пойду?»
Утром он направился в горы, забрался на самый высокий утес и стал пристально смотреть в сторону фронта. Горный хребет у горизонта был окутан голубоватой дымкой, он почти сливался с небосводом. Как ни старался Пепе разглядеть что-нибудь со своей вершины, ему это не удалось. Он только отчетливо слышал гул орудий. Сегодня орудийная стрельба казалась ему еще сильнее, чем в тот день, когда он провожал мастера. Мальчику стало ясно: враг приближается к городу.
«Что скажет отец, когда узнает, что родной город отдан врагу? Нет, этого не должно быть, я пойду на помощь!..»
Вернувшись домой, Пепе уложил в свою сумку бритвы, мыльницу и помазок, положил в карман черствый кусок хлеба и направился в больницу проститься с матерью.
Мать была так поражена решением сына, что сразу не нашла даже слов для ответа. Потом, взяв в свою слабую руку маленькую ручонку Пепе, сказала:
Ведь ты так еще мал! Что ты будешь делать на фронте?
— Мама, если ничего другого я не смогу, то буду брить бороды. Ведь это я умею делать хорошо.
— Бороды!.. — сквозь слезы пыталась улыбнуться мать. — Ну, хорошо! Понимаю, что одному тебе жить нелегко. Только не уезжай далеко и не забывай меня. Попроси кого-нибудь написать мне весточку о себе. Ведь мне так хочется узнать, где ты. И приезжай меня навещать.
— Ну, конечно, мама, обязательно приеду, как только будет можно. Не думай, что я тебя забуду. Верь мне: как только кончится война, мы оба с отцом вернемся к тебе и вставим в окошко нашего домика красивое стекло. До свиданья, мама!
— До скорого свидания, сынок!
Мальчик поцеловал мать и выбежал из больницы. Он дошел до шоссе и большими шагами пошел по той же дороге, по которой ушли добровольцы.
Домики родного городка вскоре исчезли из виду. Мальчик очутился в горах, в темной, сырой расщелине скал, миновав которую вышел на широкое каменистое плоскогорье, заросшее редкими ветвистыми дубами. В воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения ветра. Знойное полуденное солнце обдавало землю палящими лучами. Сквозь веревочные подошвы своих ботинок Пепе ощущал жар раскаленного шоссе. Серовато-синий асфальт размяк и прилипал к подошвам. Местами он даже дымился на солнце, как горячая черная грязь.
Весь день шел Пепе по незнакомой дороге в сторону фронта. Гул орудий становился все громче, а порой можно было даже различить треск пулеметов. Наконец в долине за ближней горой заблестели рельсы железной дороги. В тени высоких тополей показалась маленькая станция, к которой только что подошел поезд. Паровоз выбрасывал клубы дыма, которые, взвиваясь, все увеличивались, принимая причудливые формы, а потом рассеивались. Из вагонов выходили солдаты, а с открытых платформ прямо на рельсы сгружали автомашины.
Мальчика мучила жажда, и он зашел на станцию напиться. У бака с водой стояла уже толпа приезжих. Говорили на каком-то странном, непонятном для Пепе языке. Мальчик с удивлением остановился, вытаращив глаза. Его поразила не только непонятная речь, но и необычный вид этих людей. У некоторых были светлые волосы и ясные голубые глаза, а один был совершенно черный, с толстыми губами, приоткрытыми в добродушной улыбке, и угольно-черными блестящими волосами. Все они были в форме республиканской армии.
С особенным любопытством Пепе рассматривал негра. Когда он напился и пошел к своему автомобилю, мальчик последовал за ним.
Боец, заметив расширенные от удивления глаза мальчика, подошел к нему, взял его на руки и на чуть ломаном испанском языке спросил:
— Ну что, дружок, ты боишься меня? — Негр, широко раскрыв рот, засмеялся.
Мальчик увидел ослепительно белые зубы, ласковые глаза и понял, что этого человека бояться нечего. Пепе тоже рассмеялся и обвил своими руками шею негра:
— Ничуть не боюсь. А куда вы едете?
— На фронт, малыш. А ты куда?
— Тоже на фронт, — ответил Пепе.
— Что такое? На фронт! — воскликнул негр и, опустив мальчика на землю, снова стал смеяться, на этот раз еще веселее и раскатистее. — Что же ты собираешься там делать? Ха, ха, ха!..
Пепе почувствовал себя вдруг таким несчастным, как никогда. Почему он не прошел мимо станции, через горы — в ту сторону, откуда доносился грохот орудий! Ведь эти чужие люди могут вернуть его обратно, и ему придется начать свой путь снова.
Пепе потихоньку стал отходить в сторону, прижав руку к сумке, чтобы при беге не выпали бритвы, и вдруг помчался.
Бойцы изумленно посмотрели ему вслед, и Пепе услышал за собой голос негра:
— Подожди, мальчуган, куда ты? Мы сейчас тоже поедем!
Но Пепе, не оглядываясь, мчался вперед по шоссе до тех пор, пока не задохнулся. Остановившись, он оглянулся и, увидев, что никто его не преследует, передохнул немного, а затем зашагал дальше.
После долгого пути мальчик почувствовал голод. Он расположился под дубами на краю канавки и принялся есть взятый с собой кусок хлеба. Его охватила сильная усталость. Он опустился на траву и сразу же уснул как убитый.
Ему приснился сон. Он — на фронте. Враг напал на его город. Гигантские машины надвигаются на Пепе с ужасным грохотом и гулом, а он не может ни стрелять, ни бежать, ни крикнуть. Вокруг него собрались какие-то странные мужчины, они говорят что-то и смеются. Пепе снова пытается крикнуть, но губы его точно скованы, и он не может произнести ни звука. Вдруг он услышал громкие голоса и почувствовал какую-то легкость. Мальчик открыл глаза, но то, что предстало перед его взором, показалось ему как бы продолжением сна. На шоссе стоял целый караван автомашин, а мальчика окружали те же люди, с которыми он несколько часов назад встретился на станции. Низко нагнувшись над ним, стоял улыбающийся негр; он тряс Пепе за плечо и шутил:
— Сбежал все-таки и нас не подождал, но вот мы тебя поймали. Ну, вставай скорей и забирайся в машину! Мы тебя покатаем.
Он взял Пепе на руки и понес к своей машине. Пепе был так озадачен, что даже не сопротивлялся. Он опомнился только тогда, когда негр уселся рядом с ним, завел мотор и они поехали. Теперь бежать было уже поздно.
Вначале Пепе думал, что его повезут обратно домой, но, убедившись, что машина направляется в сторону фронта, успокоился. Только он все еще не мог найти слов для разговора. Ему стало стыдно своего бегства; ведь в тот вечер, когда он провожал своего мастера, он дал себе слово никогда, ни при каких обстоятельствах не обращаться в бегство. А вот сейчас он снова удрал, как самый трусливый заяц! Стыдно!
Тяжелые думы мальчика прервал его спутник:
— Как тебя зовут, малыш?
— Пепе.
— А меня — Джим. Ты не боишься меня? Говори смело!
— Нет, сейчас не боюсь, а вначале боялся. Я думал, что вы отправите меня обратно домой.
— Сейчас я не могу это сделать, если бы даже захотел: нет времени. Еще сегодня вечером мы должны быть на фронте. Но если ты убежал из дому тайком, мы тебя все-таки вернем обратно. Скажи откровенно, ты получил разрешение от отца уйти на фронт?
— Отца моего дома нет! — с гордостью ответил мальчик. — Он сражается на мадридском фронте. Наш городок обстреливали неприятельские самолеты. Мать ранили, она в больнице. Она разрешила мне уйти на фронт. Я парикмахер и, если не сумею воевать, то буду брить бойцам бороды.
Пепе вытащил из сумки бритвы и показал их своему спутнику. Джим внимательно рассмотрел все принадлежности для бритья, покачал своей курчавой головой и сказал:
— Ты молодец! Скажи, не хочешь ли ты остаться у нас в Интернациональной бригаде?
— В Интернациональной бригаде? — удивился мальчик.
Об этой бригаде Пепе часто слышал. Все хвалили бойцов из Интернациональной бригады, которые прибыли из чужих стран, чтобы защищать свободу испанского народа. Он многое слышал о них, но ему никогда не случалось их видеть. И даже там, на станции, ему и в голову не пришло, что эти люди в форме республиканской армии — бойцы Интернациональной бригады. Теперь же, узнав об этом, он почувствовал искреннее восхищение и доверие к ним, а на Джима смотрел с большим уважением. И тут Пепе сразу же решил никуда не уходить от них и остаться с Джимом.
— Хорошо, я останусь с вами. Откуда вы приехали?
— Я — из Америки.
— А почему же больше нет таких черных, как ты?
— Потому что они — не негры. Большинство из них приехало сюда из ближних европейских стран. Они покинули свои семьи — отцов, матерей, жен и детей, чтобы помочь вам защитить вашу Испанию. Когда мы с тобою будем на фронте, мы отомстим тем, кто ранил твою мать.
С каждым мигом росло чувство доверия мальчика к Джиму. Он понял, что люди из дальних стран, покинувшие своих близких и пришедшие сюда бороться против генерала Франко, — такие люди не могут быть плохими. Ведь и они боролись за то же дело, за которое он, Пепе, идет на фронт. Мальчик твердо решил остаться с Джимом. А после того как они победят, он увезет Джима к своим родителям в свой маленький городок, заделает в стене домика все трещины от осколков бомб, вставит в окошечко стекло, и все они заживут там счастливо. Да, только бы поскорей победить ненавистного врага! Он хотел спросить Джима, согласен ли он будет поехать в их городок, но постеснялся и поэтому решил разузнать сначала, что предполагает Джим делать после войны.
— Джим, — робко начал он, — что ты думаешь делать, когда враг будет побежден? Ты останешься жить у нас, в Испании?
— Нет, Пепе, я вернусь в Америку. И там есть угнетатели народа, с которыми приходится бороться так же, как здесь с генералом Франко. Только тогда, когда народы всего мира станут свободными, я приеду к тебе в гости. Будешь ты ждать меня, Пепе?
— Я никогда не забуду тебя, Джим. А когда я вырасту такой же большой, как ты, то поеду тебе помогать. У тебя тоже есть мать и отец?
Пепе увидел, как на лице его нового друга сразу исчезла улыбка.
— Не будем сейчас говорить об этом, — грустно произнес Джим. — Когда мы приедем к цели и выпадет свободная минутка, я тебе кое-что расскажу.
Разговор оборвался. Напевая какую-то грустную негритянскую песню, Джим смотрел в окно машины, за которым было видно шоссе, извивающееся синеватой лентой.
Наконец колонна машин свернула с шоссе и остановилась в степи под тенью дубов. Пепе с Джимом вышли из машины. Когда шум моторов утих, отчетливо стало слышно, как за соседней горой строчат пулеметы.
Минуту спустя горы точно застонали. Началась артиллерийская перестрелка. Воздух дрогнул и загремел, как бешеные, кипящие воды горного потока. Дрогнула и земля. Грохот выстрелов повторили отдаленные горы. Казалось, что там рвется сотня снарядов — один другого дальше, один другого меньше. Когда все утихло, раздался новый выстрел с противоположной стороны. Пепе втянул голову в плечи, как бы защищая себя от снарядов, но Джим его успокоил:
— Не бойся, это не в нас. Там идет артиллерийская перестрелка. Когда расставим наши орудия, тогда начнем и мы. А пока враг не знает, что мы прибыли.
— Я вовсе не боюсь, Джим. Я просто не привык еще.
— Ничего, привыкнешь. Конечно, воевать не сладко. Но когда враг нападает, угрожая жизни и свободе, то воевать надо. Не бороться с угнетателями — преступление! Как тебе кажется, Пепе?
Мальчик кивнул головой. Джим, который приехал спасать его землю, его родной городок, конечно, всегда говорит правду.
Весь вечер артиллеристы были заняты устройством огневых позиций. Они утрамбовали землю под дубами, на ровную, гладкую площадку поставили пушки. Замаскировали орудия ветками. Пепе помогал везде, где только было можно. Он копал землю, таскал срубленные ветви, а когда пушки были уже водворены на место, сметал с них тряпкой дорожную пыль.
Солнце спряталось за горы. Шум битвы постепенно затих. Душный полуденный зной сменила полуночная прохлада.
Артиллеристы стали готовиться ко сну. Веревками они укрепили небольшие брезентовые палатки, устлав твердую землю сухой степной травой.
— Теперь хватит, — сказал Джим, когда Пепе тоже принес большую охапку травы. — Подложим вниз веток, так будет мягче. И разведем небольшой костер. Из-за гор противник не увидит. А без огня нас заедят комары.
Пепе набрал целый ворох сухих дубовых веток, и вскоре перед их палаткой ярко запылал костер. Джим со своим другом расположились у костра и принялись за еду. После ужина Джим закурил папиросу.
— Какие чудесные ночи на твоей родине, Пепе!
— А на твоей родине они разве не такие же? — спросил мальчик.
— На моей родине?.. По правде сказать, так у меня и нет ее.
— Но ведь ты мне сказал, что приехал из Америки...
— Эх, Пепе, как жаль, что ты еще слишком молод: ты всего и не поймешь... Америка для негров — ад, а не родина. Мою мать убили там, как здесь хотели убить твою. Правда, не бомбой, а камнями на улице. Убили за то, что она была негритянка, что ее кожа такая же черная, как моя.
— Но разве в Америке тоже есть фашисты? — удивленно спросил Пепе.
— Есть. Такие же, как те, с которыми мы воюем в Испании. Существует только одна страна во всем мире, где нет таких негодяев. Все народы живут там дружно, счастливо и свободно. Это прекрасная страна, Пепе, великая и могучая! Называется она Советский Союз. Тебе не приходилось слышать о ней?
— Слышал. Мой отец часто о ней говорил. Он верил, что и мы в Испании когда-нибудь заживем так же хорошо, как там. Как ты думаешь, это будет, Джим?
— Да, будет. Только для этого нужна еще долгая, упорная борьба и жертвы. Счастье никто не преподносит человеку, его надо завоевывать. Это ты запомни, малыш. Ты должен вырасти большим, умным и мужественным. И тебе нужно будет сражаться за то, чтоб всем народам жилось хорошо, чтобы все люди были свободны, счастливы и жили, как братья. Хочешь ли ты сделаться таким борцом, Пепе?
— Да, Джим, хочу.
Костер догорел и превратился в кучу углей, которые покрывались пеплом. Темносинее небо было усеяно звездами, будто окутано прозрачным золотистым покрывалом. Изредка в горах раздавался отрывистый, сухой треск выстрела. Где-то близко шагал часовой. Джим опустил руку на плечо мальчика и сказал:
— Идем спать. Завтра предстоит тяжелый день.
Они встали и вошли в палатку. Пепе еще долго не мог уснуть. Он думал о своем новом друге Джиме, о его матери, которую в Америке убили камнями, он думал о прекрасной, могучей стране, о которой так хорошо рассказывал ему Джим.
Рано утром его разбудил Джим:
— Вставай, малыш, выпей кофе. Через час мы должны уже занять наблюдательный пост. Ты ведь хочешь итти с нами в горы?
Пепе в мгновение ока вскочил со своего ложа и протер глаза. На дворе чуть брезжило. Густые зеленые кроны огромных дубов, замаскированные пушки, похожие на большие зеленые кусты, вершины гигантской горной цепи едва вырисовывались в утреннем свете.
За горной цепью была передняя линия фронта; там еще царили покой и тишина. Утренняя прохлада, точно холодной рукой, касалась под одеждой тела мальчика. Пепе задрожал от холода. Это была первая ночь в его жизни, которую он провел вдали от родного городка, от своего дома, вдали от матери. Сегодня ему предстоит боевое крещение. Все это еще более усиливало ощущение холода.
Но Пепе не было страшно, его только беспокоила мысль, как бы в первый же день он не получил задания, которого не сможет выполнить. Что будет, если придется вечером явиться к Джиму, к его хорошему, доброму Джиму, и доложить ему, что он, Пепе, задания не выполнил? Нет, этого не будет. Пепе будет храбр, как настоящий мужчина, умрет, если понадобится, но выполнит все, что прикажет Джим.
После завтрака Джим куда-то на минутку ушел и вернулся с узлом зеленой одежды:
— Пепе, сегодня ты брить никого не будешь, а пойдешь со мной на наблюдательный пункт. Надень военную форму, чтобы тебя не заметил враг.
Пепе надел принесенную одежду. Она была слишком велика для него и делала его неуклюжим. Но когда он надел похожую на лодочку зеленую шапку с красной звездочкой, то с гордостью почувствовал себя настоящим бойцом испанской республиканской армии.
— Ну, теперь идем, — сказал Джим, подавая ему ящик с инструментами. — Перекинь-ка это через плечо — легче будет взбираться на гору. Если удастся, сегодня же научу тебя обращаться с винтовкой. Ну, пошли, мальчик!
— Но как же мне быть, если сейчас нападет враг? Чем я буду стрелять?
— Пушкой, Пепе. Ведь мы же артиллеристы. Мы оба должны направлять огонь. Наблюдательный пункт уже оборудован ночью. Даже телефонная линия протянута. Идем поскорее и примемся за дело.
Мальчику было неясно, как это они будут палить из пушек с гор, когда пушки внизу, в долине. Но он боялся об этом спросить Джима, чтобы не показаться несообразительным. К палатке Джима подошло еще несколько бойцов с большими катушками телефонных проводов за спиной. Джим разобрал палатку, так как днем ее могли заметить самолеты противника. После этого все отправились в путь, в сторону гор.
Пепе доставляло большое удовольствие карабкаться по скалам, особенно потому, что в этом он мог соревноваться с остальными. Хотя ремень ящика с инструментами здорово резал плечо, Пепе старался итти впереди всех. Когда они подходили к самой вершине горы, Джим остановил его:
— Нс спеши так, Пепе. Этак ты, пожалуй, попадешь прямо в пасть врагу! Теперь разреши-ка мне итти впереди. Где-то здесь поблизости должен быть наш наблюдательный пункт. Я постараюсь найти скрытый подступ к нему.
Джим исчез за вершиной горы, а остальные бойцы расположились за большим утесом в ожидании дальнейших распоряжений.
— Пригнитесь к земле! — закричал Джим, показываясь на горе.
Бойцы приникли к земле и осторожно поползли вперед. Вскоре они добрались до спуска, где оказалась только что вырытая и замаскированная ветвями яма.
Их взорам предстала затянутая голубоватой дымкой долина, по ту сторону которой поднималась такая же горная цепь, как и здесь, — скалистая, поросшая зеленовато-коричневым кустарником и вся испещренная зигзагообразными полосами окопов.
Над скалами гор поднимался большой огненный шар солнца. Голубой дымок в долине бледнел, становясь все прозрачнее. На склоне горы, где расположился неприятель, по краям окопов ясно выделялось проволочное заграждение. Из долины ползком возвращались в окопы запоздавшие секретные посты.
Со стороны республиканцев раздался выстрел, эхо которого резко и раскатисто прозвучало в свежем воздухе раннего утра. Пепе, вытянув шею, разглядывал противоположную гору, среди кустов которой мелькали темные фигурки врагов.
Над головой Пепе прозвенела пуля. Джим быстрым движением схватил мальчика за плечо и посадил в окоп:
— Пепе, разве тебе не жаль своей головы? Да и наше расположение ты можешь так выдать!
Пепе рассмеялся: враг все же промахнулся. Дрожь волнения, которая охватывала его все утро, исчезла совершенно.
Мальчику стало тепло и весело.
Джим вынул из ящика две похожие на рога стеклянные трубки и установил их на треножнике. Затем он замаскировал все это ветвями и выдвинул треножник на край окопа.
— Пепе, вот это — артиллерийский оптический дальномер, которым определяют расстояние. Иди-ка сюда, загляни в него.
Пепе пригнулся к дальномеру, и его взору предстала поразительная картина. Вся цепь противоположных гор вдруг стала такой близкой — рукой достать. В расщелине гор виднелась узкая долина с маленькими домиками крестьян, среди которых сновали вражеские солдаты. Домики окружали стройные, высокие тополя; местами зеленели виноградники, оливковые рощи, а вдали высились башенки далекого городка. По кривым проселочным дорогам, поднимая огромные тучи пыли, неслись автомашины. И вот здесь, так близко, на расстоянии всего нескольких сот метров, находится враг!
Вдруг в синеватой утренней дымке, которая, как прозрачное покрывало, заволакивала прекрасную панораму, откуда-то появилась желтая бабочка. Легко и изящно махая своими бархатными крылышками, она поднималась и опускалась в утренней прохладе, как будто ее несли невидимые волны. Она летела прямо на Пепе; но в ту минуту, когда мальчику показалось, что ее бархатные крылышки вот-вот коснутся его ресниц, она кинулась в сторону и исчезла. Пепе повернул аппарат, чтобы бабочка снова попала в поле его зрения, но внезапно остановился и крикнул:
— Джим, пулемет неприятеля!
Джим сменил у прибора мальчугана. Он минуту наблюдал, затем откинул голову назад и улыбнулся такой широкой улыбкой, что на солнце сверкнули его крепкие белые зубы:
— Чудесно, Пепе! Ты уже действуешь, как настоящий разведчик. Ничего, сейчас приготовим огонь и зададим перцу этим негодяям, чтобы они смолкли навсегда и не беспокоили больше нас.
Джим взял бумагу и карандаш, взглянул еще раз в прибор и вычислил дистанцию до неприятельского пулемета. Затем он сел к телефону, отдал распоряжение батарее и спустя несколько минут скомандовал:
— Огонь!
За спиной дрогнули горы. Через головы разведчиков с жалобным стоном пролетали снаряды.
Огромные желтовато-белые языки дыма поползли по земле и стали лизать скалы. Наклонившись к прибору, Джим внимательно следил за местом, где взрывались снаряды. Когда дым рассеялся, он радостно воскликнул:
— Иди, Пепе, посмотри! Точная работа...
Мальчик заглянул в прибор и увидел, что на противоположном склоне горы, там, где, следя за бабочкой, он случайно обнаружил вражеский пулемет, рядом с разрушенными скалами зияли красные глиняные ямы. Вблизи не было ни души. Снаряды достигли своей цели.
С этого дня Пепе часто ходил с Джимом на наблюдательный пункт. Только два раза в неделю он оставался на батарее — брить артиллеристов. Но и эти дни были по душе мальчику. Он очень быстро познакомился со всеми бойцами. Все они были из разных стран, но старались объясняться друг с другом по-испански. Чтобы быстрее освоить испанский язык, они стремились почаще встречаться и разговаривать с Пепе. Всюду, где ни появлялся мальчуган, он был желанным гостем.
Каждый солдат горячо любил свою родину, и Пепе слышал много интересного о чужих землях.
— Если мы останемся живы, — говорили мальчику его новые друзья, — то будем завоевывать свободу и в наших родных землях.
В свободные минуты Пепе часто думал об этих людях, которые стали для него такими же близкими и дорогими, как отец и мать.
Впервые мальчик стал понимать, какая близость, какая большая дружба может возникнуть между людьми, которые хотя и родились и выросли в разных странах и у которых разный язык и разный цвет кожи, но мысли едины и стремления направлены к одной цели.
«Я буду таким же, — думал Пепе. — Когда вырасту, поеду и я в чужие страны помогать тем, кто борется за свободу. Я помогу Джиму наказать тех, кто против свободы, кто камнями убил его мать только за то, что у нее была черная кожа!..»
Дни проходили за днями, недели быстро сменяли одна другую. Жестокие кровавые бои разгорелись за родной городок Пепе. Враг не раз пытался пробиться вперед, но республиканские войска и Интернациональная бригада давали им отпор, стояли, как крепкая, несокрушимая стена. Десятки раз враг обстреливал батарею Джима, но бойцы не покидали своих орудии; они заряжали их ловко, быстро и терпеливо ждали команды Джима с горы: «Огонь!»
В дни боев Пепе находился около Джима на наблюдательном пункте. Мальчик помогал ему находить неприятеля и доставлял своему командиру завтрак и ужин с батареи. Мальчик очень скоро привык ко всем тяжелым условиям фронтовой жизни. Его не страшили ни пули, ни снаряды, которые каждый день сотнями с воем проносились над головой.
Наконец на фронте наступило затишье. Бойцы приводили себя в порядок, чистили амуницию, занимались учебой, готовились к новым боям. Учился и Пепе. Он подробно изучал устройство орудий, каждый день несколько часов учился читать. Джим как-то раз сказал ему:
— Пепе, ты должен учиться! Это очень пригодится в жизни.
И мальчик горячо принялся за ученье. Вскоре он стал уже читать газету, а как-то раз сам написал своей матери письмо:
«Дорогая мама! Я на фронте и чувствую себя прекрасно. Мой друг Джим, наш командир, обещал мне, что после того, как я научусь читать и писать, он свезет меня на своем автомобиле к тебе погостить. Жди нас, мама, мы скоро приедем. Целую. Пепе».
Джим свое обещание не забыл. В то утро, когда Пепе узнал, что сегодня они поедут к матери, он не мог сдержать свою радость. Начищая пуговицы своего мундира, он все время думал о матери.
«Что бы такое свезти ей в подарок? Надо будет посоветоваться с Джимом. Быть может, он что-нибудь придумает».
Приведя все в порядок и приодевшись, мальчик выбрался из маленькой палатки. На дворе была сырая, холодная погода. Тяжелые, темные тучи спускались до самой земли. О стрельбе в такой день нечего было и помышлять.
В период осенних дождей размягченная земля испаряла большое количество влаги, которая поднималась вверх и, сгущаясь, снова возвращалась на землю мелкими капельками дождя. Казалось, что вся местность окутана мягким пухом. Густая завеса тумана порой в течение нескольких дней совершенно скрывала вершины гор. Артиллерийские выстрелы в такие дни раздавались редко. На фронте наступала удручающая тишина.
Пепе осмотрелся вокруг, зябко повел плечами и направился в сторону артиллерийского автопарка — в маленькую долину, сплошь заросшую густыми, ветвистыми дубами, под которыми стояли замаскированные машины. Там, наверное, находится сейчас Джим, приготовляя машину для их поездки.
Проходя мимо кухни, находившейся в маленьком домике, разрушенном неприятельскими снарядами, Пепе остановился. Взор его приковал к себе брошенный кем-то деревянный ящик, кругом заросший крапивой. Из ящика высовывался кусок сверкающего стекла. Стекло было покрыто росой и отсвечивало зеленым.
Мальчику пришла в голову счастливая мысль: «Свезу-ка я это стекло маме, вставлю его в окна нашего домика, чтобы в зимние морозы в комнате было тепло. Я выполню свое обещание. Мама будет гордиться мною».
Пепе подошел к ящику и тщательно осмотрел его. От сильного сотрясения воздуха большие стекла превратились в мелкие осколки. И только одно стекло, плотно прижатое к самой стенке ящика, было цело. Пепе вытащил его, почистил сырой травой и двинулся со своей находкой к автопарку.
На душе у него вдруг стало совсем весело. Шаги стали еще легче и живее; он сдвинул шапочку с красной звездой на затылок и принялся насвистывать веселую негритянскую песенку, которой выучил его Джим.
Джим сидел уже в машине и ожидал Пепе. Он тоже приоделся и был в прекрасном настроении.
— Браво, Пепе! — воскликнул он и захлопал в ладоши, когда мальчуган, насвистывая негритянский мотив, приблизился к нему. — Ты чудесно свистишь, Пепе, как настоящий скворец. Ну, птичка, лети живее, скорей забирайся в машину! Не забудь, что мы должны вернуться сюда еще сегодня вечером. Но что это у тебя в руках? Стекло? Это для кого же?
— Это подарок моей матери, Джим. В окне нашего домика нет стекла. А я обещал маме вставить стекло. Джим, ты разрешишь мне взять его с собой?
— Почему же нет? Конечно, бери. Очень хорошо, малыш, что ты хочешь помочь своей матери. Я поступил бы так же, если бы моя мать была жива... Ну, хорошо, а теперь влезай скорей! Поехали...
Пепе живо вскочил в машину, уселся и осторожно поставил на колени сверкающее стекло.
Загудел мотор. Машина дрогнула. С деревьев посыпались мелкие водяные капельки, попадая за ворот рубашки.
Вначале они ехали по размытому дождем полю. Машину кидало из стороны в сторону. Пепе, заботливо охраняя свой подарок, следил за небом, которое на южной стороне начало проясняться. Серый туман понемногу рассеивался, на небе стал намечаться светлый диск солнца. Местами уже вырисовывались контуры гор, которые сейчас, под светлым покровом тумана, напоминали черные кучи угля.
Мотор, непрерывно гудя, мчал машину вперед по крутой, извилистой горной дороге. Пепе любовался глубокими долинами, дубовые и оливковые рощи которых казались такими крошечными, что походили на кустарники.
Машина обогнула крутой хребет горы и стала медленно спускаться в долину. Завеса тумана, заволакивавшая солнце, вдруг порвалась, будто ее раздвинула чья-то невидимая рука, и всю окрестность залили яркие золотые лучи. С серых долин, как легкий дым, стал подниматься вверх пар, принимая самые причудливые формы. Извиваясь вокруг скал и задевая на своем пути встречные кусты, туман медленно полз вверх, к вершинам гор. Тот, кто в период дождей впервые очутился бы здесь в горах, мог бы подумать, что в долине горит сотня костров, дым которых заволакивает всю окрестность.
Стекло Пепе горело под лучами солнца, как прожектор. Мальчик любовался природой и весело напевал какую-то песенку. Он пел, думая о том, как хорошо станет, когда враг будет побежден и бойцы вернутся домой, примутся за мирный труд. «За красоту нашей будущей жизни стоит бороться, стоит умереть», так часто говорил ему его умный друг Джим.
Размышления Пепе были прерваны глухим прерывающимся гулом.
«Самолет!» пронеслось в его голове. Он стал вглядываться в блестящие, ярко освещенные солнцем пестрые облака. Глухой гул становился все сильнее. Вдруг облако над головой мальчика раздвинулось. На синем небе при ярком свете солнца появилась тень, которая быстро увеличивалась. На крыльях самолета отчетливо стал виден черный крест.
— Фашисты! — закричал мальчик и стал неистово стучать по крыше шоферской кабинки. — Джим, Джим, останови! Фашистский самолет!..
Джим круто затормозил, выскочил из кабинки и на минуту поднял голову вверх:
— Истребитель, Пепе! Соскакивай скорей, спрячемся в скалах. Видишь, как он кружится над нами...
— Не задерживайся, Джим! Поставлю только стекло и сразу же прибегу к тебе.
Самолет снижался. Вдруг в воздухе раздался сухой долгий треск пулемета.
Мальчик втянул голову в плечи и приблизил лицо к стеклу, ярко горевшему на солнце. Он вдруг почувствовал сильный удар в голову. Синее небо стало черным, свет солнца померк. Весь мир с его красотой превратился в темную ночь.
Джим вскочил в кузов машины и бросился к мальчику, который, скорчившись, лежал на своем сверкающем стекле.
Не веря ужасной действительности, Джим приподнял ребенка, взял его на руки:
— Пепе... слушай, Пепе! Ты ведь едешь к своей матери, мой мальчик!..
Но Пепе не ответил. На стекло тихо падали капли алой крови...
Несколько минут спустя машина тихо двинулась в путь. За рулем сидел неподвижный, хмурый Джим.
До городка, в котором жила мать Пепе, было уже недалеко.

РЫБАКИ ПАЛАМОССЫ

1

Луис Вентэро родился и вырос на берегу Средиземного моря, в рыбацком поселке Паламосса, километрах в шестидесяти к югу от Пиренеев. Как большинство рыбацких поселков в северной Испании, он тесно приткнулся своими серенькими домишками к пологому берегу небольшого заливчика. По обе стороны Паламоссы берега заливчика, поросшие статными соснами и пиниями, круто поднимаются кверху. А навстречу морским волнам тянутся гряды острых подводных скал и длинные скалистые мысы.
Самым опасным из них был мыс святого Себастьяна, а также Черный мыс, что находится к северу от Паламоссы. Не одна лодка погибла на подводных скалах Черного мыса. Рыбаки неохотно говорили об этих местах, а если и поминали их, то недобрым словом.
— Черный мыс — гибель для рыбака! — поучали старые морские волки молодежь. — Во время шторма лучше уходи мористее, никогда не приближайся к этому проклятому месту.
Проходя в рыбацкой посудине мимо Черного мыса, уже издали можно было слышать гулкий зловещий шум, похожий на дыхание громадного чудовища, — это крутящиеся пенистые воды вкатывались куда-то в подземелье и с глухим рокотом снова вырывались оттуда. Старые рыбачки говорили, что это слышится дыхание морских ведьм, а деды будто бы даже видели там собственными глазами их логово. Но молодежь над такими рассказами только посмеивалась и не верила ни тем, ни другим.
Трехлетние военные штормы, бушевавшие над Испанией, достигли Паламоссы в самые последние дни войны. Республиканцы отступали, так как у них нахватало оружия и боеприпасов. После занятия Барселоны фашистская армия, дикие марокканские дивизии и итальянские моторизованные соединения, как полчища саранчи, набросились на плодородные долины Каталонии. Горели города и селения, едкий дым заволакивал солнце. Фашистские самолеты обстреливали беженцев, которые двигались по дорогам к французской границе. Основные силы республиканской армии, в рядах которой боролся и сын Вентэро — Селестино, отступали с боями к Пиренеям, а часть республиканцев ушла в Каталонские горы и начала партизанскую войну.
Рыбак Луис Вентэро не выходил теперь в море. Он взволнованно прохаживался по берегу, наблюдая за дымом на горизонте и нервно покусывая мундштук своей трубки. Ему казалось, что кованые сапоги врага топчут его собственную землю, его собственное тело.
За три года существования республики люди начали чувствовать себя хозяевами своей земли. И сейчас, когда эту землю разоряли фашисты, они испытывали то же самое, что испытывает человек, в дом которого ворвались вооруженные бандиты.
На уходящих республиканцев Вентэро смотрел с такой теплотой и любовью, как будто это были его собственные сыновья. Когда на дороге показывались бойцы, Вентэро всегда тайно надеялся, что вот-вот среди них он увидит и своего Селестино, который еще подростком в первые дни войны ушел добровольцем на фронт. Рыбак встречал бойцов на дороге, предлагал табак, долго разговаривал с ними и, прощаясь, крепко пожимал им руки.
Вот группа бойцов подошла к его хибарке и попросила хлеба. Вентэро и сам-то хлеба давно не видел: весь хлеб был отдан для победы, которой с таким нетерпением и такой несокрушимой уверенностью ожидали паламосские рыбаки. Зато у него была рыба последнего улова — прекрасная, хорошо прокопченная, душистая.
— Берите, родные, — предлагал Вентэро бойцам, — берите на дорогу! И не забывайте, что мы ждем вашего возвращения...
Подходили и другие рыбаки. Они вытаскивали из-за поясов кожаные фляги с кислым вином. Женщины несли в глиняных кувшинах козье молоко. Когда группа уходила, все с грустью глядели им вслед.
Рыбачки вздыхали, утирая слезы уголками черных косынок. Быть может, по другим дорогам шагали и их сыны, такие же усталые и голодные, как эти, израсходовав последний патрон.
В ту ночь Вентэро не мог уснуть. Десятки раз он вставал, выходил на порог и прислушивался. Где-то далеко, в стороне Черного мыса, грохотала морская артиллерия. Высоко над поселком, прорезая ночную тьму, пролетали снаряды. Вентэро ясно различал и глухой свист снарядов и отдаленные их взрывы, от которых вздрагивало морское побережье.
По этим взрывам старый рыбак мог судить, что враг приближается.
— Кармен, они вот-вот нагрянут! — заметно волнуясь, сказал жене Луис. — Снаряды рвутся совсем близко.
— Да приляг ты, вздремни немного, — успокаивала его жена. — Наши задержат их. Не может быть, чтобы сюда пришли фашисты. Ведь Селестино тоже борется. А он не допустит этого.
— Но у наших ведь нет оружия и патронов. Ты же слышала, что говорили бойцы! По одной винтовке на двух-трех бойцов. Патроны берегут больше собственной жизни. Снарядов почти совсем нет. Неужели ты думаешь, что так можно долго держаться? А тем — на той стороне — Германия и Италия дают всё: винтовки, танки, самолеты, пушки...
Вентэро снял веревочные лапти и лег на кровать. Однако сон не брал его: на сердце было тревожно, а мысли метались, точно морские птицы перед бурей.
«Франция, Франция! — бормотал он про себя, посасывая отдающий горечью мундштук трубки. — Неужели Пиренеи так высоки, что тебе не видать наших страданий?»
Вентэро опять поднялся с кровати, подлил в светильник оливкового масла, заправил фитиль и отпер дверь.
Наверху, у берега, что-то неистово жужжало, точно огромная озлобленная пчела. Вот брызнул и рассыпался сноп ярких искр, раздался сухой треск, похожий на выстрел. «На песчаной дороге застряла автомашина», решил Вентэро. Он знал, что фронтовые машины не включают фары, чтобы не выдать себя, но так нетрудно было и заблудиться.
Вдруг на мостовой послышались шаги. Все ближе и ближе... Вентэро бесшумно прикрыл дверь и замер.
Шаги приближались. Кто-то подошел к двери, помедлив мгновение, стал в темноте нащупывать медное кольцо и тихо постучал. Вентэро затаил дыхание.
Опять раздался стук, легкий и равномерный. Нет, это не враг. Враг ворвался бы.
— Кто там? — сквозь щель двери тихо спросил Вентэро. — Кто стучится?
— Здесь живет рыбак Вентэро?
Вентэро открыл дверь и чуть не лишился дара слова.
— Селестино, — шептал старик, — и ты отступаешь? Не ужели нас одолеют, Селестино? Я не понимаю... Не могу я поверить в это...
— Я не отступаю, отец. Моя группа сегодня в тылу врага напала на автоколонну фалангистов и сожгла ее. Один грузовик с оружием и боеприпасами мы забрали... А вот пробиться к своим не смогли: на всех путях стоят их танки. Оружие надо укрыть, отец. Оно нам пригодится. Мы останемся продолжать борьбу в тылу... Помоги, отец.
Отец задул светильник. Кармен спала, прерывисто дыша. Безмолвная тишина по временам нарушалась грохотом канонады, доносившейся с моря.
— Видишь, Селестино, к северу, недалеко отсюда, находится Черный мыс. Ты помнишь, конечно, что туда нетрудно добраться по лесной тропинке. Черный мыс расположен в стороне от селений, далеко от злых глаз и коварных ушей. Даже лодки, и те неохотно приближаются к нему. Ты был еще малышом, когда там мою лодку штормом разбило. Долго я плавал тогда, пока случайно волна не забросила меня в щель. Там оказалась пещера. Огромная пещера... До десятка людей могло бы там спрятаться. А в глубине ее терраса есть, широкая и сухая, даже в бурю ее приливом не заливает. Я там сутки пробыл, пока шторм не утих. Стал я об этом потом рыбакам рассказывать, так они меня насмех подняли. Так вот, сынок, думаю, что лучше этого места не найти. И недоступное и верное.
— Так как же быть, отец? Времени мало! Противник может занять поселок. Да и до рассвета недалеко.
— Вот что... Двигайтесь вдоль берега по лесной дороге. Остановите грузовик около бухточки, между мысом святого Себастьяна и Черным мысом. Там дорога подходит к самому морю и берег пологий. А я морем отправлюсь на моторке... Договорились?
— Договорились. До свиданья, отец!
— До свиданья, Селестино!
Вентэро собрал фалы, фонарь, бидоны с бензином и поспешил к стоянке рыбацких лодок. Он беззвучно завел мотор, и лодка врезалась в зеркало моря, слегка отливавшее расплавленным золотом рассвета. Выйдя из бухты, Вентэро прибавил скорость...
Под легким береговым ветерком гладкая поверхность воды едва колыхалась. При такой погоде подводные скалы не страшны: они хорошо заметны по вьющимся вокруг них серебристым барашкам.
Вентэро въехал в заливчик между мысом святого Себастьяна и Черным мысом. Он уменьшил ход, лодка легко заскользила вдоль берега. Вентэро стал внимательно вглядываться с прибрежный лес.
Скоро он заметил, как под крайними соснами мелькнул огонек. Кто-то закуривал. Вентэро подошел к берегу и свистнул. Из сумрака вынырнула чья-то фигура и стала приближаться к лодке.
— Селестино! — негромко окликнул рыбак.
— Я... Оружие уже в кустах. Но как быть с машиной? Она нас может выдать.
— Вон там, налево, есть крутой обрыв. Хоть целый поезд туда спускай. Заклиньте руль и с обрыва ее...
Несколько минут спустя на обрыв выскочил грузовик, клюнул носом, кувыркнулся в воздухе и исчез в морской пучине. Гулко всплеснулись и разошлись волны. Скалы обдало пеной.
Из лесу подошли восемь бойцов, нагруженных винтовками и ящиками с патронами.
— У нас несколько ящиков тола, два пулемета и два мешка с продовольствием. Придется сделать несколько рейсов, — сказал Селестино.
— За один раз не перевезу, — подтвердил отец. — Четверо должны поехать со мной: надо помочь разгрузить.
Глубоко осела лодка, плыть надо было медленно. При более свежей погоде с таким грузом в море не выйти.
Старый рыбак, правя лодкой, внимательно приглядывался к береговым скалам. Тут же неподалеку должна быть пещера, когда-то спасшая ему жизнь. Вот она! Под кручей с завесой из густых виноградных лоз едва заметно чернела щель. Вентэро выключил мотор и направил лодку прямо на эту щель. Концом весла он отодвинул свисающую гирлянду дикого винограда, и лодка плавно вошла в темную расщелину.
Вентэро зажег фонарь. Бледный свет его озарил овальный бассейн, окаймленный скалами, размытыми волнами; в глубине возвышалась пологая терраса. Из пещеры тянуло прохладой и сыростью.
— Ну как, хороша? — спросил старый рыбак. — Здесь никто вас не найдет. Правда, во время прилива или шторма сюда на лодке не подойти, можно только вплавь добраться.
— Прекрасно! Я бы никогда не поверил, что здесь такая бухта. Однако за дело, до рассвета надо управиться!
Когда все было готово, Селестино доставил отца на берег.
— Пусть лодка останется у вас, Селестино. У нас лодок хватит. Если следующей ночью погода не испортится, привезу одеяла, продукты и бензин. Рыбаки Паламоссы помогут своим друзьям. Об этом вы не беспокойтесь. Подъезжая к вам, я буду напевать. Вы и знайте, что опасаться нечего. Ну, пока, сынок... Набери-ка хворосту и отвези к себе. Жилье-то у вас прохладное... Ночью дыма не видно, вот и грейтесь у костра...
— Отец, все же ты матери не рассказывай о нас. Лучше будет, если она не узнает, что я здесь, около дома.
— Будь спокоен, не скажу никому. У слов длинные ноги, за день они вокруг земли обегут...

2

Весна 1939 года была особенно теплой и солнечной. В Феврале в Каталонии уже зацвел миндаль. На вершинах гор таяли снега, сотни пенящихся ручьев сбегали со скал, унося в долины снежную прохладу гор.
По берегам ручьев, на гладких камнях, босые женщины, как всегда, стирали белье. Обычно их говор старался перекрыть шум воды, а песни разносились далеко вокруг. Здесь же, на прибрежных лужайках, молодые рыбачки кружились в танце, точно водоросли в прибрежной волне.
Но сейчас женщины стали хмурыми и молчаливыми. Девушки отсиживались дома скучая, вязали и тревожно оглядывали сквозь решетку окна каждого прохожего.
Даже мужчины перестали ходить гурьбой по площадям селений и спорить. Они накрепко запирали двери и часами сосредоточенно глядели на огонь очага, посасывая свои трубки. Когда кто-нибудь стучался в дверь, медленно вставали и, прежде чем отодвинуть засов, недоверчиво спрашивали, кто там.
Шум войны у подножия Пиренеев постепенно затихал. Республиканцы в ожесточенных боях обеспечивали отход беженцев и армии через Пиренеи во Францию. Те, кто не успел уйти через горы, возвращались в свои разграбленные жилища. Многим так и не привелось увидеть, как цветет миндаль в их саду: пули фалангистов перехватывали их на пути.
И Паламосса в эти дни притихла, точно вымерла. Ни одна рыбацкая лодка не выходила в море; у берега покачивались лодки с плотно прикрученными к мачтам парусами, моторы перестали пахнуть бензином, даже весла рыбаки унесли домой.
Только иногда, по ночам, какая-нибудь одинокая моторка выходила в море. Никто даже и не интересовался, кто ее ведет и куда она направляется. Как знать, может быть это патрули береговой охраны!
По ночам из поселка стали исчезать целые семьи. Соседи перешептывались о том, что с берега доносятся крики, стоны и выстрелы. Смельчаки, побывавшие в соседнем городке Палафругелле, рассказывали, что видели громадный концентрационный лагерь. В лагерь бросали пленных бойцов республиканской армии, беженцев и приверженцев республики. Эти рассказы еще больше волновали окрестных жителей.
Только спустя несколько месяцев народ понемногу стал успокаиваться. Подвергаясь на каждом шагу смертельной опасности, человек постепенно привыкает к ней и мало-помалу приучается владеть собой. Так было и теперь.

3

Однажды из соснового бора, вблизи Паламоссы, выехали на мулах два бородатых крестьянина; их уже и так смуглые лица от морского ветра совсем потемнели. Мулы были навьючены плетеными корзинами с дынями, вином и виноградом. Крестьяне направлялись в Палафругеллу.
Один из них, внимательно оглядевшись по сторонам, тихо проговорил:
— Думаю, что к закату доберемся и до железной дороги.
— Конечно, если только повезет...
— Послушай, давай-ка уговоримся не болтать!.. Чем больше ты будешь походить на пьяного, тем лучше.
— И споем что-нибудь. Знаешь «Однажды ночью в Севилье...»?
— Нет, споем «Кармелу»... Эта звучнее...
Оба запели, держась так, точно перед отъездом выпили море вина.
У Палафругелльского шоссе, которое ведет далее на Бисбалу и Флассу, они свернули чуть влево. На повороте дороги стояли два вооруженных солдата — контрольный пост фалангистов.
— Стоп, старики! — воскликнул один из них. — Куда?
— Во Флассу, на базар, сеньорес, — пролепетал один из крестьян. — Налог надо платить... Деньги нужны... Надо продать фрукты и вино, сеньорес.
— Правильно. Не уплатите налогов — в тюрьму угодите. Сдается только, что не довезете вы вино, сами выпьете.
Фалангисты подошли ближе и внимательно осмотрели плетеные корзины. Корзины не вызывали никакого сомнения. В одной было вино, в остальных — фрукты.
— А не лучше ли будет, — внезапно захохотал фалангист, — если мы его выпьем? И мулам легче, и вам не придется утруждать себя выпивкой. А то вы еще и мулов и корзины растеряете!
— Мы всегда слушались сеньоров. Если сеньорам угодно, просим.
Один из крестьян вытащил из корзины кувшин с вином и крикнул:
— Ребята, нет ли у вас фляги? Дайте-ка сюда!
Постовые отстегнули от поясов обшитые зеленым сукном итальянского образца фляги, отвинтили алюминиевые пробки и с жадностью уставились на красную струйку вина, переливающуюся из кувшина во флягу. Отпив часть вина и вновь долив фляги, они отошли к обочине дороги и скомандовали:
— А теперь сматывайтесь, чтобы комендант вас не заметил. У вас, наверно, нет пропуска...
Крестьяне быстро уложились и подстегнули своих мулов. До вечера они миновали еще несколько дорожных контрольных постов. Кувшины и фруктовые корзины стали заметно легче... Но до дынь они никому не давали дотронуться.
К закату крестьяне свернули с дороги и исчезли в густой роще пробковых дубов.
— Я же говорил, что нам повезет, — сказал один из них. — Привяжи мулов, а я пойду на разведку. Если все в порядке, начнем действовать. Эшелон должен пройти через несколько часов. Распотроши-ка дыни пока и приготовь взрыватели...
Крестьянин исчез в сумраке леса. Он осторожно пробирался вперед и вскоре между стволами деревьев увидел багровый закат. Он напряженно прислушался. Только легкий шелест листвы да крик запоздалой птицы — и больше ничего.
Крестьянин вышел на опушку, вдоль которой тянулось железнодорожное полотно. Ничего... Только рельсы сверкают от заката. Он долго осматривался по сторонам и затем направился обратно.
Тол и взрыватели тем временем были извлечены из дынь. Проголодавшиеся мулы жадно набросились на дынные корки... Вскоре от них даже следов не осталось!..
Полчаса спустя крестьяне отправились в обратный путь. Задача была выполнена, и надо было уходить. И только тогда, когда крестьяне были уже далеко, ночную тьму разорвала вспышка, а за нею послышался оглушительный взрыв.
На другой день на базарах крестьяне с затаенной радостью передавали друг другу, что ночью взорван железнодорожный путь вместе с составом, переполненным фалангистами, направлявшимися к Пиренеям на «охоту» за партизанами.

4

Каждую третью ночь к пещере отправлялась лодка. Сначала Луис Вентэро выходил далеко в море. Сделав изрядный крюк, он выключал мотор, брался за весла и сильными рывками гнал лодку к пещере. Таким же путем он возвращался домой. На дне лодки у него всегда лежали сети для сардин. Иногда он прихватывал с собой и свежей рыбы, которой наделяли его товарищи-рыбаки: в таких случаях он чувствовал себя совсем уверенно.
Не только Селестино, но и все остальные партизаны с нетерпением ожидали Вентэро. Он привозил им газеты, чистое белье, одежду и продукты. Часами они просиживали у костра и слушали рассказы старика.
— Знает ли кто-нибудь о нашей поездке на базар во Флассу? — спросил Селестино.
— Кому надо знать, те и знают. После взрыва все дороги на участки разбили, на каждом — патрули. Ну, людей им на это много надо. С Палафругелльского концентрационного лагеря, говорят, половину постов сняли. И гарнизон городка послали леса прочесывать. Обыски везде идут, многих арестовали. Два дня назад Паламоссу нашу вверх дном перевернули.
Партизаны дружно жевали привезенные Вентэро гостинцы и многозначительно улыбались.
— Так это правда, отец, что гарнизон городка услали и охрану лагеря сократили? — помолчав, спросил Селестино.
— Ну да. Об этом везде говорят. Позавчера, когда я возвращался с базара, по шоссе куда-то маршировала большая группа фалангистов. Следом за ней — кухня полевая и грузовик с продуктами... По всему видно, что уходят они надолго.
— Да, это хорошая новость, ребята! — воодушевился Селестино. — Ну-ну, пусть только они уйдут подальше. А там мы...
— А вот это мне дал мой сосед Марсиано Пенья, — продолжал Луис Вентэро и развязал тяжелый узел. В нем оказался большой глиняный кувшин с запеченной в оливковом масле рисовой кашей. — С этим вы не торопитесь: сухая и хорошо пропеченная, не испортится... Ты ведь помнишь, Селестино, сыновей Марсиано Пенья? Двое погибли на мадридском фронте, а третий, старший, командовал бригадой. Говорят, неделю назад французские жандармы силой отправили его обратно в Испанию. Фалангистам хотели выдать... В поезде у Церберы* он повесился.

* Маленький городок на берегу Средиземного моря, на границе Франции и Испании.

— Повесился?! — глаза Селестино широко раскрылись. — Бедняга, неужели у него не было другого выхода?
— Правильно поступил, Селестино. Уж лучше погибнуть от собственной руки, чем стать мишенью для врага. Они всех наших республиканцев, кого из Франции возвращают, там же, в Пиренеях, расстреливают... Однако пора мне. Утро уже скоро...
— Побудь, отец, еще немного. Дело у меня есть. Мне необходимо попасти завтра часика два коз поселка. Как это устроить?
— Думаю, что это удастся. Хоть завтра и не моя очередь, но я возьмусь, погоню стадо вдоль берега. А ты навстречу выходи.
— Все в порядке, отец.
— Всего хорошего, ребята! Селестино, сынок, до свиданья!
Вентэро вскочил в лодку и на веслах вышел в море.

5

Палафругелльский концентрационный лагерь тянулся от города в сторону Паламоссы. Его территория заняла большую часть общих пастбищ окрестных поселков. По этому поводу возмущались не только жители, но даже овцы и козы. Они по старой привычке продолжали ломиться в сторону лагеря. И вот однажды стадо овец и коз прорвалось к самой изгороди лагеря. Животные, задрав головы, уткнулись носами в холодные колючки и, как бы протестуя, неистово заблеяли. Ближайший охранник, вооруженный автоматом, выскочил из сторожевой будки и накинулся на пастуха:
— Святая Мария!.. Раззява ты, черепаха этакая, лодырь несусветный, лоботряс! Что мне, из-за твоих паршивых коз и овец в карцере сидеть? Тебе неизвестно разве, что нам приказано стрелять в каждого, кто подойдет к ограде? А твое стаде чуть ли не на голову нам село. Я перебью все стадо, если еще раз увижу такое!
— Сеньор, да разве в приказе сказано, что в коз стрелять надо? — пытался отшутиться пастух. — Несправедливо, сеньор, к скотине применять те же законы, что и к людям.
— А вот потому, что в приказе ничего не сказано про них, я их перебью до единой!
Охранник вскинул автомат. Пастух подбежал к сторожевой будке:
— Не стреляйте, сеньор, будьте так милостивы, не стреляйте! Все эти овцы и козы из нашего поселка. Да если я хоть одну из них потеряю, меня же убьют вечером! Я вам каждый день стану приносить молоко, сеньор, только не стреляйте!
— А наплевать мне на то, что тебя убьют, — возразил охранник. — Кому ты нужен? Таких, как ты, мы каждый день отправляем сотнями на тот свет. Одной пулей троих сразу. Через год всех прикончим, вот тогда-то и пасите своих коз. Ну, а теперь... Да ладно, иди и сейчас же гони свою скотину от изгороди! И чтобы этого не было больше!
— Грасиас, сеньор, мучас грасиас!*

* Благодарю, сеньор, премного благодарен!

Опираясь на хворостину, пастух, хромая, медленно поплелся вдоль колючей изгороди, тщательно разглядывая лагерь. За изгородью собралась толпа заключенных. Животные продолжали блеять и силой рваться через колючую изгородь.
— Прочь, прочь, — кричал на них пастух. — Прочь отсюда, прочь!
Казалось, что пастух не обращает ни малейшего внимания на то, что происходит за оградой, хотя и заметил там знакомые лица. Вдруг он услышал приглушенный шопот:
— Селестино! Слышишь, Селестино, неужели это ты?
— Тихо, — пробурчал Селестино. — Будьте готовы и ждите... — И он опять стал кричать на скотину: — Прочь, негодные твари! Прочь отсюда, прочь!
Немного спустя стадо с пастухом скрылось в лесу. Селестино разведал все, что было нужно. Он знал теперь, где стоят сторожевые посты, как к ним подобраться, сколько рядов колючей проволоки. Он знал теперь и то, что в лагере содержатся командир и несколько бойцов его бывшего стрелкового батальона. Их, наверно, взяли в плен в последние дни войны, когда батальон попал в окружение.
Разведка прошла удачно.

6

Солнце село за прибрежным лесом. Море отливало красным золотом, но далекий горизонт уже заволакивало темной завесой туч. Навстречу темносинему горизонту тянулась, все удлиняясь и удлиняясь, тень Черного мыса. На море спускались сумерки, вначале легкие и прозрачные, но потом, постепенно сгущаясь, они окутали всю окрестность. В воздухе стало душно. Точно дыханием какого-то гигантского чудовища, обдавало все побережье знойными воздушными волнами.
И вдруг рванул ветер. С неимоверной быстротой собирались над морем тучи. Огненным кнутом рассекала темноту молния, гремел гром. Береговые скалы содрогнулись. За первым громовым ударом последовал второй и третий. Тяжелые капли дождя вперемешку с градом стали сечь сухую траву и колючие кактусы. Все окуталось темнотой, беспрестанно рассекаемой ослепляющим светом молний.
У костра в пещере сидели вооруженные бойцы отряда Селестино. У террасы легко покачивалась моторка с пулеметом.
— Операция должна состояться сегодня. Лучшей погоды не дождаться, — сказал Селестино и перевел взгляд на свод пещеры, содрогавшейся от ударов грома. — Санчес, — обратился он к высокому, худощавому бойцу с бледным, заросшим бородой лицом, — ты с двумя бойцами останешься на берегу у моторки и будешь прикрывать пулеметом наш отход.
— Селестино, я не хочу расставаться с тобой. Со мной тебе всегда везет, — сказал Санчес улыбаясь. — Вспомни, когда мы взорвали состав с фалангистами... Разве я не держался, как подобает мужчине?
— Именно поэтому ты останешься на берегу. В случае чего... Тогда заменишь меня. Понял, друг?
— Не говори этого, ничего не должно случиться, — возражал Санчес. — Всегда надо надеяться на лучшее...
—...и быть готовым к наихудшему, — заключил Селестино. — Такова воинская азбука.
Опустив голову, Селестино уставился в пламя костра. Его рыжие виски в отражении пламени костра замерцали золотом. В глубоких глазных впадинах беспокойно горели карие глаза. На переносице же, между густыми бровями, прорезались мелкие резкие морщинки.
Немного погодя Селестино встрепенулся и взглянул на ручные часы:
— Санчес, без четверти два... Подготовить лодку! Мы пойдем на веслах.
Молча поднялись бойцы и осмотрели снаряжение. Догоравший хворост, потрескивая, осыпался углями и покрывался белесым пеплом. Сквозь узкую расщелину в пещеру пробивались пенящиеся волны. Время от времени они забрасывали в сырое подземелье струи свежего воздуха, от которого взлетал пепел затухающего костра.
Лодка с партизанами бесшумной серой тенью выскользнула в море.
Высадившись на берег, Санчес с двумя бойцами и пулеметом расположился близ Черного мыса, на небольшой высотке, остальные же с Селестино во главе продолжали свой путь к лагерю. Чтобы не потеряться в темноте, они шли тесно друг за другом. Дождь лил как из ведра. Почти беспрерывно блистали молнии и грохотал гром. Вскоре партизаны промокли до костей. Липкая каталонская глина стянула с их ног легкие веревочные лапти. Острые камни и шипы кололи босые ноги.
Сквозь серую мглу дождя вдали тускло замерцали электрические фонари лагеря. Бойцы остановились у густого лозняка, наломали веток и, замаскировавшись, двинулись вперед. При вспышке молнии они застывали на месте, похожие на мокрые, растрепанные ветром кусты.
Вскоре при свете фонарей можно было уже различить проволочную изгородь и сторожевые будки лагеря.
— Без надобности шума не поднимать, — шопотом отдал приказ Селестино. — Помните, что геррильеро* стреляет только тогда, когда сломался нож или друг его находится в смертельной опасности.

* Геррильеро — партизан.

Партизаны продвинулись еще немного, потом Селестино махнул рукой и все легли. Воткнув впереди себя ветку, один из них, с автоматом, остался на месте, другие же попарно поползли к сторожевым будкам.
Ливень усиливался. Крупные дождевые капли, ударяясь о землю, рассыпались мелкой водяной пылью, окутывающей густым туманом фигуры партизан. Около ограды не было ни одного охранника. Все они сидели под гремящими от дождя навесами сторожевых будок и дремали. В тот самый миг, когда потухла молния и раздался мощный удар грома, у сторожевых будок с размокшей земли поднялись партизаны. Если бы в этот миг грянул выстрел, даже на расстоянии нескольких десятков шагов никто его не услышал бы. Но выстрела не раздалось. Точно сраженные только что мелькнувшей молнией, сонные фалангисты поникли головами и выпустили из рук автоматы. Вскоре стальные ножницы открыли проход в проволочных заграждениях. Селестино подскочил к одному из бараков и рванул дверь.
— Товарищи, вы свободны! — закричал он, пробегая по проходу барака. — Ход открыт. Выходите! Живей, живей!
С грязных нар, не веря своим ушам, поднимались оборванные, изможденные и изнуренные голодом люди. Они удрученно глядели по сторонам и думали: «Еще одного пытки свели с ума...»
Но Селестино вешал им на плечи отнятые у фалангистов автоматы и говорил:
— Торопитесь, товарищи, торопитесь! Там наши... Они вас проведут...
Из бараков побежали полунагие люди. Поспешно теснились они в проходах, цеплялись за колючки, спотыкались и снова бежали. Одного за другим их проглатывала ночная тьма, укрывал проливной дождь.
С дорожного поста фалангистов со стороны шоссе взвилась красная ракета. Несколько секунд спустя темноту прорезал сноп трассирующих пуль. Обстрел начался и со стороны городка. Покинув лагерь, Селестино залег вместе со своими бойцами и открыл ожесточенный огонь по преследователям.
Гроза тем временем стала утихать. Лишь отдаленные раскаты грома и треск выстрелов еще колебали воздух. Плотно прижавшись к земле, Селестино продолжал отстреливаться. Постепенно вокруг него сомкнулся свинцовый круг. Лишь когда ночь укрыла всех, кому удалось прорваться сквозь колючую проволоку и пули, Селестино поднялся и побежал.
По его пятам гнались преследователи.

7

Треск выстрелов нарушил сон Луиса Вентэро. Где-то поблизости быстро стучал пулемет. Шум нарастал, с каждой минутой он приближался к поселку.
Вдруг что-то тяжелое перевалилось через забор. Вскоре раздался слабый стук в окно.
Вентэро присел на кровати. Легкий озноб пробежал по телу. Неужели пронюхали, неужели пришли арестовать и его? Нет, он так не дастся...
Вентэро нащупал под матрацем в ногах кровати что-то твердое. Раздвинув слежавшуюся солому, он вытащил оттуда револьвер, дослал в ствол патрон и бесшумно, на цыпочках, стал подкрадываться к окну, выходившему во двор.
Стук повторился. Вентэро прислушался.
— Падре, спаси меня!
Порывистым движением Вентэро раздвинул ставни. У окна, прислонившись к стене, стоял Селестино. Его губы едва слышно прошептали:
— Я ранен, падре. Меня преследуют, скоро они будут здесь...
Несколько пуль врезалось в стену дома. Стреляли уже за поселком. Яркие огоньки вспыхивали и гасли между столетними соснами. Вентэро рывком открыл дверь и выскочил во двор. Могучие рыбацкие руки подхватили раненого сына. Расспрашивать было некогда. Надо было торопиться... Задыхаясь, он дотащил Селестино до лодки, уложил его на дно ее и завел мотор. Мотор резко взвыл, лодка, подскочив, рванулась вперед и помчалась в море.
Поселок и береговые скалы погрузились в туман.
— Селестино, скажи хоть что-нибудь! Что случилось?
Селестино не двигался. Из раненого бедра безостановочно сочилась кровь.
На этот раз Вентэро не стал удаляться от берега: в густом тумане легко было потерять направление. У берега же каждое мгновение грозила опасность разбиться о подводные скалы. Вентэро правил лодкой наугад. Острое чутье рыбака и привычный курс облегчали задачу. Вскоре моторка приблизилась к скалистой пещере Черного мыса.

8

В пещере при мутном свете коптилки, понурив головы, сидело десятка три партизан. Они мрачно молчали, попыхивая сигаретами. Слишком тяжела была для них потеря командира. Отряд, правда, пополнился, но Селестино не вернулся. Разведчики под огнем обыскали весь лес, однако не нашли своего командира. Хорошо, если пал в бою. А что, если взяли в плен!..
Колеблющееся пламя коптилки отбрасывало на своды пещеры черные подвижные тени. Снаружи прорывался ветер. Туман постепенно рассеивался. Волны всё нарастали, с гулким плеском вливаясь в пещеру.
— Будет шторм... — пробормотал Санчес, понурив голову. — Бедный Селестино!
Партизаны, освобожденные из лагеря, завтракали. В лагере в течение ряда месяцев они питались одной черной чечевичной похлебкой без хлеба. Поэтому привезенная Вентэро рисовая каша показалась им такой вкусной, что громадный глиняный кувшин был опустошен молниеносно.
Сквозь плеск волн и шум ветра послышалось легкое потрескивание, которое с нарастающей быстротой приближалось к пещере. Партизаны переглянулись, поднялись и уставились в щель, сквозь которую брезжил рассвет.
Треск замер. Раздалась песня, тихая, едва различимая.
В щели появился черный, просмоленный нос моторки. Полуодетый Вентэро веслом отталкивал лодку. На дне ее лежал истекающий кровью Селестино.
В пещере воцарилась тишина. Лодка уткнулась в причал. Старый рыбак бережно поднял сына на руки.
— Селестино, ну скажи что-нибудь, сынок. Ведь ты жив. Ты будешь еще жить. Ты должен жить!
Вентэро разодрал промокшую от крови штанину Селестино. Бедро было прострелено навылет. Из раны все еще продолжала сочиться кровь.
Отец всхлипнул. Окаменевшие от неожиданности, бойцы наконец опомнились. Все заспешили на помощь. Рану промыли и перевязали. Нащупав пульс Селестино, Санчес успокаивал Вентэро:
— Все будет в порядке. Пульс бьется. Только крови много он потерял. Ну, да не страшно, поправится. Успокойся, падре, успокойся.
— Поухаживай за ним, Санчес. Следующей ночью я приеду навестить его. А теперь поеду. Поздно уже, да боюсь, не случилось ли и дома чего-нибудь. Весь поселок пулями изрешетили.
Вентэро толкнул лодку, но прежде чем выйти в море, сказал:
— Если что-нибудь случится со мной, то... Селестино знает Марсиано Пенья — рыбака нашего поселка, потерявшего всех своих сыновей. Он заменит меня во всем. Мы так условились... Аста ла виста!*

* До свиданья!

— Аста ла виста, падре! — прозвучал дружный отклик, и Вентэро вышел в море.
На этот раз он решил сделать больший круг, чем по пути сюда. Туман окончательно рассеялся, и в предутренних сумерках ясно очерчивались контуры берега. Ветер усиливался. Багряный небосвод с последними лохмотьями тумана у горизонта предвещал шторм. Вентэро круто повернул моторку прямо на Паламоссу.
На полной скорости лодка шла к берегу. Вдали уже выделялись серые домики поселка, белая песчаная полоса вдоль рыбацкой стоянки и редкая рощица мачт больших рыбацких баркасов. Наконец стали видны и моторные лодки...
Вентэро приложил ладонь ко лбу и стал вглядываться в берег. От стоянки отчалили три моторные лодки. Веерообразным разворотом они взяли курс прямо на Вентэро. Инстинктивно рука его выключила мотор. Лодка еще немного продвинулась по инерции, а потом остановилась, покачиваясь на волнах.
Нет, это не рыбаки. Не так они выходят в море. Рыбачьи моторки идут кильватерной колонной, друг за дружкой. А в такую погоду, когда того и гляди поднимется шторм, рыбаки вообще не станут выходить в море.
Лодки приближались с предельной скоростью. В сером свете утра уже вырисовывались неподвижные согнутые силуэты. Вентэро был озадачен.
Что делать? Повернуть обратно в море? Нет, далеко не уйти: нехватит бензина. К тому же еще неизвестно, ищут ли они именно его, Вентэро. Недоразумение какое-нибудь... А может, все-таки рыбаки?
Одна из лодок повернула прямо на него, другие начали заход, держась на расстоянии выстрела. Да, теперь ясно: они гонятся за ним, но скрыться уже было поздно.
Вентэро взялся за сети и стал забрасывать их в море, точно ничего и не случилось. Осторожно он вынул из кармана заряженный револьвер и опустил его за чулок. Как знать, возможно, что это все же недоразумение...
Средняя лодка подошла уже совсем близко. На ней выключили мотор, и она плавно заскользила прямо на Вентэро. Из-за борта маячили семь голов и семь автоматов. Вентэро вздрогнул. Лодки ударились бортами. Несколько пар рук цепко ухватились за просмоленный борт его моторки, и три парня в форме фалангистов прыгнули в лодку.
— Манос арриба!*

*Руки вверх!

Двое из них вскинули автоматы, третий обшарил карманы Вентэро.
— Откуда это ты, проклятый?
— Рыбачу... Хотел выбросить сети подальше в море, но надвигается шторм... Думаю, здесь будет лучше...
— Ну, и кого же предполагал поймать? Партизан?
— Сеньор, разве партизаны живут в море? Десятки лет рыбачу, но подобного не видывал, сеньор.
— Ах, не видывал! И даже сегодня ночью не довелось? Что это за кровь на дне?
Вентэро смутился. Только сейчас он разглядел на дне лодки кровь.
— Не знаю, сеньор. Давно уж в море не ходил, сегодня впервые... И сам не пойму, откуда ей здесь взяться...
— Прекрасно, садись и укажи, куда ты их отвез, или... здесь же в море! — Фалангист приставил дуло автомата к груди Вентэро и пальцем указал на воду. — Выбирай!
Тем временем подъехали и остальные лодки. Вентэро стоял в раздумье, могучий и спокойный, точно отделенный от смерти целой вечностью.
Изодранные в лохмотья тучи, плывшие над горизонтом, теперь тянулись уже над самой головой. Рокот волн все нарастал. Резкие порывы ветра гнали на берег тяжелые волны.
Вентэро решился:
— Хорошо, сеньорес, поедем...
Одной рукой он ухватился за румпель руля. Снова взвыл мотор. Лодка описала круг и взяла курс на север. Фалангисты уселись позади Вентэро с автоматами наготове. За ними последовали остальные лодки.
Лодки приближались к мысу святого Себастьяна. Впереди были подводные скалы, место, к которому во время шторма никто еще не осмеливался приближаться. Пена здесь подымалась густой белой шапкой. Разбиваясь о скалы, волны взлетали высоко в воздух и рассыпались мельчайшей водяной пылью, застилая белым туманом выщербленные скалы. Вентэро угрюмо правил.
«Селестино, сынок мой, ты не должен умереть, не смеешь. Тебе надо жить. Ты должен продолжать борьбу и победить...» думал старый рыбак.
Из клокочущего моря вдруг выросла огромная, облепленная зеленоватыми водорослями скала.
«Ну, пора! — решил Вентэро. — Пора!»
Мотор оглушительно взвыл, лодка взяла направление на скалу. Зрачки фалангистов расширились в смертельном страхе. Вентэро нагнулся и выхватил из-за чулка револьвер. Один за другим раздалось несколько выстрелов. Рука повернула румпель. Лодка круто бросилась на мыс и взлетела в воздух.
Что-то затрещало... Вентэро ощутил сильный удар в грудь. Он перекувыркнулся в воздухе и свалился на мокрую скалу. Кружилась голова. Руки судорожно пытались ухватиться за скользкий камень, но ладони только скользили по слизистым водорослям. Еще раз его подхватила волна и ударила о скалу. И тогда он почувствовал, что погружается в бешеный водоворот...
День спустя рыбаки нашли на берегу между мысом святого Себастьяна и Черным мысом несколько трупов.
Один из них они опознали.

Посвящается памяти замученного франкистами партизана Кристино Гарсиа.

ПО ТУ СТОРОНУ ПИРЕНЕЕВ

1

Весь вечер они поднимались по южному склону Сьерра Невады. Слева вздымался высочайший пик этой горной гряды — Пико дель Мулхасэн. Заломив на свой снежный затылок мохнатую шапку облаков, он как бы иронизировал: «Эх вы, напрасно мучаетесь! Мои Величественные высоты недосягаемы...»
Люди карабкались, карабкались и соскальзывали, ухватывались за выступы скал, подавали друг другу руки и снова поднимались кверху. Без остановки, час за часом, упорно продвигались они все выше и выше.
Впереди шла колонна вооруженных людей. Они были в изодранной выступами скал и колючим кустарником одежде; на их головах были синие береты или зеленые сомбреро.
Выискивая дорогу меж крутых ущелий и скал, следом за ними медленно тянулись погонщики мулов со своими четвероногими, навьюченными поклажей друзьями. Затем шла кучка женщин и детей, а замыкала шествие такая же вооруженная колонна, как и впереди.
Крутая горная вершина все приближалась. Устыдившись своей несправедливой иронии, Пико дель Мулхасэн закутал свои плечи в мягкое облачное покрывало. Сквозь серую мглу на скалы сыпалось легкое, еле различимое серебро лунного сияния.
В бледном полуночном сумраке далеко внизу все еще раздавались редкие выстрелы, которые десятикратно повторялись эхом в горах.
Женщины и дети вздрагивали и испуганно озирались вокруг. Их пугало резкое, многократное эхо. Иногда казалось, что пулемет рассыпает свой смертоносный свинец тут же, над их головами.
Звуки выстрелов постепенно удалялись и наконец прекратились. Долины покрылись черными ночными тенями и наполнились тишиной — тишиной, которая усыпляет тело уставших в битвах бойцов, легко и незаметно закрывает веки и на некоторое время заставляет забыть смертельную опасность и все тяготы партизанской жизни.
Люди дремали на ходу, спотыкались о скалистую щебенку и камни, двигались все медленнее. Старших детей матери притягивали к себе, чтобы они не свалились в темную пасть бездны, которая раскрывалась в нескольких шагах от них. Младших поднимали на спины мулов и привязывали к вьючным корзинам. Самых же маленьких мужчины несли на своих широких плечах. Нащупывая копытами неровную горную тропу, спотыкались и фыркали уставшие мулы, а мужчины тихо понукали их.
Стало холодно. Земля покрылась бледными кристаллами инея. Горные ручьи уже не шумели, не рокотали, как днем, а журчали ясно и ритмично, как свирели в зеленых долинах. Усталые люди сделали привал в гуще сумрачных елей, которые покрывали отлогий склон, неподалеку от снежных полей. Мулов развьючили и пустили пастись: между деревьями росла сочная трава. Мужчины собрали сухой валежник, развели небольшие костры и уселись вокруг них. Из вьючных корзин вынули краюхи черствого хлеба, соленые маслины, а для детей — сушеный инжир. Пламя жадно пожирало сухой валежник. Тепло костра согревало усталых людей, их веки слипались. После скромного ужина почти все уснули.
От большого серого камня, глубоко вросшего в землю около самого костра, отделился человек невысокого роста, с резкими движениями, большими неспокойными глазами и узкими черными усиками под тонким с горбинкой носом.
— Макарио! — положил он руку на плечо одного из мужчин. — Эй, Макарио Родригес! Разве и ты уже уснул?
Тот, к кому он обратился, встрепенулся и поднял усталые глаза.
— Нет, Александро Ортэга. Устал очень, но сон нейдет. Сижу и думаю.
— Ладно, подумаем потом сообща. А теперь надо расставить посты. Кто его знает...
— Трудное задание, товарищ командир. Все смертельно устали.
— Выставь погонщиков мулов. Они сегодня не участвовали в бою.
— Единственный выход, Александро. Пускай посидят по часику в охране.
Макарио Родригес ушел будить погонщиков. Александро Ортэга снова уселся на твердую спину камня. Прямо перед ним снежная лавина когда-то выкосила в этом лесу широкую просеку, через которую сейчас открывался великолепный вид на западный склон горы.
Александро глядел вдаль и тихо напевал:
Раскрой пещеры, Сьерра Невада,
Тем, кто в бой за свободу идет.
Пуля врага тех не настигает,
Кого любовь твоя бережет.
Выставив часовых, Макарио вернулся к костру:
— Товарищ командир, все в порядке... Теперь пора отдохнуть и тебе.
— Нет, меня сон еще не берет. Этот день для меня не обычный. Попробуй отгадать...
— Именины?
— Нет.
— День рождения?
— Не отгадал.
— Что же такое, Александро? Не могу отгадать.
Александро взглянул на Макарио и чуть грустно улыбнулся:
— Макарио, и я почти уже забыл про это. Это произошло давным-давно... Вот в такую же ночь, ровно шесть лет назад, я оставил свою родину — Астурию, темную хижину моего отца-углекопа.
В то время я был еще совсем молод, и никто не верил, что мой партизанский отряд, состоящий из таких же, как я, молодых ребят, не давал покоя фалангистам уже в течение целого года. Но они все-таки напали на мой след. Отца и мать расстреляли, почти всех моих друзей схватили, но мне удалось бежать.
Долгое время скрывался я там же, в горах, десятки раз возвращался к маленькой лачуге углекопа... там было пусто и мрачно. Однажды ночью я срубил ветвистое инжирное дерево и гранатную яблоню, которые росли у нас в саду около колодца, поджег хибарку, где родился и вырос, и ушел из тех краев.
В Сантандерских горах нарвался на фалангистов, которые преследовали большую партизанскую группу. Сначала фалангисты хотели меня пристрелить. Я старался убедить их, что не имею никакого отношения к партизанам. Так как я был еще совсем юным, то они наполовину поверили мне и заменили смертный приговор концентрационным лагерем. Тех, кого не застрелили, кто не умер с голоду и выдержал все истязания, отправили через полгода на Пиренеи строить укрепления на французской границе.
В одну из грозных ночей мы целой компанией перебежали через границу. Во Франции нас арестовали и снова заключили в концентрационный лагерь неподалеку от Бискайского залива. Там находились тысячи борцов из бывшей испанской республиканской армии и Интернациональной бригады. Вот, Макарио, как я тогда оставил мою родину!..
Макарио слушал, ни на секунду не спуская глаз со своего командира. О себе Александро рассказывал впервые. Никто из партизан их отряда до сих пор не знал, откуда взялся этот строгий боевой товарищ.
Макарио познакомился с ним около года назад в партизанском штабе, когда их обоих послали в Андалузию руководить этим отрядом. Десятки раз они глядели в глаза смерти, терпели неудачи, преодолевали сверхчеловеческие трудности, добивались побед. За глотком прохладного вина у костра, после боев, бойцы-партизаны рассказывали о своей жизни, о родной стороне, о своих близких. Александро всегда был чуток к товарищам, радовался со всеми, когда была к тому причина, грустил, когда случалась какая-нибудь беда. Но о себе никогда не рассказывал.
— Александро, но как же ты очутился снова в Испании?
— Это слишком длинная история, если ее рассказывать со всеми подробностями... Товарищи из французского концентрационного лагеря научили меня читать и писать. Я прочел много прекрасных книг, которые написали Ленин и Сталин. Читать приходилось тайком, чтобы не пронюхали французские жандармы. Вскоре я стал членом коммунистической партии. Мы учились и готовились к новым боям, да — во Франции, за колючей проволокой...
Когда гитлеровские войска оккупировали Францию, нас отправили углекопами в шахты. Я попал в департамент Гар. Нас заставляли работать, как рабов, от зари до зари, но мы не поддавались. Мы взорвали несколько шахт, а сами убежали в горы. Там мы присоединились к свободным сынам Франции и вместе с ними начали борьбу не на жизнь, а на смерть с фашистскими оккупантами. Победа под Сталинградом была и нашей победой. Мы стали еще смелее и дрались яростнее. Только редкому железнодорожному составу удавалось уйти из департамента Гар на восточный фронт. Вскоре мне доверили руководство всем партизанским движением в этом департаменте.
А когда пришла победа, добытая в столь жестоких кровопролитных боях, львиная доля которых пала на славную Советскую Армию, я, конечно, радовался, но понимал, что еще не все наши враги побеждены. По ту сторону Пиренеев скрывались те, кто убежал от справедливого суда свободолюбивых народов. Наша родина стала гадючьим гнездом европейской реакции, гнездом всех противников свободы и подлинной демократии.
Вот поэтому и не удивляйся, Макарио, что сегодня я вместе с вами. Я заново перешел Пиренеи, только в обратном направлении. Я поклялся отложить мою винтовку только тогда, когда Испания будет свободна! Вот как, старина Макарио... И сегодня как раз исполняется ровно шесть лет, как я не был в своих родных местах. Шесть лет...
Asturias, tierra querida...*

* «Астурия, любимая земля» — из песни астурийских партизан.

Александро поднял левую руку, на которой светился циферблат компаса, а правую простер к северо-западу.
— Гляди, Макарио, вон там Астурия, моя родная сторонушка. Человек в некотором роде похож на компасную иглу. Как та направлена одним концом всегда на север, так и мысли человека — всегда к своей родине. Но ты, может, не так остро это чувствуешь? Ты ведь здешний, здесь родился, вырос...
— Как ты можешь так говорить, Александро! — горячо воскликнул Макарио. — Хорошо, я простой крестьянин, не умею путем писать и читать, но разве у меня нет сердца, нет мыслей и чувств? Если бы я был таков, то не сидел бы этой ночью в горах Сьерра Невады с винтовкой в руках, а спокойно спал в своей маленькой хижине и с первыми лучами солнца отправился бы копошиться в виноградниках ненасытного, жестокого терратеньентэ*. Нет, Александро! Я бы не оставил свою жену, детей, халупу, бедный скарб и не пошел бы на смерть, так же как ты, если бы не любил нашу землю, нашу родину и свободу.

* Терратеньентэ — помещик.

Вспомни, Александро, как несколько месяцев назад мы с нашим партизанским отрядом проходили по горам Сьерра Морены и по сухим степям Андалузии. Как-то вечером я смотрел на жаждущие влаги долины, и у меня ныло сердце, всю ночь я не мог уснуть. Одна единственная капля прохладной воды там стоит сотни капель пота и слез. Крестьяне тысячами умирают там с голоду и работают, как невольники, чтобы у нескольких сеньоров, владельцев земли, были полные закрома пшеницы, полные закуты свиней, полные погреба с вином и полные карманы звонкого серебра.
Эти паразиты и пальцем не хотят шевельнуть, чтобы земля стала плодороднее, чтобы ночью нашу спину отделяла от холодного глинобитного пола охапка соломы, чтобы все могли съесть кусок хлеба и закусить сладкой виноградной ягодой.
Но когда мы победим, Александро, мы отнимем землю у терратеньентэ и передадим ее тем, у кого сгорбленные спины и мозолистые руки, кто весь свой век копал и взрыхлял чужую землю, но был всегда нищим.
Во время дождей горные реки уносят по долинам к морю столько влаги, что ее с избытком хватило бы для всех полей Андалузии, Эстрамадуры и Кастилии. А сеньоры об этом не думают. Они думают только о своем брюхе да о кошельке. Они заботятся больше о своих мулах и ослах, чем о людях.
Когда закончится борьба с угнетателями, когда народ станет свободным и земля будет принадлежать всему народу, мы начнем борьбу с природой. Мы превратим засушливые степи в плодоносные сады. Мы запрудим горные реки и по каналам доставим влагу к жаждущим ее полям, нивам и садам. В сухой степи, где сейчас отары овец и коз терпеливо ищут чахлый стебелек травы, будут гнуться виноградные лозы, зашумят рощи оливковых, персиковых и инжирных деревьев. На тучных грядах будут созревать земляные орехи, помидоры и огурцы. Рабочие в городах будут строить для нас разнообразные машины, а мы им дадим плоды нашего богатого урожая, снятого с обновленной земли.
Александро, я не читал умных книг. Я не знаю, может, когда-нибудь мы сможем сделать жизнь еще прекраснее, чем я могу вообразить ее моей бедной головой. Но так, как сейчас, не может оставаться и не останется. Вот о чем я думаю и днем и ночью, Александро. Об этом думают все наши здесь, в горах, и там — в долинах. Всякий раз, когда я слышу звонкое бульканье горного ручья, мне на ум приходит Гвадалквивир, мой бедный поселок, голодные степи. Они и навевают эти чудные мечты о будущем...
Макарио умолк и мрачно уставился на красные угли костра.
Александро легко обнял одной рукой плечи своего друга:
— Это не пустые мечты, Макарио, а действительность завтрашнего дня. Я тоже часто думаю об этом, думают и остальные. И это не плохо, друг. Это огонь, согревающий нас в бою, огонь, который никогда не потухнет, пока будет существовать испанский народ! А народ наш будет жить. Нет такой силы, которая могла бы уничтожить испанский народ! Макарио, придет время, и эти мечты, которые снятся многим тысячам партизан этой ночью, во всех горах Испании, они увидят наяву! Может, не увижу я, может и ты, но испанский народ увидит...
Макарио поднял свои ясные глаза на Александро, и взгляд этот был теплым, как лучи утреннего солнца.
— Ты герой, Александро! Хотелось бы, чтобы в Испании было побольше таких героев!
— Не надо так говорить. Я только стараюсь выполнять свой долг. Героизм же — это то, когда совершают большее, чем требует долг.
— А разве ты не так поступаешь?
— Нет, наш долг — освободить Испанию от фашистской чумы, а мы ее еще не освободили.
Они замолчали. Выглянула луна, все вокруг посветлело. Александро посмотрел на ручные часы:
— Отдохнем пару часов, а там — снова в путь. Этой ночью нам надо перевалить через хребет и очутиться на западном склоне Сьерра Невады. Устроим на нашей базе женщин и детей и выработаем план новой операции. Иди на боковую, Макарио. Когда придет время, я разбужу тебя. Спокойной ночи!
Они разошлись.
Повсюду царила глубокая тишина. Только горные ручьи, стремясь в долины, распевали свои полуночные песни.

2

Штаб фалангистов в Гренаде той ночью напоминал муравейник, в который был брошен камень. Из городка Орхива, находящегося на южном склоне горной гряды Сьерра Морены, в пятидесяти километрах от Гренады, пришли взволновавшие всех фалангистов вести.
До чего же обнаглели эти красные! Не темной ночью, а средь ясного дня крупная группа партизан окружила городок, уничтожила почти весь местный гарнизон фалангистов, взорвала копи и спокойно ушла в горы. Вместе с партизанами в горы ушло и несколько десятков крестьян с женами, детьми, захватив с собой скот и свои пожитки.
За последние месяцы набеги партизан в окрестностях Гренады не были редкостью, но на этот раз нападение произошло днем и стоило фалангистам очень больших жертв.
— С рассветом выслать в горы два самолета-разведчика и два батальона фалангистов с горными мортирами. Скандал! Уничтожить всех, и детей... Слышите? А главаря бандитов взять живым. Мы используем его для других целей. Понятно? Ну, распоряжайтесь и докладывайте о ходе операции!
Коронэль* Морсильо, красный от злости, как спелый гранат, всердцах бросил на вилку телефонную трубку и нервно заходил по комнате:

* Коронэль — полковник

— Адъютант! Усилить охрану штаба, выслать в город патрули! Ступайте!
Адъютант выскочил в дверь. В мягком кресле у стола сидел человек с совершенно голым черепом и полным подбородком; глаза его нервно бегали. Он все время молчал и гулко барабанил короткими пальцами по письменному столу. Взглянув на взволнованного коронэля, он спросил:
— Это ваше окончательное решение, сеньор Морсильо?
Вопрос был задан по-испански, но с сильным иностранным акцентом.
— Да, барон фон Эйсберг... то-есть — сеньор Чичаро, хотел я сказать, — поправился коронэль. — Простите, я назвал вас прежним именем.
Чичаро немного помолчал, от досады у него напряглись сильные мышцы челюстей. Потом вскинул подбородок, как коза, которая острыми шипами занозила язык.
— Коронэль, вы все еще забываете мою теперешнюю фамилию. Простите, что мне приходится вам на это указывать, но ваша забывчивость может доставить нам большие неприятности. Если бы вы читали иностранные газеты, вы бы это поняли. Они почти всё раскрыли. Они знают, что армию Франко обучают бывшие гитлеровские генералы. Они знают и то, что в военной промышленности и лабораториях работают наши специалисты, что в Испании скрываются тысячи из руководящих кадров нашей национал-социалистской партии. Ваша оплошность в этом вопросе может иметь плохие последствия. Уже через неделю в заграничных газетах может появиться новая сенсация. Вообразите, что сказал бы каудильо*, если бы коммунисты стали на всех углах кричать, и не без оснований, что у фалангистов работают советниками бывшие сотрудники гитлеровского гестапо. Осторожней надо быть нам, коронэль. Даже мелкая оплошность может повредить нашей политике.

* Каудильо — так фалангисты называют Франко.

Сеньор Чичаро сделал особое ударение на последней фразе и многозначительно улыбнулся.
— Я это понимаю, сеньор, — оправдывался коронэль Морсильо. — В будущем постараюсь не допускать подобных ошибок. Но, откровенно говоря, я не думаю, чтобы на свете было много таких ослов, которые бы нам верили.
Сеньор Чичаро успокоился и подошел к стене, на которой висела большая карта Испании. Синими флажками на ней были отмечены районы действий партизан. Он приблизил кончик карандаша к коричневому пятну, на котором черными буквами было напечатано: «Сьерра Невада».
— Видите ли, коронэль, мне кажется, что ваш план недостаточно продуман. У меня большой опыт в борьбе с партизанами Белоруссии. Во-первых, вам надо было отдать распоряжение, чтобы карательная экспедиция сожгла все деревни вокруг горной гряды, которые поддерживают партизан. Мужчин расстрелять, женщин и детей отправить в концентрационные лагери и ликвидировать их там без шума, чтобы население понапрасну не волновалось. Против партизан развернуть энергичную операцию, поддержать ее артиллерией и самолетами. Одновременно с военной операцией надо использовать и ловушки. Конечно, для такого мероприятия надо подыскать настоящих людей. У вас, наверное, есть еще остатки «Голубой дивизии». В боях под Ленинградом они прошли хорошую школу. Руки у них дрожать не будут. Что вы скажете о моем предложении, коронэль?
— Понятно, понятно... Это неплохая идея, но она, скажу откровенно, потребует много хлопот. И, кроме того... я не знаю, насколько серьезно все это дело.
— Как, вы еще сомневаетесь, коронэль? Эти древесные жучки исподволь подточат основы нашего государства. Трудностей бояться не следует. «Черная работа — белый хлеб!» — вот как учил нас когда-то фюрер.
При этих словах сеньор Чичаро тяжко вздохнул и закрыл свои круглые глазки, предаваясь далеким и приятным воспоминаниям.
Коронэль Морсильо посмотрел на него, выпрямился и принял решение. Он взял со стола красный карандаш, очертил на карте район Сьерра Невады и крестообразно перечеркнул все деревни, очутившиеся внутри очерченного района.
— Хорошо, пусть будет по-вашему. В противном случае наша «голубая империя» может в один неприятный для нас день рухнуть так же, как рухнула ваша «третья империя». Все эти деревни я велю уничтожить. Хотел бы видеть, откуда эти проклятые геррильерос возьмут теперь продовольствие и новое пополнение... Но послушайте, сеньор Чичаро, — радостно воскликнул коронэль, — у меня блеснула еще лучшая идея!
Он нагнулся к уху сеньора Чичаро и стал ему что-то нашептывать, после чего они звонко рассмеялись.
— Ну, что скажете на мое предложение? — спросил Морсильо.
Сеньор Чичаро резко вскочил на ноги и с явной завистью в глазах пожал руку коронэлю:
— У вас гениальная голова, коронэль! И немалые, я бы сказал, познания в нашем деле. Сразу видно, что вы прошли у нас в Германии хорошую школу. Это великолепная идея, коронэль... Только учтите, здесь нужна строжайшая тайна.
Коронэль Морсильо уселся за письменный стол:
— Хорошо, я напишу приказ. Простите, сеньор, это недолго.
Через некоторое время он поднялся, стукнул каблуками, отчего резко зазвенели шпоры, и обратился к адъютанту, встревоженное лицо которого появилось в приоткрытой двери:
— Приготовить завтрак! Вино — лучшее и самое старое из гренадских подвалов!
— Понятно, господин коронэль. Разрешите итти?
— Идите!

3

Весь день дул южный ветер. Горячее дыхание Сахары, которое неслось через Гибралтарский пролив, давило и жгло, как в пекле. Ежовые иглы высохших горных лишайников жалили ноги партизан сквозь веревочные лапти.
На берегу ручья партизаны сделали короткий привал, утолили жажду и через несколько минут снова двинулись дальше. Каждый шаг вперед был им дорог, каждая лишняя минута задержки могла им стоить десятка жизней. Уже третьи сутки они не знали ни сна, ни отдыха. По узким тропинкам горного хребта надо было миновать центральную долину Сьерра Невады, чтобы выйти из окружения. За их спинами беспрерывно была слышна канонада и короткие очереди сухой трескотни пулеметов.
От взрывов артиллерийских снарядов разрушались скалы Мулхасэна. На пустынном склоне горы вспыхивало пламя и появлялись серые клубы дыма, а горячее дыхание ветра поднимало их кверху и превращало в причудливые ленты, обвивающие скалы, как серпантин. Люди коронэля Морсильо старались выполнить приказ своего начальника.
В вечерних сумерках вспыхивали в долинах сухие крыши крестьянских лачуг, языки пламени пожирали маленькие деревни, скот и людей, которые не успели уйти и скрыться в темноте.
Крестьяне уходили в горы: мужчины, женщины, дети, старики. Они шли от одного холма к другому, собирались в кучки и мрачно смотрели на огонь в долине.
Те, у которых еще с гражданской войны были припрятаны винтовки, доставали их из тайников и перебрасывали через плечо. Хотя патронов было мало, но винтовки как-то сразу внушали их владельцам отвагу и чувство ответственности. Они отдавали распоряжения, организовывали людей, а сами появлялись всегда там, где грозила наибольшая опасность. Никогда еще скалы Сьерра Невады не скрывали столько преследуемых людей, как сейчас. На фалангистов неслись сверху каменные лавины, и не одна жизнь прекращалась от метко пущенных крестьянами пуль.
Партизанский отряд, которым руководили Александро Ортэга и Макарио Родригес, быстро увеличивался. Новых партизан тщательно испытывали, чтобы в отряд не пробрались случайные люди или, чего можно было опасаться, шпионы и предатели.
Для новичков надо было достать оружие. Крестьяне спускались в долину, откапывали оружие во дворах. Чаще же оружие было спрятано в расщелинах окрестных скал.
— Кто бы мог поверить, что горы и дома Андалузии хранят так много оружия! — обрадованно сказал Александро.
— А ты разве думаешь, что у тебя на родине, в Астурии, дела обстоят иначе? Вот видишь, — с гордостью в голосе промолвил Макарио и поднял свою винтовку, — взгляни на приклад моей винтовки...
На коричневом дереве было нацарапано острием пули: «1936 год, мадридский фронт».
Вечером партизанский отряд выбрал для ночлега небольшой труднодоступный горный котлован, с которого можно было видеть всю окрестность. Вокруг котлована расставили часовых, а по горным тропам выслали патрули. Александро и Макарио расположились в прохладной пещере, разожгли костер и начали обдумывать план дальнейших действий.
Вдруг раздались чьи-то поспешные шаги. Кто-то приближался к ним в сумраке, спотыкаясь о камни и задевая ногами звенящие гранитные осколки, которые с шумом и треском скатывались по крутой скалистой стене в долину. Александро и Макарио подняли глаза от карты и переглянулись.
— Кто идет? — раздался строгий голос часового у входа.
— Командир патруля Мигуэль Морено. Мне надо поговорить с командиром. Весьма срочно. Можете вы его разбудить?
— Он еще не спит. Подождите, я доложу.
У высокого входа в пещеру, нижняя часть которого была закрыта брезентом, чтобы снаружи не был виден огонь, показался часовой:
— Товарищ Ортэга, с вами желает говорить командир патруля Мигуэль Морено.
— Пусть войдет.
В пещеру вошел человек небольшого роста. Когда он присел возле костра и распахнул широкий шерстяной плащ, ясно обнаружился худенький стан подростка. Мигуэль положил к себе на колени винтовку и, порывисто дыша, ладонью вытер вспотевший лоб.
— Товарищ командир, в нескольких километрах от лагеря мы встретили в горах отряд партизан, который хочет примкнуть к нам, — докладывал Мигуэль.
— Ладно, но почему же ты не привел их сюда, Мигуэль?
— Потому что их много. Человек шестьдесят, все на мулах и прекрасно вооружены.
— Что же они говорят?
— Ми хефэ*, они ничего не хотят нам рассказывать. Заладили только одно: проведите нас к вашему командиру.

* Начальник.

— Где же они остались?
— У нашего патруля. Они ждут вас для переговоров. Дальше мы их не пустили.
— Что скажешь, Макарио? — спросил Александро своего заместителя.
Макарио молча глядел в огонь костра и о чем-то думал.
— Шестьдесят хорошо вооруженных людей были бы для нас неплохим пополнением. Они, должно быть, старые партизаны. Неудивительно, что они не хотят доверять нашим патрулям. Александро, я схожу и все устрою.
— Но они желают говорить только с командиром, — вмешался в разговор Мигуэль Морено.
— Ладно, тогда я пойду сам, — заключил Александро Ортэга.
Он поднялся, накинул на плечи плащ, на шею повесил автомат и надел берет.
— Посмотрим, что за люди. Если окажутся хорошими ребятами, Макарио, примем их к себе.
— Но, Александро, один не ходи! Возьми с собой несколько десятков человек. Я сейчас позову, — сказал Макарио и поднялся, чтобы выполнить сказанное.
— Нет, не нужно. Пусть ребята отдохнут. Ведь впереди наш патруль... Пошли, Мигуэль!
С озабоченным видом поднялся и Мигуэль Морено. Юноша начал партизанить недавно, но уже смог выполнить ряд ответственных заданий. Он происходил из Гренады. Когда фалангисты арестовали за подпольную работу его отца и мать, он ушел в горы. В Гренаде у него остался дядя по отцу и несколько друзей. Когда Мигуэль отправлялся в город на разведку, он всегда останавливался у них. После таких походов юного разведчика в партизанском отряде появлялись свежие газеты и много новостей.
Александро Ортэга был уже у выхода из пещеры. Мигуэль остановился, как бы собираясь что-то сказать, но ничего не сказал и пошел вслед за командиром. Его мучило мрачное подозрение, но он стеснялся высказать его: еще посчитают за трусишку.
— Я пойду впереди, товарищ Ортэга. В горах темно и тропы узки. Держитесь вплотную за мной. Я проведу вас.
— Ладно, Мигуэлито, иди впереди. Ты мужественный парень. Когда немного подрастешь, я назначу тебя командиром разведчиков. Хотел бы?
— Да, товарищ Ортэга. Мне это очень по душе.
Они довольно долго спускались по склону горы. Все вокруг было объято безмолвной ночной темнотой. Только там и сям в долинах тлели кучи углей на пожарищах, и в воздухе чувствовался запах гари.
Несколько раз они поднимались на вершины гор, затем спускались. За темной молодой еловой порослью поднималась отвесная скала.
— Товарищ Ортэга, там наш патруль и чужие партизаны. Я пойду вперед и скажу, чтобы несколько партизан пришли сюда к вам.
— Да, иди действуй. Так вернее. Я подожду в конце тропинки, вон на том сломанном стволе.
Фигура подростка исчезла в ночной темноте.
Александро Ортэга присел на ствол дерева, оторвал еловую веточку и начал медленно, по одной, обрывать острые иглы.
В лесу затрещали сучья. Меж стволов замелькали темные фигуры. Они поднимались, снова пригибались. Неужели это только показалось? Александро Ортэга протер глаза. Нет, там шли люди. Их шаги слышались уже совсем близко. У большой скалы, за которой пропал маленький Мигуэль, в долину посыпалась щебенка. Казалось, что там, в темноте, борются несколько человек. Вдруг ночную тишину разорвал высокий, звонкий голос Мигуэля Морено:
— Назад! Товарищ командир, назад! Наш патруль... перебит!
За криком последовала короткая автоматная очередь. Александро схватил свой автомат. Но в тот же момент со всех сторон на него бросились вооруженные люди. Сильные руки сжали горло. Удар по голове... и горы, долины, деревья и движущиеся фигуры людей — все погрузилось в темень, потеряло форму и смысл.

4

Когда сознание вновь вернулось к Александро Ортэга, он долго не мог понять, что с ним случилось. Маленькое помещение походило на гроб. Он лежал на сыром, зловонном глинобитном полу, болели бока; в углу копошились крысы в гнилой соломе. Высоко вверху, почти у самого потолка, в толстой стене светлело продолговатое отверстие с железной черной решеткой.
«Тюрьма! — было первое, что осознал Александро. Постепенно он вспомнил случившееся. — Проклятые негодяи!»
Звякнул ключ. Завыли ржавые дверные петли. В сумрачной дверной щели показались двое вооруженных фалангистов.
— Встать! На допрос! — раздался режущий уши голос.
Александро с трудом приподнялся. Голова болела и кружилась. Казалось, что горло еще сжимают железные пальцы.
— Проворней! — крикнул тот же режущий голос.
Александро прибавил шагу. Они прошли несколько коридоров, поднялись по лестницам. Наконец остановились у больших, ярко освещенных дверей.
— Сеньор коронэль, разрешите ввести? — приглушенным, подобострастным голосом спросил один из охранников, приоткрыв дверь.
Ответом было небрежное движение руки начальника. Двери открылись, и Александро втолкнули в светлое помещение.
У стола сидел высокий, худощавый человек в офицерской форме фаланги. На его горбатом носу блестели толстые стекла очков. Черные дужки очков еле держались на обвислых ушах. Морщинистое, желтое лицо напоминало увядший капустный лист. Резко выступал вперед лоб, а под ним в глубоких впадинах бегали черные глаза. Рядом с ним на столе лежали револьвер и гибкий арапник.
Под столом, уткнув толстую морду в передние лапы, лежал огромный лохматый пес. При входе Александро он вытянул в его сторону морду, понюхал широкими ноздрями воздух, затем лениво разинул пасть, зевнул и снова положил морду на лапы.
— Садитесь, сеньор Александро, — сказал сидевший за столом фалангист и показал рукой на стул по другую сторону стола. — Будем знакомы: коронэль Морсильо.
Он протянул руку, но Александро сделал вид, что не замечает этого жеста. Он сел и спокойно посмотрел в лицо коронэля.
— Знаете ли вы, что весь ваш партизанский отряд сегодня ночью пленен? Все, до последнего человека... И это сделали мои партизаны! — Коронэль лукаво усмехнулся и продолжал: — Скажите, как они вам понравились? Разве не молодцы?
Александро вздрогнул. Неужели все схвачены? И Макарио и маленький Мигуэль? Нет, нет, этого не может быть! Он старался казаться спокойным, но чувствовал, как подергиваются мускулы его щек и крупные капли пота скатываются со лба на его густые брови. Он стиснул зубы, чтобы подавить крик, и закрыл глаза ладонью.
Коронэль долго и внимательно наблюдал за Александро, потом заговорил снова:
— Да, так оно всегда бывает, когда люди хотят головой пробить стену. Скажите, сеньор Ортэга, неужели в Испании так уж плохо живется, что вы нарочно суете вашу голову в петлю? Говорите, прошу вас, почему вы молчите? Мне вы смело можете доверить все ваши мысли. Здесь никто не подслушает. Прошу. Я жду.
Ласково, любезно звучал голос коронэля. Александро все еще молчал.
— Не понимаю, почему вы спрашиваете меня обо всем этом? — наконец сказал он. — Казалось бы, что мои взгляды должны быть вам известны по совершенным мною делам.
— Но люди меняют свои взгляды. Я тоже когда-то был убежденным республиканцем, а сейчас...
— Вы стали палачом республики, — добавил Александро.
— Вы взволнованы и не соображаете, что говорите. Вопрос идет о вашей жизни, — строго произнес коронэль. — Понятно ли вам, что выход у вас...
— Только один, — прервал Александро коронэля. — Меня убьют... Я понимаю и готов к этому.
— Есть и другой выход. В том случае, если вы захотите стать нам полезным... полезным своей родине... Что может быть благороднее этого? Если вы не удовлетворены настоящим положением, нашими достижениями, то помогите нам.
— Сеньор, вы предлагаете грабить крестьян, сжигать их жилища, преследовать каждую свободную мысль, эксплоатировать и угнетать миллионы людей в интересах маленькой горстки...
— Но разве такой порядок только в Испании? — прервал Александро коронэль Морсильо. — Повсюду ведь так: в Америке, Англии, Африке, Индии... Так оно было, так оно будет. Таков закон истории. А вы еще верите в чудеса, в то, что вмешаются другие державы и свергнут генерала Франко. Дурьи головы! Если даже Франко уйдет, то это произойдет не по желанию народа, а только с нашего ведома. Мы-то останемся и будем выполнять его волю. Народ подобен курице, которая хватает ячменное зерно и не видит, что на голову ей сыплется целый мешок зерна, который грозит ей смертью. Разве вы не видите, что целый ряд государств поддерживает нас? А почему бы им поступать иначе? Они не так слепы, как вы. Где вы еще найдете такие богатые свинцовые руды? А наши ртутные копи! Где еще такая богатая железная руда, такие леса пробкового дуба, оливковые сады, апельсины и вина, как у нас? Эти богатства эксплоатируются всевозможными иностранными монопольными компаниями. Поэтому совершенно естественно, что они нам помогают и поддерживают нашу политику. Волки сыты и овцы целы.
— Эти волки помышляют со временем полонить всю Европу и Латинскую Америку, — добавил Александро.
— Вы совершенно правильно понимаете нашу политику. Только поэтому я так долго и разговариваю с вами.
— Но правильно понимать не означает поддерживать.
— Англия и Америка нас понимают и поддерживают. У них нет серьезных возражений против режима Франко. Они хорошо знают, что при народной республике богатства недр перейдут в руки народа. Концессии, которые принадлежат компаниям этих государств, будут аннулированы. Наше государственное устройство тоже не вызывает у них возражений. В некотором смысле они даже завидуют нам. Франция? Она нам изрядно помогла. Без тогдашнего нейтралитета Франции мы не победили бы в гражданской войне. Мы в большом долгу перед Блюмом и Даладье. Так вот: все против вас, и вы против всех. Неразумно рассчитывать, что вас спасет один Советский Союз. Здоровая голова и ясный ум видят жизнь и будущее только так, как я вам их рисую. Я предлагаю вам работать с нами — очистить нашу провинцию от партизан. Мы не забудем вас, золотом осыплем! Вы могли бы жить не хуже, чем самые уважаемые сеньоры Испании.
— Есть две Франции, Америки и Англии, — старался по возможности спокойно говорить Александро. — Существуют также две Испании: мы и вы, народ и его угнетатели. Но народ вам не победить. Честным, благородным испанцам претит ваше золото. Оно полито потом и кровью народа...
— Молчать, негодяй! — прогремел голос коронэля.
Собака вскочила, поджала свой пушистый хвост, облизнулась и свирепо посмотрела на врага своего господина. Воздух разрезал свист гибкой плети. Острая боль ожгла Александро.
Александро вскочил, схватил стул, но в его руку вцепился пес.
Боковые, полуоткрытые во время разговора двери сейчас раскрылись настежь, и в них появилась плотная фигура барона фон Эйсберга.
— Сеньор Чичаро, — кричал разъяренный коронэль, — с камнями Сьерра Невады я разговаривать не желаю! Может, попробуем...
— С удовольствием, коронэль. Давно мои мускулы не имели подходящей работы.
Коронэль нажал маленькую кнопку на столе.
Вошли два охранника.
— Свяжите руки этой бодливой скотине и уведите в красную комнату! — крикнул коронэль.
Александро пинками вытолкнули из комнаты.
— Пойдем подкрепимся. Этот орешек не так-то легко будет разгрызть.
...Через узкие двери Александро ввели в круглое, похожее на цирковую арену, помещение без окон.
В стенной нише, на невысоком возвышении, напоминавшем театральные подмостки, горела яркая люстра. Возвышение выступало в помещение полуовалом. Посредине его стоял длинный низкий стол, сервированный для завтрака, на нем — бутылки и разнообразная холодная закуска. Вокруг стола ровным рядом были поставлены мягкие низкие кресла. Коронэль Морсильо и Чичаро взошли на возвышение, уселись, начали пить и завели мирную беседу. Александро остановился у дверей и стал оглядывать помещение.
На стенах висели различные металлические и деревянные приспособления для пыток: всевозможной формы и величины ударное оружие, веревочные петли, железные кандалы, похожий на гроб ящик, электрические провода с контактами, молотки и ломы.
Блестящая люстра ярко освещала круглое помещение. Оно все было окрашено красной масляной краской. В сплошную вогнутую стену были вделаны крюки, а к высокому потолку, похожему на цирковой купол, была подвязана трапеция. Длинные концы веревок, как крысиные хвосты, свисали, качаясь, с потолка. В нише над возвышением висел в золоченой раме портрет генерала Франко.
— Сеньор Чичаро, — раздался голос коронэля, — мне перед работой больше всего нравится горькая малага с соленым миндалем. Чудесный напиток! Его умеют готовить только в Испании. Он возбуждает фантазию и проясняет мозг. Не верю, чтобы у святых в раю был лучший напиток, чем этот.
— Ну, коронэль, — отозвался Чичаро (его язык заметно заплетался), — а чем плоха астурийская анисовая? Мы, немцы, любим вещи поострее, ибо характер у нас потверже и более резок. Вы, испанцы, коронэль, несколько мягкотелы. У нас, — он обвел пальцем вокруг помещения, — такие вещи понемногу отошли в область истории. У нас были смертоносные машины на колесах, комбинаты смерти, которые уничтожали тысячи в день. Вы слишком придерживаетесь истории и, простите, коронэль, стали несколько скучноватыми и приторными. Вы чересчур увлекаетесь чувствами и теряете разум... А теперь начнем, коронэль. Испробуем руку.
Они чокнулись еще раз и встали. Сняли со стены и надели халаты, засучили рукава и напялили длинные резиновые перчатки. С арапниками в руках они сошли с помоста и, пошатываясь, подошли к Александро.
— Ну, как себя чувствует свободная Испания, прикованный Прометей? — осклабившись, спросил коронэль. — Знаком тебе тот, чей портрет висит на стене?
Александро не отвечал.
— Ну, подойди ближе, подойди ближе, непобедимый сын наших гор! Согни свою негибкую спину перед лицом каудильо!
Александро не пошевелился.
— Ах, ты не желаешь? Считать умеешь? Сосчитай, сколько у тебя зубов. Раз, два, три...
Коронэль Морсильо замахнулся и ударил Александро в скулу. Следующий удар, по голове, нанес Чичаро.
Перед глазами Александро все завертелось. Он зашатался и широко расставил ноги, чтобы не упасть.
Пес впился ему зубами в спину. Потом его били арапниками.
Наконец истязатели устали; тяжело дыша, снова отошли к столу и начали пить. Александро остался один на полу. Спина горела, как от ожога. Он чувствовал, как по спине и ногам стекают теплые струйки крови.
— Коронэль, — начал Чичаро, — великая Германия в своих восточных областях практиковала метод пыток, названный в гестаповских инструкциях «чортовыми качелями». Арестованного подвешивали за ноги к потолку и раскачивали так, что голова билась о стены и об пол. Ах, коронэль! — надрывался от смеха Чичаро. — Этим приемом даже невиновных заставляли делаться виновными. Только убежденные коммунисты не сдавались. Великолепный прием, коронэль!
Коронэль выпил большую рюмку анисовой водки и сморщился:
— В Испании есть свои национальные орудия пыток, свои методы, которые мы бережем, как священные реликвии испанской истории. Вон там, на стене, висит так называемый «испанский сапог», который до восемнадцатого века широко применялся не только у нас, но и во всех тюрьмах Европы. Он, как видите, состоит из двух железных пластин, изогнутых по форме ноги. Внутри этих пластин находятся короткие тупые железные выступы. Пластины накладываются на одну или на обе ноги, пониже колен, и постепенно стягивают винтами. Выступы нажимают на кости голени. Это причиняет невыносимо мучительную боль. Чтобы увеличить мучения, нажим ослабляют винтами и затем завинчивают их снова, а по пластинам можно постукивать молотками, чтобы штыри — выступы — еще глубже впивались в тело, грозя раздробить кости.
— Ну, как вы находите, сеньор Чичаро?
— Гениально, коронэль, гениально! К сожалению, я такой процедуры не видел. Это еще интересней, чем топить живых людей в бочке с водой. Если бы наш великий предшественник — герцог Альба — встал из гроба, он сделал бы нам комплименты. Выпьем и начнем. Ваше здоровье, коронэль! Нас ждет работа...
Они подошли к стене и сняли тяжелое орудие пытки.
— Эй, — крикнул коронэль, — ходил ты когда-нибудь в сапогах?
— Вся Испания, за исключением вас, ходит в рубище и веревочных лаптях.
— Хорошо, мы, по крайней мере, обуем тебя перед смертью.
Морсильо вызвал двух охранников — рослых, откормленных фалангистов. По знаку коронэля охранники бросились па Александро и повалили его на пол. Чичаро сел ему на живот, а Морсильо обнажил ноги Александро и заключил их в орудие пытки.
— Когда ты передумаешь, то раскрой свой рот.
— Никогда не бывать этому!
— Тогда ты умрешь!
— Все равно... Но народ бессмертен... и отомстит вам...
Александро от нестерпимой боли стиснул зубы. Белая пелена, сначала прозрачная, потом сгустившаяся до дымовой завесы, затуманила его глаза. Что это, не виднеется ли гора там, вдали? Вся Сьерра Невада поднялась и вместе со своими партизанами шла к нему на помощь... Нет, то была Испания с трехцветным республиканским знаменем в руках...
Александро впал в беспамятство, он ничего больше не чувствовал.
Александро очнулся от переполненного кошмарами сна. Он посмотрел вокруг: та самая камера, в которой он провел первую ночь.
Нельзя было определить, сколько времени он спал. Коронэля Морсильо и Чичаро вблизи не было. Из угла раздавалось знакомое царапанье: крысы грызли гнилую солому. Через окно камеры пробивался слабый рассвет. На фоне бледного неба резко выделялись толстые железные кресты тюремной решетки.
Александро попытался приподняться, но не смог.
Невыносимо болели израненные ноги. В голове гудело, спина ныла от ран, причиненных побоями и укусами собаки. Он вытянулся на сыром глинобитном полу и стал наблюдать за огромным пауком, который ткал под потолком серую паутину.
Шаги... Кто-то приближается к двери. Звякнул ключ, и в дверях камеры показался священник в сутане, с крестом и евангелием в руках. Лицо его при тусклом свете тюремного окна казалось бледножелтым, как восковая свеча. Он приближался на цыпочках, простерев руки, и рукава сутаны делали их похожими на крылья коршуна.
— Грешник, не спишь ли ты? — спросил он. — Отверзи свои глаза и грешные уста. Обратимся к господу с молитвой, чтобы после смерти сатана не бросил твою душу в адский огонь, а чтобы ангелы в раю положили ее к стопам Спасителя.
Александро равнодушно повернул голову к незваному гостю.
Священник поднял кверху палец, как незажженную церковную свечку, и продолжал:
— Грешник, покайся в грехах своих! Если ты совершил преступление против государства и генерала Франко, то ты согрешил и против католической церкви и бога. Ибо в священном писании говорится, что наши правители — божьи наместники здесь, на земле. Молись и покайся перед лицом всевышнего. Кто молится, тому простится; для тех, кто унизится, раскроются врата царствия небесного.
— Я верю в мой народ, свободу и республику. Другого бога у меня нет.
— Грешник, не богохульствуй! Не упоминай про народ. Народ грешен, его ждут адские мучения. А свобода и республика — это слова, которые тебе нашептывает на ухо сатана.
Александро не мог больше выдержать. Он оперся на руки и сел на полу.
Священник отступил, захлопнул евангелие и перекрестился.
— Чорт бы тебя побрал со всеми твоими адскими муками! — гулко прозвучал голос Александро, полный глубокой ненависти к врагам народа.
Священник повернулся и поспешил выскользнуть из камеры.
Александро остался один. Он впал в полузабытье.
Разбудила его чья-то сильная рука, теребившая за плечо:
— Александро Ортэга!
— Да, я готов...
— Говорите тише, Ортэга.
Александро поднял воспаленные веки. Над ним наклонился тюремный надзиратель.
— Вот вам письмо. — Тюремный надзиратель всунул в руку Александро небольшой орешек и добавил: — Это передал мне вчера вечером сын моего покойного брата — Мигуэль Морено. Он ждет ответа. Поторопитесь. Они... — он показал на коридор, — скоро придут...
Надзиратель ушел. Александро сунул в рот орех. Скорлупа легко раскололась, так как обе половины ее были склеены. Он развернул тонкую папиросную бумажку, которая была навернута на тонкий графитный стерженек. Глаза, казалось, не читали, а жадно проглатывали серые буквы.
Взгляд Александро затуманился. Первый раз в своей жизни он заплакал, заплакал, как дитя; рыдая, прижался лицом к сырому тюремному полу. Сквозь густые облака и темень неизвестности пробился солнечный луч, яркий свет, который осветил весь мир. Они были живы! Все! и Макарио и Мигуэль были живы! Они клялись продолжать борьбу до победного конца...
Пальцы Александро схватили графитный стерженек. Он положил бумагу на ладонь и написал на чистой стороне:
«Мой убеждения так же нерушимы, как всегда. Меня убьют, может, через час, может и раньше. Но это не пугает меня, ибо я знаю, за что принимаю смерть. И когда я вижу, как дрожат франкисты, предчувствуя свою судьбу, то мне кажется, что надо отдать еще больше. Даже если бы у меня была тысяча жизней, я все бы их отдал борьбе за свободу своего народа. Боритесь дальше, мои друзья! Лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Да здравствует коммунистическая партия! Мы победим!»
Александро сложил бумажку и всунул в пустую скорлупу; липкие края ее склеились. Он подполз к дверям камеры и слегка постучал. Надзиратель приоткрыл дверь и взял орех.
В другом конце коридора раздались гулкие шаги. Палачи шли завершить свою работу.
Александро Ортэга в последний раз взглянул на светлую полоску неба...

СОДЕРЖАНИЕ

От автора .... 3
Эстрамадурский чабан. Перевод М. Заламан .... 11
Максильо. Перевод Я. Шумана .... 19
Слуга господень. Перевод М. Егер .... 35
Маленький продавец вина. Перевод Н. Вестерман .... 40
Пепе. Перевод О. Якобсон .... 52
Рыбаки Паламоссы. Перевод Я. Шумана и К. Егер .... 73
По ту сторону Пиренеев. Перевод Я. Шумана .... 94