{1952_ru}
ШКОЛЬНАЯ БИБЛИОТЕКА

ОВАНЕС ГУКАСЯН

МАЛЕНЬКИЕ
МСТИТЕЛИ
(РАССКАЗ ГАСАНА)

Перевод с армянского А. Бархударяна

Государственное Издательство Детской Литературы Министерства Просвещения РСФСР
Москва 1952 Ленинград

Рисунки В. Ермолова

ОТ АВТОРА

Дорогие ребята, прежде чем вы прочтете повесть «Маленькие мстители», я хочу совершить с вами небольшое путешествие по Ирану, по той стране, где родились, страдали и боролись юные герои этой повести.
Предупреждаю вас — мы не увидим ни цветущих садов, ни полей, которые обрабатываются тракторами и комбайнами, ни выбеленных домов, утопающих в зелени, ни школ, ни счастливых людей.
Итак, давайте вон по той дорожке войдем в село.
Вы таких сел не видели, вам покажется, что тут разбросаны и навалены кучи камней. Но, пройдя меж камней, вы увидите стелющийся дым, услышите мычанье скотины, плач детей.
Вот в подобных землянках жили люди две тысячи лет назад. Таких сел много в Иране и сейчас, особенно в пустынных местностях страны.
В Иране большинство крестьян не имеет земли, они — крепостные; зовут их «кара», что значит «бобыль», то-есть бездомный. Обычно даже землянка, в которой они коротают свою жизнь, не принадлежит им. От зари до зари работают крепостные на ханов и помещиков; за самую незначительную провинность их избивают бичами.
Пахоту на полях крестьяне производят сохой, а есть такие районы, где пашут бревнами с прикрепленными к ним острыми камнями.
Вы не увидите школ — вы встретите мрачный закуток, где на грязных цыновках сидят на корточках дети и мулла обучает их грамоте по молитвеннику, держа палку в руке.
Не лучше живет беднота в городе: работы не достать. Хорошо, если кому-либо удастся наняться грузчиком в караван-сарае*. Еще труднее устроиться рабочим на немногочисленных фабриках и заводах: Иран — не индустриальная страна.

* Караван-сарай — постоялый двор и крытый рынок, где сосредоточены магазины, склады, торговые конторы.

Мы с вами пройдем по пыльным городам с полуразрушенными мечетями, с узенькими серыми улочками, с продовольственными, полными мух, лавчонками, с домами без единого окна на улицу.
Здесь мы увидим много нищих с опущенными головами — они стоят на улицах, по которым разгуливают богачи.
Не войти ли нам в сырые подвалы ковровоткацких фабрик, где, согнувшись, в полумраке работают страдающие от ревматизма женщины и мужчины, а рядом с ними — дети семи-восьми лет?
Не пойти ли нам на кожевенные заводы и табачные фабрики, где мы встретим выбившихся из сил рабочих?
Не войти ли нам в караван-сарай? Здесь мы увидим железные кассы купцов, а у дверей магазинов — грузчиков, считающих черными, потрескавшимися пальцами заработанные за день медяки.
Но хуже всего приходится рабочим на нефтяных промыслах. За свой тяжкий и изнурительный труд они получают так мало, что многие умирают от голода.
«Почему же в этой стране так невыносимо тяжело живется крестьянам и рабочим?» — спросите вы.
На этот вопрос можно ответить коротко: потому, что Иран находится в руках богачей и ханов, которые не только сами наживают миллионы за счет своего народа, но еще и продают богатства своей страны иностранным капиталистам.
Раньше Иран был полуколонией и рынком сбыта для англичан, потом немцев, а сейчас — главным образом американцев. Американские и английские капиталисты ввозят сюда для богачей предметы роскоши, парфюмерию, галантерею, автомашины, а взамен скупают за бесценок и вывозят добытые руками народа нефть, зерно, хлопок, лен, рис, шерсть.
Они, эти чужеземные грабители, расположились здесь, как у себя дома. Они занимают в городах целые кварталы. Они захватили нефтеносный Южный Иран. Сидя под тенистыми пальмами своих роскошных вилл, они пьют шербет*, а настоящий хозяин нефти — иранский рабочий — изнывает под лучами палящего солнца, спит на пропитанном нефтью песке, гибнет от голода и болезней.

* Шербет — сладкий напиток.

Не раз поднимались трудящиеся Ирана на защиту своих прав, стремясь освободиться от гнета капиталистов, как иранских, так и чужеземных, но правители Ирана — помещики и капиталисты — топили в крови народные восстания.
Иранских демократов — учителей, студентов, ремесленников, рабочих, в особенности рабочих-нефтяников — они посылали на виселицы, гноили в тюрьмах. Их калечили, расстреливали, ссылали. Но в своей борьбе трудящиеся Ирана неукротимы и упорны. Среди этих борцов-патриотов есть и женщины, и юноши, и дети. Они любят свою родину Иран и свой народ.
И я видел этот народ и страдал в этой стране — я родился в ней, под крышей скитальца-эмигранта.
Только в 1946 году, благодаря отеческой заботе великого Сталина, мне посчастливилось вместе с тысячами репатриантов-сородичей приехать в родную Советскую Армению и поцеловать ее свободную, цветущую землю.
С вами, милые мои друзья, теперь говорит свободный советский человек, ваш старший брат, в прошлом много страдавший, а ныне, подобно вам, счастливый.
Ребята, теперь я советский гражданин, и я счастлив. Мне больно, когда я вспоминаю свою прежнюю жизнь, Иран, проданный иностранцам. Сердце мое обливается кровью, когда думаю, что свободолюбивый народ, с которым я некогда жил, который когда-то приютил меня под крышей своей покосившейся хижины, все еще страдает. Но мы услышим голос свободолюбивого народа. Иранские трудящиеся поднимутся на борьбу против грабителей-чужеземцев. Народ хочет стать хозяином своей страны, и он защитит свои права.
Начнем же наше путешествие.
Мы пройдем через долину слез, которая в недалеком будущем, несомненно, расцветет и станет свободной страной свободолюбивого иранского народа.
Ованес Гукасян.

Глава первая
СМЕРТЬ И ПОХОРОНЫ ОТЦА. МИР ФАРУХ

Когда мой отец скончался, мне едва минуло десять лет.
Отец работал грузчиком в караван-сарае и, перетаскивая на спине непомерно тяжелые тюки, состарился раньше времени. Это был человек сутулый, со впалыми щеками, выцветшими глазами и бледным, изможденным лицом.
Мы жили очень бедно, отец едва зарабатывал на хлеб. Ему помогала моя мать — прачка.
Отец мой умер не так, как вообще умирают люди. Он умер на ступенях лестницы склада богатого купца Теймур-хана, переломив себе позвоночник при переноске тяжелой кипы сукна.
Товарищи-грузчики принесли его в полдень домой. Больная мать безутешно рыдала. Я еще не понимал случившегося. Мне казалось, что отец по-прежнему будет перетаскивать грузы, а по ночам кашлять и стонать от боли в ногах и спине.
Но отца завернули в белый саван и повезли из дому на клячах. Чтобы купить холстину и заплатить мулле за отпевание покойника, моя мать продала старьевщику, нашему дальнему родственнику, медный котел, три жестяных таза и единственное украшение дома — зеленый коврик.
Так как у нас был долг бакалейщику Баширу, то он забрал свадебный красивый, но давно уже опустевший сундук матери и наше единственное одеяло. Помню, как, не удовлетворившись этим, Башир пытался вырвать из рук старьевщика медный котел, а тот, упираясь и указывая на неподвижно лежавшего отца, закричал:
— Да где же у тебя совесть! Надо похоронить человека или нет?
Когда отца заворачивали в саван, небольшой кусок холста свесился с ног. Мулла, перестав петь заунывную молитву, нагнулся над покойником, оторвал свисавшую холстину и сунул в карман. «Это на платок», — пробормотал он и осипшим голосом продолжал свое нытье.
С кладбища пришли утешить мать товарищи отца — четверо сгорбленных грузчиков в жалких лохмотьях. К заходу солнца пришла подруга моей матери, прачка Айшэ, со своей дочкой, маленькой Биби. Айшэ вбежала с плачем, но, увидев товарищей моего отца, умолкла и, став на колени рядом с моей матерью, взяла ее руку в свои красные, точно обваренные руки. Тетка Айшэ стирала в доме американского банкира Вильяма Смита.
Товарищи отца знали Айшэ лишь по ее зеленой чадре, никто из них никогда не видел ее лица. Ведь в присутствии мужчин у нас женщины не имели права открывать свое лицо.
Тетка Айшэ перестала рыдать и, укутанная в чадру, только горестно качала головой.
Биби стояла около своей матери и удивленно смотрела на меня, не понимая, что случилось. Мать ей ни слова не сказала о постигшей нас беде. Вернувшись с работы, Айшэ тотчас же поспешила к нам. Биби пришла с позеленевшими от метлицы* и не отмытыми еще руками. Биби, эта восьмилетняя девочка, зарабатывала в день четыре шайи*, помогая соседу дяде Джабару, продавцу веников. Она еще не знала, что моего отца унесли на кладбище. Не знала, что в праздничные дни мой отец не будет ей больше приносить горсть жареного гороха и изюма. А как Биби радовалась этой горсточке сладостей, приносимых моим отцом! Изюм и горох она нанизывала вперемежку на нитку и накидывала, как ожерелье, на шею. Какой милой казалась она мне в эти моменты!

* Метлица — растение.
* Шай — иранская копейка.

Когда Биби узнала, что дядя Абдулла не вернется больше домой, из глаз ее обильно полились горькие слезы... Сердце мое разрывалось на части — я не вытерпел, выбежал из подвала...
Когда я вернулся, наша конура была полна едким, удушливым дымом, поднимавшимся из длинных чубуков товарищей моего отца. На их темных, морщинистых, давно не бритых лицах было горе. Мать моя вся сжалась в углу, на изодранном тюфяке, тетка Айшэ все еще качала головой, а Биби смотрела застывшими глазами на заплечник* моего отца — единственную вещь, оставшуюся после него.

* Заплечник — туго набитый соломой мешочек с лямками; нося его на спине, грузчик облегчает себе этим переноску громоздких тяжестей.

Опустив голову, я уселся возле заплечника и стал выдергивать из него соломинки.
Грузчики о чем-то горячо спорили.
— Послушай, сестрица, — сказал один из них, седобородый старик. — По совету товарищей, я говорил сегодня с Мир Фарухом, приказчиком Теймур-хана. Теймур-хан обязан выплатить вам что-нибудь. Наш несчастный товарищ, твой муж, умер. Мы думаем, что не сегодня-завтра Мир Фарух к тебе заглянет. Потребуй у него цену крови! — закончил старик, тряся седой бородой.
— Да, да, цену крови! — печально мотая головами, подтвердили остальные.
— Аллах, аллах!.. — бормотала мать.
Высыпав из своих засаленных кошельков в подол платья матери последние гроши, они медленно вышли из подвала.
Мать долго смотрела на эти черные медяки...
Пока был день и солнце светило, смерть отца не казалась мне такой ужасной, но когда все ушли и в подвале стало темнеть, я вспомнил окровавленные губы отца, сердце у меня сжалось, и я горько-горько заплакал.
Еле волоча ноги, мать подошла ко мне, притянула к своей сухой, впалой груди, и я почувствовал ее теплые слезы, струившиеся по моему лицу. Я приник к ней, дрожа всем телом.
В дверь постучали. Мать сильнее прижала меня к себе, и мы оба настороженно покосились на чуть приоткрытую дверь.
— Неужели спите? Так рано? — послышался снаружи писклявый голос.
— Это Мир Фарух! — прошептала мать и со стоном поднялась на ноги.
Так как двор был выше порога наших дверей, то я увидел сначала огромные ботинки и синие широкие шаровары, затем живот, на котором полумесяцем болталась золотая цепочка от часов, и потом уже большую, похожую на арбуз голову с крохотными поблескивающими глазками.
«Так вот каков этот Мир Фарух!» — мелькнуло у меня. И, струсив, я юркнул за заплечник отца.
Однако это не помогло мне, так как, пошарив глазами по комнате и не найдя лучшего места, он уселся на заплечник, громко сопя.
— Что у вас так темно, а? — начал Мир Фарух. — Не зажигали еще лампу? Хе-хе-хе! — захихикал он. — Экономите? Хорошо делаете...
Мать, опустив голову, не отвечала. Если бы это сказал наш сосед, портной Асад, я непременно ответил бы, что у нас керосин давно весь вышел. Но, перепуганный, я молчал.
— Долго же я блуждал, хозяйка, пока нашел тебя, — шепелявя и сопя, говорил Мир Фарух. — Спрашивал всех встречных. Показали мне по меньшей мере с десяток домов, и везде — грузчики Абдуллы. Наконец я объяснил: тот, мол, которого сегодня...
Мать громко всхлипнула.
— Плачь, плачь! — продолжал Мир Фарух. — Все в руках аллаха. А может быть, оно и к лучшему.
Я удивился: этот толстопузый считает, что смерть моего отца к лучшему! Вот как! Значит, отца моего унес аллах! И с этого дня я стал представлять аллаха как некое лютое существо, не имеющее жалости, раз оно отняло у нас такого доброго человека, каким был мой отец.
Мир Фарух вытащил из кармана кисет с табаком, достал из-за широкого кушака длинный чубук, набил его табаком и закурил.
— Да, сестрица, — шепелявил он, попыхивая табачным дымом, — я к тебе прямо от нашего хозяина, самого Теймур-хана. Он прислал меня, чтобы, во-первых, выразить тебе свое соболезнование, а во-вторых, потому что... кхе-кхе... Абдулла...
Услышав имя отца, мать снова всплакнула.
— ...потому что Абдулла... да, можно сказать, что он пожертвовал для нас жизнью. Теймур-хан, мой хозяин, хочет помочь семье своего верного слуги. Знаете ли вы, скольким беднякам оказал помощь Теймур-хан, мой хозяин! Волосы на моей голове можно сосчитать, но его благодеяний не счесть...
Мать всхлипывала, а я разглядывал лысую голову Мир Фаруха: на ней не было ни одного волоска, ни одного!
— Сегодня, — прошамкал Мир Фарух, — Теймур-хан спрашивал меня со слезами на глазах... да, со слезами на глазах... спрашивал, как помочь вам. Ну, а я предложил самое лучшее для вас. Тебе, конечно, известно, что твой муж взял в долг у Теймур-хана... хм... небольшую сумму...
— Что?! — крикнула мать.
— Погоди, сестрица, не бойся. — И Мир Фарух, улыбаясь, покачал головой. — Ну да, взял... взял в долг небольшую сумму...
— Покойный ничего не говорил мне об этом!
— Где же слыхано, чтобы мужчина обо всем говорил своей жене! Клянусь пророком, и я не сказал бы. Вот встретишь его на том свете, спросишь и узнаешь, так ли это. Да, оно так и было!.. И вот наш добрый, милосердный Теймур-хан, мой хозяин, решил подарить вам этот долг! — торжественно закончил Мир Фарух. — Ну, я пойду, — объявил он вставая. — Мой хозяин велел сказать, что завтра в присутствии муллы и товарищей Абдуллы он передаст тебе этот вексель.
Мать молчала. Обхватив голову руками, она сидела, сгорбившись, в глубине комнаты.
— Эге! — воскликнул Мир Фарух, заметив вдруг меня и подняв свою палку. — Да у тебя вот какой сынок, а ты ропщешь на аллаха!
Я поднялся с места, глядя упорно в пол.
— Конечно, ты, как и твой отец, станешь грузчиком, не правда ли? — заквакал Мир Фарух, похлопывая меня по плечу палкой. — Смотри же, будь молодцом, а то не сдобровать тебе!
И при этом он так сильно ткнул меня палкой в бок, что я скорчился, глаза мои налились слезами, и у меня, сам не знаю как, вырвалось:
— Если хорошо быть грузчиком, пусть сын твой таскает тюки!
— Ах, паршивый щенок! — заревел Мир Фарух и замахнулся на меня палкой.
Мать, кинувшись ко мне, дрожала всем телом. Я спрятал свою голову в ее изодранный подол.
— Делай после этого добро людям! — ворчал Мир Фарух, поднимаясь по лесенке.
— Аллах, аллах! — лепетала мать. — И не стыдится поднимать палку на сироту!
Я осиротел, но еще не знал, что это значит.
Мать поцеловала меня, обласкала. Мы свернулись на нашем тощем тюфяке в углу подвала. Мне было странно не слышать больше стонов отца. Потом я заснул.
Но во сне за мною гнался с палкой Мир Фарух и кричал что-то своим бабьим голосом. А я сломя голову бежал от него и не мог найти ни одной открытой двери, ни одной щели, чтобы шмыгнуть в нее.

Глава вторая
СИРОТА. ФАЛЬШИВЫЙ ВЕКСЕЛЬ. БОЛЕЗНЬ МАТЕРИ

Утром я проснулся от сильного кашля матери. Я тотчас же приподнялся, уселся на постели и, зевая, начал протирать сонные глаза. Очнувшись, я снова вспомнил похороны отца, его грустных товарищей и проклятого Мир Фаруха.
— Гасан, сыночек, — прошептала мать, — на окне, кажется, есть кусок хлеба — поешь.
Но есть мне не хотелось. Я чувствовал себя разбитым, так как спал без одеяла; ничего не поев, я поплелся во двор. Двор у нас был небольшой и словно схоронен в земле. Высокие глинобитные стены, окаймлявшие двор с трех сторон, отделяли его от внешнего мира. Он был так похож на четырехугольную коробку!
Выйдя со двора на улицу, я увидел моих сверстников. Сбившись в кучу, они у стены играли в орел и решку. Среди них я заметил детей наших богатых соседей и сына полицмейстера Салима Мирзы, Муртуза, который хвастался своим мундиром с блестящими пуговицами и деревянной саблей. Он был страшный лентяй и всегда удирал с уроков. Я завидовал ему и его друзьям-счастливчикам, посещавшим школу, — они читали книги, говорили с учителем, видели много интересных вещей. Они смеялись надо мной, иногда же, ради потехи, не отказывали мне в просьбе и раскрывали книжки с картинками, на которые я смотрел, выпучив глаза, с биением сердца. Я чувствовал себя несчастным, оттого что не знал ни одной буквы, а они все подтрунивали надо мной, били меня по голове, таскали за волосы. Они звали меня к себе лишь в том случае, когда у них не хватало игрока. Меня особенно мучил Муртуз за то, что я был сильнее его и в прыжках, и в беге, и в играх в мяч.
Приблизившись к ним, я остановился у стены, на солнце. Отсюда я наблюдал за их игрой.
Муртуз сквернословил, так как проигрывал деньги. Они у него всегда водились. Помню, однажды он хвастливо рассказывал, что у них по вечерам собираются гости, играют в карты, и счастливые игроки дарят ему по крану*. Иногда же он воровал их у отца.

* Кран — иранский рубль.

Муртузу сегодня не везло. Со злости он вдруг забегал по тротуару, потом, завидя меня, презрительно спросил:
— Эй, чумазый, что ты тут торчишь? Если ты не трус, поиграй с нами.
— На деньги не играю, — сказал я сдержанно.
— Не играешь, потому что нет у тебя денег. Сын грузчика!
— Если бы у меня и были деньги, я все равно не играл бы, — ответил я гордо. — Я поклялся отцу!
Муртуз презрительно скривил рот:
— «По-клял-ся»!.. Подумаешь!.. «Я поклялся отцу»! — передразнил он меня. — Грош цена твоей клятве, голодранец!
Я стиснул зубы, слезы душили меня. Хотел многое наговорить ему, но не решился, боясь, что заплачу. Повернулся и побежал домой.
— Си-ро-та!.. Си-ро-та!.. — кричал Муртуз мне вслед.
— Си-ро-та!.. — вторили ему мальчишки из его шайки.
Я вбежал в подвал.
Тут я застал двух товарищей отца, беседовавших с матерью. Один из них был вчерашний седобородый старик.
Я стоял, прислонившись к холодной стене, растопырив на босых ногах пальцы.
— Фальшивый! — глухо процедил седобородый. — Разбойник, подделал вексель, чтобы увильнуть от уплаты. Уверяю тебя, сестрица, мы раскроем это мошенничество. Вставай-ка, пойдем сейчас же!
Но мать, белая, как полотно, не соглашалась идти.
— Аллах с ними! — лепетала она. — Скажите, была ли когда совесть у богача? Пусть кровь Абдуллы станет им поперек горла. Не дают ни копейки — пусть! Не хочу я цены крови!.. Не стану просить у этих душегубов, не стану!..
Старик качал головой:
— Этот вексель надо у него взять. Подумай, что они смогут сделать завтра-послезавтра — могут востребовать по суду... Если себя не жалеешь, пожалей хоть сына!
— Делайте сами, — вздохнула мать. — Я не пойду к Теймур-хану — законы на его стороне.
Товарищи отца взвалили на спину свои запыленные заплечники и со вздохом вышли из нашего сырого подвала.
— Береги мать, она больна, — прошептал мне на ухо седобородый старик. — Ты теперь вроде старшего в доме.
Когда они ушли, мать улеглась и не говорила со мной до поздней ночи. По временам она глухо стонала, просила пить. Ее лихорадило, лоб и щеки ее пылали, а когда я протягивал ей в глиняной чашке воду, у нее тряслись худые горячие руки, и вода расплескивалась.
У меня не повернулся язык рассказать ей о происшествии на улице. Хорошо, что она об этом не узнала. И еще многого она не узнала. Сколько горя я пережил, когда уже не было ее!

Глава третья
СМЕРТЬ МАТЕРИ. ТОВАРИЩИ ОТЦА БЕРУТ МЕНЯ ПОД СВОЕ ПОКРОВИТЕЛЬСТВО

На следующее утро я проснулся очень поздно. Солнце уже поднялось, и его лучи проникли в комнату сквозь запыленное оконце. Мать спала все в том же положении, на боку, обхватив колени. Голод напомнил мне о черством хлебе на подоконнике. Обмакнув хлеб в воду, я с трудом прожевывал его.
Вдруг я вспомнил, что мать уже третий день ничего не брала в рот. Я тихо, на цыпочках, подкрался к ней, стал около нее на колени. Меня удивило, что мать спала спокойно и даже не кашляла. Ее худые щеки были покрыты мелкими капельками пота. Редкие черные волосы падали на костлявое лицо. Она дышала тяжело, но ровно. Мне не хотелось будить ее, ведь она две ночи не смыкала глаз. Я уже хотел было потихоньку отодвинуться, как вдруг мать встрепенулась, раскрыла глаза.
— Гасан, сынок! — едва слышно произнесла она, силясь вытянуться на тюфяке.
Я тотчас же прижался к ней, закинув руку под ее голову. Она вся была в испарине, пот был холодный-холодный.
— Гасан, — продолжала мать, — я... я ухожу к твоему отцу... Прости, сыночек, что мы не могли послать тебя в школу... Так уж получилось, мой милый... Когда вырастешь — узнаешь, что в этом мы не виноваты...
— Мама!.. — прошептал я.
— Отец умер, не увидев тебя в последний раз, но ты не забудешь своего бедного отца. Он тебя очень любил... Вырастешь, станешь хорошим человеком...
— Мама... мамочка!.. — плакал я.
— Обещай быть таким же, как твой отец. Не будь пьяницей, не играй в карты, не обижай добрых людей, будь трудолюбивым... И еще скажу тебе: мсти, Гасан, отомсти нашим врагам!..
Плача, я прижал к своей груди голову матери и чувствовал, как остывали ее худые руки.
Вдруг мать вздрогнула и умолкла.
Я жалобно звал ее, но она не отзывалась.
Я долго рыдал и, когда очнулся, увидел подле себя соседей и двух грузчиков — наших друзей.
Молодой грузчик плакал, как ребенок, а старик стоял на коленях перед телом матери и глухо бормотал:
— Будьте прокляты, преступники и кровопийцы!
Глядя на его сумрачное лицо, я чувствовал, что эти слова изливаются из глубины души.
Наш дом был пуст. Хоронить мать было не на что. Ее похоронили грузчики на свои последние медяки, и, вернувшись с кладбища, я уже не увидел нашего старого жилища. Бакалейщик Башир отобрал его, устроив в нем склад для хранения сыра.
Друзья отца взяли на себя заботу обо мне. Меня увел к себе домой седобородый Мазлум Али — так звали самого близкого друга моего отца.

Глава четвертая
Я ПОСТУПАЮ К САПОЖНИКУ СУЛЕЙМАНУ. ЕГО РАССКАЗЫ О НЕСПРАВЕДЛИВОСТЯХ ЖИЗНИ. МИР ФАРУХ ПРЕСЛЕДУЕТ МЕНЯ

Мой покровитель Мазлум Али был совершенно одинок. Однажды он рассказал мне, что в молодости он был безземельным крестьянином: не имел ни земли своей, ни дома. Таких крестьян у нас называют бобылями. Судьба их всецело находится в руках помещиков и ханов. Бобыли встают чуть свет и отправляются на помещичьи поля, сады, огороды, выгоняют на луга табуны лошадей, отары овец. И за всю эту тяжелую работу хозяин лишь кормит бобылей, да и то впроголодь. Помещику и хану дано право избивать бобылей до смерти, если они ропщут или протестуют. Бобыли — это люди, вовсе лишенные защиты закона; скотина в Иране ценится дороже, чем бобыль.
Не снеся голода и мучений, Мазлум Али еще в молодости бежал из деревни в Северный Иран и приплелся в наш город. Деревня, откуда он бежал, находилась очень далеко от нашего города, поэтому помещику не удалось поймать строптивого бобыля. У нас в городе Мазлум Али стал грузчиком, и так как заработка ему не хватало, он отказался от мысли иметь свою семью.
— Завтра я возьму тебя с собой в караван-сарай, — сказал он мне. — Станешь работать у сапожника Сулеймана. Он чинит башмаки в углу караван-сарая. Мастер Сулейман очень любил твоего отца. Думаю — поладит и с тобой...
На следующее утро я пристроился возле сапожника в уголке караван-сарая, на почерневшем, ветхом стульчике, перед небольшим рабочим станком. Сулейман сразу полюбил меня. Я научился наващивать суровую нитку, быстро подбирать в куче кожаных отбросов подходящие куски для заплат и подавать их ему.
Из-под старомодных овальных очков, подтянутых к ушам нитками, Сулейман добрыми глазами следил за каждым моим движением. Иногда он рассказывал мне сказки про царей и народных героев, спасавших бедняков от грозных вишапов*, которые отнимали у них воду. Сулейман видел своими глазами шаха Магомета Али, который разорил казну государства, после чего возмущенный народ восстал и напал на его дворец. Видел также кратковременное царствование его малолетнего сына Ахмеда. То было время, когда горожане, боясь быть убитыми или ограбленными, не выходили по вечерам из дому. Затем он рассказал о Реза-шахе — нынешнем иранском царе.

* Вишапы — по восточным преданиям, сказочные рыбоподобные чудовища, стерегущие воду в горах.

Сулейман рассказывал очень осторожно, с опаской озираясь по сторонам.
Спустя много дней, когда мы уже подружились, он рассказал мне, как Реза-шах угнетает простой народ, сделав Иран игрушкой в руках иностранцев, как богатство страны течет в казну, а оттуда на больших пароходах уплывает в чужеземные государства.
Многого я не понимал из его слов, но все же чувствовал, что мастер Сулейман — правдивый, душевный человек, что он возмущается и скорбит, когда видит несправедливость, что он был приятелем моего отца. Он был добряк и хотя имел большую семью, но по пятницам, вместо того чтобы идти в мечеть помолиться, дарил целый кран съежившейся у ворот караван-сарая нищенке Фатьме.
— Понастроили мечетей... некому думать о народе, — сказал он как-то с горечью. — Только Москва думает о народе.
— А далеко ли живет эта добрая Москва? — спросил я с детской наивностью.
— Далеко! — ответил мастер с улыбкой и повторил вздохнув: — Далеко!.. Но она живет в душе нашего народа — вот вырастешь, узнаешь!
Я ничего не понял из слов мастера, но увидел, как его глаза, обрамленные морщинами, наполнились слезами, и он дрожащими руками погладил мои взлохмаченные кудри.
— А к чему эти мечети? — вновь спросил я после недолгого молчания, когда краешком кожаного передника мастер вытер упавшую на очки слезу. — К чему? Неужели только для того, чтобы муллы хоронили мертвых?
Мастер нахмурился:
— Да, чтобы высасывали кровь у живых, а когда они умрут — сдирали с них кожу.
Я вспомнил день похорон отца, вспомнил, как мулла бесцеремонно отхватил кусок савана, как мать моя, чтобы заплатить мулле за молитву на кладбище, продала наше последнее добро. Мне захотелось узнать, кто это — Москва.
— А почему Москва не обижает бедных? — спросил я Сулеймана.
— Тсс! — неожиданно перебил меня мастер. — Мир Фарух идет!
— А пусть себе идет! — возразил я беспечно.
— Мир Фарух богач, а муллы защищают богачей. Молчи!
Я окунул кусок сухой кожи в глиняную посуду с водой, чтобы она размякла.
— Здравствуй, мастер! — услышал я голос Мир Фаруха.
— Здравствуй, господин, — ответил мастер, нехотя откладывая работу. — Что прикажешь?
— Пустяки! — ответил Мир Фарух своим бабьим голосом. — У ботинка отвалился носок — надо... того... пришить.
— Весь оторвался? — сурово спросил мастер.
— Нет-нет! — запищал Мир Фарух, размахивая руками. — Чуть-чуть, с мизинец.
— Ладно, пришли — погляжу, — проворчал мастер, снова принимаясь стучать молотком.
— Ба, кого я вижу! — неожиданно воскликнул Мир Фарух и попятился, вытянув свою круглую голову. — Это не сын ли Абдуллы?
— Он самый, мой новый подручный, — ответил мастер.
Я невольно покраснел, втянул голову в плечи.
— Остерегайся, остерегайся этого негодяя! Испорченный мальчишка!
Мастер поправил очки и вскинул на Мир Фаруха сощуренные глаза.
— Не ошибаетесь, господин? — спросил он, смерив его взглядом.
— Испорченный мальчишка!.. Испорченный! — повторил в сердцах Мир Фарух.
— Я не думаю, чтобы сын Абдуллы был испорченным, — ответил мастер, — а, если он и таков, мастер Сулейман исправит его.
Мир Фарух покачал головой:
— Дай бог, дай бог... И знаешь, что еще скажу? С ноготок, а уже имеет должок хозяину. Жди, когда он подрастет, вернет долг!
— Какой долг? — нахмурился Сулейман.
— Долг отца. Имеется вексель...
— Но ведь Теймур-хан простил этот долг!
— Да, это правда, Теймур-хан — очень добрый человек, он хотел простить, но всемилосердный пророк не допустил этого.
— Пророк? — удивился мастер. — При чем тут пророк?
— Не «тут», а во сне, — возразил Мир Фарух, воздев руки к небу. — Сам пророк предстал во сне моему хозяину и сказал: «Ни от каких долгов не отступайся. Сооруди на эти деньги мечеть, где бы верующие молились мне!»
От волнения Сулейман укололся шилом.
— Как же так? — забормотал он. — Как же так?
— Да так, как я сказал, — невозмутимо продолжал Мир Фарух. — То был голос самого аллаха, желание пророка. Ничего не поделаешь, — вздохнул он. — Остается одно: заплатить долг.
— А когда Теймур-хан начнет строить мечеть? — спросил с досадой сапожник.
— Когда аллаху будет угодно подарить моему хозяину наследника. Так приказал пророк... Да, — неожиданно перебил он себя, — я тебе сейчас же пришлю ботинки. А этого негодяя, — указал он на меня, размахивая в воздухе палкой, — дери за уши, следи за ним, чтобы он во-время уплатил долг!
Я совершенно обомлел: так, значит, у меня имеется долг, у меня, у сироты, которому только десять лет?! И они всю жизнь будут преследовать меня, пока я не заплачу им по этому фальшивому векселю!
Я вспомнил моего бедного отца, мать у его ног, навсегда ушедшую от меня, почувствовал себя одиноким, и по щекам моим покатились слезы...
Правда, товарищи моего отца и мой покровитель любили меня и готовы были защитить от ударов судьбы, но все же я был сиротой.
Сулейман, украдкой следивший за мной, дрогнувшим голосом сказал:
— Не плачь, сынок, твой отец ничего им не должен. Возьми себя в руки. Если в жизни ты будешь слабым и трусливым, придется заплатить, а если сделаешься смелым и сильным, настоящим человеком, плюнешь им в лицо. Не плачь! Ты еще очень мал. Как знать, быть может, когда вырастешь, с этой несправедливостью будет покончено... Не отчаивайся: если мы не увидим, то ты и твои сверстники, вероятно, увидите этот счастливый день.
Я молча глотал слезы.
— Он говорит, — продолжал сапожник, — носок чуть-чуть оторвался, а я уверен, что придется целиком чинить ботинки этого жадюги. Их давно уж пора выбросить. Сколько я их чинил, и каждый раз он вот так же говорит: «чуть-чуть», и никогда ни одной копейки не платит, потому что якобы устроил мне в караван-сарае местечко. А ведь я в месяц плачу двадцать кранов за этот угол!
Бедный Сулейман! Обремененный семьей, он зарабатывал в день не больше трех кранов, а иногда ни гроша.
Наше молчание было внезапно прервано подкатившим экипажем, который остановился перед воротами караван-сарая. С экипажа сошел худой франк (всех уроженцев Западной Европы мы называли франками) в откинутой на затылок широкополой шляпе; из-под шляпы торчали длинные жесткие волосы. Он медленно направился в сопровождении слуги в контору Теймур-хана, находившуюся в глубине караван-сарая. Из конторы, подобострастно улыбаясь, навстречу ему выбежал Мир Фарух.
Франк нанес стэком удар по затылку грузчика, который, весь в испарине, перевязывал тюк и не заметил, что он загораживает дорогу иностранцу.
— Болван! — заорал франк, вытирая наконечник стэка о холст, в котором был зашит тюк.
— Прохвост! — проворчал Сулейман. — Бьет человека и затем чистит палку, будто она испачкалась... Мерзавец!
Мир Фарух, расшаркавшись перед гостем, повел его в контору.
— Мастер, — спросил я, — кто этот франк? Вот уже который раз приходит он к Теймур-хану.
— Разбойник! — ответил с горечью Сулейман. — Немец... какой-то купчина Отто Шмидт... Но врет, конечно, он не купец. Чорт знает кто он такой, только не купец... Что может быть общего у купца с начальником тюрьмы или с какими-то генералами!..
Теперь все дела в нашей стране в руках франков. Раньше тут были только англичане, а теперь прибавились немцы... Грабят, безбожно грабят нашу страну! Эх! — вздохнул он. — Что мне тебе сказать! Ты еще мал. Когда вырастешь — узнаешь.
Немного помолчав, он продолжал:
— Дай бог, чтобы ты жил не так, как жили мы. Дай бог, чтобы ты жил под солнцем!
Я наивно взглянул вверх. На небе светило солнце. Оно пылало, закатываясь, и в этот миг зажгло облака, которые сделались ярко-красными.
О каком солнце говорил Сулейман, я тогда не понял.
Только теперь мне стало ясно, что, говоря «жить под солнцем», народ наш подразумевает свободную жизнь.

Глава пятая
БОТИНКИ МИР ФАРУХА. МОЕ БЕГСТВО. ПЕРВАЯ НОЧЬ ИОД ОТКРЫТЫМ НЕБОМ

В конце улицы показался малолетний слуга Мир Фаруха. За спиной он нес огромные ботинки своего хозяина. Когда мальчик швырнул их на землю, поднялась пыль, а отодранные подметки задрожали, словно высунутые языки собак.
— Опять те же ботинки? — недовольно проговорил сапожник. — Я уже десять лет их чиню!
Мальчик усмехнулся:
— Все те же. Ну и скряга, днем с огнем такого не сыщешь!
Мастер покачал головой:
— Ладно, ступай!
Я уставился на огромные разодранные ботинки.
— Брось в воду, пусть обмякнут, — обратился ко мне Сулейман. — Сегодня уж поздно. Чтобы их починить, потребуется целый день. Уф! — вздохнул он, раздраженно отстегивая кожаный фартук.
Мы собрали в большущий мешок всю нашу мастерскую, находившуюся под открытым небом, и сапожник поволок этот мешок на ночь в кузницу караван-сарая.
— Ну, как дела, Сулейман? — спросил кузнец, вытаскивая клещами раскаленный железный прут из горна. — Ты что-то не в духе.
— Эх, — простонал сапожник, — ты подковываешь богачам лошадей, чтобы они быстрее бежали, а я — их ноги, чтобы они сильнее топтали нас.
Кузнец горько усмехнулся.
И как бы в ответ донесся раскатистый смех из проезжавшего мимо открытого экипажа:
— Так, говоришь, здорово заработали, а? Слава аллаху!.. Шестнадцать тысяч?.. Вот это барыш!
В экипаже сидел сам Теймур-хан, а напротив, у его ног, примостился на корточках Мир Фарух...
Во сне я всю ночь чинил ботинки Мир Фаруха, и чем больше я. чинил, тем больше появлялось на них дыр.
Утром первым моим делом было перетащить тяжелый мешок в наш угол.
Немного погодя появился мастер.
— Ну как, дорогой, пообмякли теперь эти воловьи копыта? — спросил он, указывая на ботинки Мир Фаруха, погруженные в воду.
Я еле вытащил их из почерневшей воды. Мне показалось, что каждый ботинок весил по пуду. Я ткнул шилом — они были все такими же каменными.
— Брось в воду! — рассердился мастер и поднялся с места.
Когда он нервничал, то шел отвести душу к кузнецу Сафару или в ближайшую чайхану выкурить кальян.
Что мне было делать? Как назло, хозяин не дал мне работы. Я прислонился к горячей от солнца стене, зажмурил глаза и задумался. С завистью думал я о моих богатых однолетках, которые каждое утро, когда я отправлялся в караван-сарай, весело шли в школу, держа подмышкой книги. Большинство из них, конечно, ленилось, подобно Муртузу. Я видел это по их грубому поведению, хвастливой болтовне и чернильным пятнам, покрывавшим их дорогие костюмчики.
Я думал о многом, чего лишены дети бедняков. Затем перед моими глазами прошли грустные лица моих дорогих родителей, которые словно говорили: «Бедняжка Гасан, мы оставили тебя сиротой в этом жестоком мире!»
Мои думы временами обрывались ревом ослов, привязанных в хлеве караван-сарая, или злобным урчаньем голодных собак, копошившихся в мусоре у ворот. Тут же шумели грузчики, и я слышал грохот ящиков, падавших на каменные плиты. Среди этого хаоса с высокого минарета, находившегося в центре рынка, заливался муэдзин*.

* Муэдзин — мулла, призывающий мусульман к молитве.

Неожиданно я услышал бульканье воды и радостное чавканье. Я открыл глаза и оцепенел: большая белая, с черными пятнами, собака, вцепившись зубами в мокрый ботинок Мир Фаруха, выскользнула из подворотни караван-сарая.
— Держите, держите! — в ужасе закричал я.
— Кого? — спросил проходивший грузчик, еле передвигавший ноги под тяжестью тюка.
— Собаку! Стащила ботинок Мир Фаруха! — вопил я.
Грузчик беспечно рассмеялся:
— Жаль, не самого Мир Фаруха!
— Мир Фарух не таков! Как бы сам не утащил в зубах собаку! — отозвался показавшийся в дверях кузнец Сафар.
Высыпавший на мои крики из лавок народ весело загоготал. Какой-то коротышка, выскочивший из парикмахерской с намыленным лицом, покатывался со смеху. На шум появился и мастер. Он пытался успокоить меня, говоря, что невелика беда — грош цена дырявому ботинку. Вдруг примчался и сам Мир Фарух.
— Говорят, собака стащила мои ботинки? — завизжал он. — Я за них заплатил целый золотой туман! Понимаете, золотой туман!*

* Туман — десять рублей.

Я затрясся от страха.
Из мышиных глазок Мир Фаруха, казалось, сыпались искры, а на вздутом багровом лице торчал, подобно картошке, огромный, с противной волосатой родинкой, нос.
— Это ты виноват, змееныш! — зашипел он, набрасываясь на меня с поднятой палкой.
Я почувствовал сильный удар по спине, вскрикнул, стиснул зубы от боли и, разрывая цепь грузчиков, пытавшихся унять рассвирепевшего Мир Фаруха, устремился вон из караван-сарая.
— Гасан, стой, стой! — кричали мне вслед товарищи отца.
Я слышал сердобольный голос мастера и еще чьи-то голоса, бранившие Мир Фаруха, но бежал, не оборачиваясь, наталкиваясь на изумленных прохожих. Я бежал за город, в поля. Здесь я остановился, оглянулся. Меня никто не преследовал. Я тяжело передохнул, опустился на землю. Вокруг расстилались свободные поля, за ними холмы, а еще дальше сверкали вершины снежных гор.
Как хорошо было вдали от города — моей темницы, вдали от злых людей! Чувствуя себя здесь полным хозяином, я растянулся на траве. Солнце ласкало меня. А в поднебесье вольно и плавно парил орел.
В эту ночь я впервые в жизни спал под открытым небом.
Поутру, когда, изрядно проголодавшись, я спустился в город, то не пошел ни к сапожнику Сулейману, ни к своему покровителю Мазлуму Али.
Я стал беспризорным. Судьба свела меня с такими же отверженными, как я, ребятами; с ними я провел мрачные дни моего детства, запомнившиеся на всю жизнь.

Глава шестая
Я СТАНОВЛЮСЬ ЧЛЕНОМ ОТРЯДА «МСТИТЕЛЕЙ». НАШ ПРЕДВОДИТЕЛЬ КУЛИ.

Если бы не голод, я никогда не пошел бы в город, до того он был мне противен. Меня очень тянуло к моему доброму покровителю, а еще больше к сапожнику Сулейману, но какая-то внутренняя сила толкала меня к самостоятельной, вольной жизни.
Итак, под ложечкой нестерпимо сосало. Я не утерпел и направился в город. Кто бы мог сжалиться и дать мне хлеба? Просить милостыню? Это было для меня самым постыдным. Когда я, с всклокоченными волосами, босой, в разодранных штанах и грязной рубашке, шел по городу мимо магазинов и богатых прохожих, я словно слышал голос моего отца: «Гасан, не попрошайничай — это удел бездельников. Обещай мне жить честным трудом!» А кто мог дать мне работу, мне, никому не известному малышу, когда и взрослые оставались годами без работы? Дети богачей, игравшие на улице, швыряли в меня камнями, а лавочники с пеной у рта кричали: «Убирайся вон, негодяй! Верно, хочешь стянуть что-нибудь!» И я, мрачный и злой, с опущенной головой, с трясущимися от голода коленями, уходил подальше от этих людей.
Так пробродил я несколько дней по улицам города. Однажды я услышал пронзительный свист полицейских и крики: «Держи, держи!» Растерявшись, я остановился и стал озираться по сторонам. Крики и свист доносились с соседней улицы. Вдруг я увидел толпу мальчишек, грязных, одетых в лохмотья, как я. Прижав к груди пучки моркови, они бешено мчались в мою сторону. Впереди бежал высокий парнишка с почерневшим от грязи телом, с длинными взъерошенными космами. На нем были лишь ветхие штаны. Он часто останавливался, подбодрял бежавших за ним мальчишек и в то же время грыз белыми, сверкающими зубами морковь.
Некоторые из ребят пробежали мимо и завернули в ближайшую улицу. Широко раскрыв глаза, я глядел на ватагу беглецов. За ними, с плетьми в руках, показались преследователи. Среди них был полицейский.
«Как бы они не сцапали и меня!» — подумал я.
Вот мимо проскочил последний парнишка. Я посмотрел на его согбенную фигурку, на голую спину, оглянулся на вооруженных плетьми людей, на шапку полицейского с сверкавшей на ней огромной бляхой и сломя голову бросился за мальчишками.
Я бежал что есть силы. Я почти считал себя членом этой команды. Ведь и меня с не меньшей яростью преследовал Мир Фарух.
Я так и не узнал, где остановились преследовавшие ребят озверевшие люди. Лишь когда мы очутились на окраине города, на пыльной, глухой улочке, я остановился вместе с отрядом удальцов.
Тот, который бежал впереди, оказался вожаком. Он стал посреди улицы, сунул два растопыренных пальца в рот, под язык, лихо свистнул и грозно поднял кулак.
— Ну как? — обратился он властно к окружившему его отряду мстителей. — Все ли здесь? Отставших нет?
Беспризорники начали глазами искать друг друга. Один из них, увидев меня, закукарекал, как петух, скорчил гримасу и вытянулся передо мною.
— К нам пристал какой-то петушок! — крикнул он, показывая мне язык.
— Подойди ко мне! — приказал вожак. — Кто ты?
Я робко покосился на него.
— Кто ты, откуда?
— Мои родители умерли... — едва пробормотал я.
— Вот как! — Лицо парнишки прояснилось. — Значит, ты сирота? У тебя нет пристанища?
Я опустил голову.
— А как тебя звать?
— Гасан.
— Гасан? Ты будешь Гасан Второй. У нас в отряде есть уже один Г асан. Эй, чертенок, где ты?
Вперед выступил мальчик лет двенадцати, весь в грязи, в лохмотьях.
— Пригляди-ка за новым товарищем. Я принимаю его в наш отряд.
— Кули может положиться на меня, — улыбнулся Гасан Первый, показывая зубы.
— Дайте и ему морковь... Ты, вероятно, голоден, а? — обратился он дружески ко мне.
Я не ответил и еще ниже опустил голову.
— Дайте, дайте, пусть полакомится.
Гасан Первый силился всучить мне крупную морковь — я противился.
— Я... я это не съем... — прошептал я. — Вы, должно быть, украли...
Вожак неожиданно выпрямился, снова уставил кулаки в бедра, и в его больших светлых глазах вспыхнул гнев.
— Украли?! Ну да, конечно украли. А кто же нас накормит? Кто даст работу? Это мы стянули прямо с повозок! Мы ограбили, а не украли!
— Не все ли равно? — упорствовал я.
— Ишь ты! — иронически обронил вожак. — Цыпленок, а уже рассуждает!.. Глупыш, мы это отняли у богачей, понимаешь? А ты знаешь, что богачи обворовали и повергли в нищету наших родителей и нас?.. Вот мы им мстим!
Я вспомнил рассказы Сулеймана. Вспомнил и свою мать, ее последние слова: «Мсти, Гасан, отомсти нашим врагам!»
Но разве так надо мстить? Ведь мой отец говорил, что надо жить честным трудом, не обижать людей.
— Мы мстим злым, скверным людям, — продолжал вожак. — Понимаешь, цыпленок? Наш отряд называется «мстительным». Я — главный мститель, Кули, а они — мои товарищи, — сказал он, указывая на маленьких беспризорных, с любопытством смотревших на меня и подталкивавших друг друга.
«Живи честным трудом, не обижай людей!» — сверлили мозг слова отца.
— Мы мстим злым людям, — продолжал Кули. — Если ты не отпрыск богачей, останься с нами, иначе — айда!
Я медленно поднял голову, и мой взгляд скрестился с твердым взглядом вожака.
— Я... остаюсь с вами, — прошептал я еле слышно.
Кули протянул мне руку, затем отступил на шаг и своим огромным кулачищем ударил меня в грудь.
— Больно? Не беда! Держись молодцом, учись всегда твердо выдерживать удары, учись защищаться кулаками и разбивать носы нападающим на тебя. Тогда Кули всегда будет с тобой, как твой старший брат!
Сердце мое наполнилось радостью: я не одинок, у меня есть защитники, друзья!
Потом я жадно грыз морковь, как честную, заслуженную еду. Морковь со всех сторон сыпалась мне в руки.
— Ура! — дружно гаркнул весь отряд.
Ребята подняли меня на руки и начали качать.

Глава седьмая
МЫ МСТИМ ПОМЕЩИКУ, ОТНЯВШЕМУ ВОДУ У БЕДНЯКОВ. МЫ МСТИМ МИР ФАРУХУ

Мы не имели постоянного крова для ночлега, так же как при первых лучах солнца не знали, что будем делать, куда направим свои стопы.
Мы спали в подворотнях домов или же под стенами крытого рынка, если нам удавалось прошмыгнуть туда не замеченными ночными сторожами. Сторожа, чтобы не уснуть, время от времени перекликались и обходили темные пустынные улицы, проверяя на дверях магазинов пудовые замки.
Под стенами крытого рынка наш сон часто нарушался. Уставшие за день, мы заваливались вповалку спать, спина к спине, согревая друг друга, но едва начинали дремать, как просыпались от ругани и сыпавшихся на нас ударов. Вскочив, мы бросались врассыпную.
Эти сторожа знали не только наши имена, но и наши клички и охотились за нами даже днем.
Спокойно и безопасно мы могли спать лишь под мостом высохшей речки да в полях. Я забыл упомянуть об огромных чугунных трубах, валявшихся за городом, по дороге к кладбищу. Говорили, что трубы эти предназначались для оросительного канала какого-то помещика, который намерен был отнять воду у живших в ближнем селении бедняков. Трубы эти были в два метра длиной и довольно вместительные. Мы влезали в них и беспечно засыпали. Но эти как бы созданные для нас «железные люльки» недолго нам послужили: помещик отнял воду у бедняков поселка, и вскоре мы увидели канал, по которому вода текла на помещичьи земли. Желая отомстить помещику за себя и за обиженных крестьян, мы не раз пытались разрушить канал, и в конце концов это нам отчасти удалось.
Мы добились этого с помощью нашего «кузнеца» Колама. Дядя его был бедным кузнецом. В своей небольшой кузнице, помещавшейся на базаре, он мастерил железные обручи для колес. До сих пор стоит он перед моими глазами — с худой вспотевшей грудью и словно промасленными мускулами. Кузнец вместе со своим подручным гнул раскаленное железо на бруске, прикрепленном к наковальне. Тогда я не понимал, отчего он такой худой и изнуренный и почему не похож на могущественных сказочных великанов-кузнецов. По словам Колама (которому мы дали кличку «кузнец» — по профессии его дяди), хотя этот колесник был неграмотным, он знал наизусть былину о «Бабеке Агангяре» — средневековом азербайджанском кузнеце Бабеке, народном герое, вожаке повстанцев, объединившем ханских крепостных.
Я даже помню строфу из этой былины, которую иногда распевал наш «кузнец» Колам:
«...И восстал храбрый кузнец Бабек, взял меч-молнию, сделанный его же руками, собрал измученный люд — крепостных, рабочих, рывших каналы, кузнецов, каменотесов и жнецов, — вооружил всех их и повел эту рать против тирана!..»
И вот, гаечным ключом, выпрошенным Коламом у дяди, мы с большим трудом развинтили болты, скреплявшие трубы канала, и вывернули одну из труб. Затем мы скатили ее в высохший артезианский колодец, находившийся метрах в ста от магистрали. Из открытой пасти канала с шумом хлынула вода и стала заливать поле. Мы тотчас пустились наутек.
Потом мы узнали, что помещик, заподозрив крестьян в порче канала, велел арестовать некоторых из них. Мог ли этот злодей знать, что имеет дело не с крестьянами, а с нами!
Чтобы доказать невиновность крестьян и освободить их из тюрьмы, мы приколотили к дереву возле канала дощечку из-под чайного ящика, на которой Кули углем кое-как вывел:

Палач-помещик, вели отпустить невинных крестьян. Твой проклятый канал разрушили мы, отряд «маленьких мстителей»!
Твой кровный враг Кули.

Как мы потом узнали, арестованные через несколько дней были освобождены, но крестьянам все-таки пришлось взять на себя расходы по ремонту канала.
Грозное же послание помещику обошлось нам дорого. Полиция получила приказ во что бы то ни стало захватить наш отряд.
Время шло. Мы шатались по городу без сна и покоя, голодные и бездомные, но гордые сознанием, что наши «уколы» уже беспокоят господ помещиков и приводят в бешенство полицейских, что мы обращаем на себя внимание властей.
Однажды мы сидели за городом, в одной из траншей неподалеку от казарм, и болтали. Мне захотелось рассказать своим товарищам о фальшивом векселе Теймур-хана и о том, как Мир Фарух ударил меня толстой палкой, когда собака утащила его паршивый ботинок. Но едва я кончил свой рассказ, как Кули, возмущенный, вскочил и, подступив ко мне с кулаками, крикнул:
— Цыпленок, отчего ты до сих пор молчал? Как тебе не стыдно!
— Я не цыпленок, — сказал я обиженно, тоже поднимаясь на ноги, — мне уже двенадцатый год пошел!
— Тем лучше! — ответил Кули, поглаживая пушок на своем подбородке. — Давно нужно было расквитаться с этими негодяями!
— Я думаю о том же днем и ночью, но не знаю, что предпринять.
— Ладно, садись! — сказал наш вожак. — Сегодня же что-нибудь придумаю.
Я опустился на землю, несколько оскорбленный: «Неужели Кули думает, что я трус?»
Но мое самолюбие было удовлетворено и я даже перестал дуться на Кули, когда мы достойным образом наказали Мир Фаруха.
Вот как это произошло.
Мир Фарух имел привычку по пятницам прогуливаться по караван-сараю для проверки находившихся там тюков. В Иране пятница — день праздничный. В этот день в караван-сарае прекращается всякая торговля и купцы отдыхают у себя дома. Мир Фарух гулял в эти дни по караван-сараю, щупая огромные тюки с различными товарами, распевая при этом заученные им за всю свою жизнь три строки какой-то глупой песенки:
Ты красива, я богат.
Но я и богат, и красив,
И люблю всласть поесть!..
Как только Кули узнал от меня об этой привычке старого скряги, он хлопнул себя по лбу:
— Выход найден! Клянусь аллахом, Мир Фарух попляшет у нас!
И в пятницу спозаранку тайно от сторожей мы переметнулись через высокую ограду караван-сарая.
— Опаздывает! — бормотал поминутно Кули, укрываясь за огромными чайными ящиками.
— Скоро появится, — утешал я нашего нетерпеливого вожака.
Наконец до нас донесся звон падавшей цепи у ворот, и вскоре в глубине караван-сарая показался Мир Фарух.
Переваливаясь с боку на бок, с цветком на груди, блаженно улыбаясь, он прошел мимо, не заметив нас.
Шагал он медленно и явно ликуя, так как даже беседовал вслух с самим собою:
— Погоди, Фарух, выпадет денечек и для тебя, станешь и ты хозяином караван-сарая!.. Кхе-кхе!..
По приказу Кули, мы заранее разбили один из чайных ящиков, поставленных один на другой, и рассыпали чай, чтобы казалось, что ящик свалился по небрежности грузчиков.
Дойдя до этого ящика, Мир Фарух пожал от удивления плечами и промычал:
— Бездельники, покажу я вам завтра, как класть ящики! — и, наклонившись, стал пригоршнями собирать чай и ссыпать его в ящик.
В этот момент камень, метко брошенный Кули, попал в него. Мир Фарух медленно выпрямился и повернул голову. В ту же секунду с головы его слетела шапка — это было делом рук Гасана Первого.
Сидя в засаде, мы кидали камни, свистели и перекликались нашим веселым петушиным кличем. Мир Фарух вертелся, как юла, и кричал своим тонким, бабьим голосом.
— Стой! Ни с места! — неожиданно раздался грозный окрик Кули.
Мир Фарух точно врос в землю. На лице его отразился страх.
— С тобой сводит счеты отряд «мстителей» во главе с вожаком Кули из Черного квартала. Слышишь, чурбан?
Мир Фарух что-то пропищал, глядя в сторону, откуда раздался голос.
— С тобой сводит счеты член отряда «мстителей» Гасан, сын честного грузчика Абдуллы, — снова прозвучал голос Кули. — Слышишь, чурбан? Отвечай!
— Слышу, — пролепетал в страхе Мир Фарух.
— Ты и твой хозяин, старый хрыч Теймур-хан, не вздумайте когда-либо взыскивать с Гасана деньги по фальшивому векселю, слышишь?
— Слышу, — промямлил Мир Фарух, теперь уже трясясь всем телом.
— Ну, а теперь спой-ка нам свою любимую песенку, порадуй ребят, — распорядился Кули уже спокойным тоном.
Мир Фарух втянул голову в плечи и жалобно простонал:
— Я же не умею петь, господин главный начальник!
— Пой! — раздался грозный окрик Кули.
Мир Фарух вздохнул, вытер лоб и, безнадежно махнув рукой, завыл:
Ты красива, я богат.
Но я и богат, и красив,
И люблю всласть поесть!..
Кто-то из ребят приложил папиросную бумагу к гребешку и дул, наигрывая свадебную мелодию.
Ребята от удовольствия покатывались со смеху.
— Это правда: ты любишь всласть поесть, — снова прозвучал голос Кули. — Думаю, здесь ты плотно наелся. Ступай расскажи об этом своему хозяину. Ну, живей!
Дрожа, озираясь по сторонам, Мир Фарух направился к воротам. Улюлюкая, мы снова забросали его камнями. Надо было видеть, как он извивался, увертываясь от них!

Глава восьмая
ОТРЯД НАШ ПОЙМАН. ЦЕНА НАМ ВСЕМ — ЦЕНА ОДНОГО КОВРА

После случая с каналом полицейские разыскивали нас, словно ищейки. А представление, устроенное нами в караван-сарае, окончательно взбесило их.
Мир Фарух метался по городу, бегал к губернатору, оттуда — в полицию и умолял защитить его от «мстителей».
И вот однажды после полудня, когда наш отряд беспечно коротал время в одной из траншей около казарм, мы вдруг заметили над нашими головами сверкающие на солнце штыки. Полицейские выследили наш бивуак, хотя мы туда пробирались очень осторожно. Нас оцепили. О том, чтобы улизнуть, нельзя было и мечтать. Мы сдались, и нас повели в полицейское управление. Прохожие с любопытством оглядывались на нас. Некоторые вздыхали, другие злобно смеялись; один погрозил нам кулаком.
Вдруг я увидел среди любопытных моего покровителя. Сердце у меня упало.
— Кого я вижу!.. Гасан! — воскликнул он, подбегая ко мне и всплескивая руками.
Но штык полицейского преградил ему путь.
— Аллах, аллах, вас ведут в тюрьму? — простонал старый грузчик.
— Не бойся, отец! — ответил ему твердым голосом Кули. — Твой Гасан молодец, а Кули из Черного квартала стоит за его спиной, как гора!
У самых ворот полицейского управления сквозь цепь наших стражей проскользнул, словно чертенок, Гасан Первый и смешался с толпой зевак.
— Да здравствует Гасан Первый! — закричал Кули.
Один из полицейских дал ему подзатыльник.
Кули обернулся к нему, выпучил большие смеющиеся глаза, потом высунул язык и сделал уморительную гримасу.
— Бей, а все-таки удрал! — воскликнул он радостно.
Опасаясь, как бы еще кто-нибудь не сбежал, полицейские поспешно погнали нас через ворота, потом провели через просторный двор, где стояли жалкие, изнывающие от жары просители. Нас втолкнули в небольшую каморку с земляным полом, находившуюся рядом с кабинетом начальника полиции.
— Наконец-то и нам посчастливилось иметь собственную комнату! — весело пошутил наш вожак. — Наши дела, как видно, хороши!
— Как «хороши»? — недовольно огрызнулся рябой Колам. — Сунули нас в дыру — что тут хорошего!
— Погоди, погоди, — улыбаясь, сказал Кули. — Я попадаюсь в ловушку не впервые. Эта камера предназначена для совершивших легкие проступки. Сюда бросают на двадцать четыре часа пьяных, подбираемых на улице, или молодчиков, которые хулиганят в ресторанах и разбивают друг другу морды. Ты еще не нюхал настоящей тюрьмы!
— А когда напиваются полицейские или чиновники, их куда сажают?
— Сюда же...
Настроение у всех было приподнятое. Мы острили и смеялись, пели и плясали. Рябой Колам стал даже подтрунивать через замочную скважину над стоявшим за дверью дежурным.
— Наш-то ловко удрал, а? — сказал он полицейскому. — Как это вы его не поймали!
— Они хорошо ловят лишь жирных кур во дворах, — произнес Кули со смехом.
— Молчать! — загремел полицейский.
— Кукареку! — прокричал Колам.
Часа через два дверь нашей темницы приоткрылась, и показалось безволосое красное лицо писаря. Он вошел в сопровождении полицейского. В руках у него была толстая тетрадь, а за оттопыренным ухом торчал карандаш.
— Встать! — заорал он.
Вместо того чтобы исполнить его приказание, мы расхохотались.
— Молчать!.. Встать! — снова гаркнул писарь.
Мы неохотно поднялись со своих мест.
— Так! Я должен вас переписать. Скажите свои имена... По одному, по одному, не все сразу, слышите? Только говорите свои настоящие имена!
Мы загорланили.
— Замолчите!.. Это какие-то сумасшедшие! — обратился писарь к полицейскому. — Говорил же я, что не мое дело разговаривать с ними.
— Ладно, ступай, я знаю, как с ними разговаривать, — ответил полицейский.
Один из наших «мстителей» рассмеялся.
— Кто это? — угрожающе спросил полицейский, поднимая плеть.
— Я, — ответил Кули сурово.
— Ты?.. Вот тебе!
Плеть взвизгнула, и удар обрушился на голову Кули.
Трудно вообразить, что последовало за этим! Наша каморка вмиг преобразилась, все перемешалось в ней. Слышен был лишь отчаянный вопль полицейского да щелканье плетей ворвавшихся на помощь ему дежурных. Пыль душила нас, слепила глаза. Нас били, и мы били, кричали, свистели, всячески обороняясь от наседавших на нас зверей.
Вдруг снаружи донесся раздраженный голос:
— Наказать во дворе, как полагается, а не здесь! Мешаете работать!
— Слушаюсь, ваше превосходительство!
И нас по очереди отлупили во дворе полицейского управления. Стиснув зубы, мы молча переносили жестокие удары.
В ту тяжелую ночь мы уснули, тесно прижавшись друг к другу.
На следующее утро каждому из нас дали по куску хлеба и по стакану какой-то отвратительной похлебки.
— Пейте, это мясной навар, — похвастался повар полицейского управления, такой же грязный, как и мы.
Мы не смогли пить эту противную бурду, хотя и были очень голодны.
— Вас не отправят в тюрьму, — загадочно продолжал повар, — я знаю.
— Откуда ты знаешь? — спросил, насупившись, наш вожак.
— Слышал, — ответил, глупо ухмыляясь, повар.
— Где ты слышал, дружище? — спросил Кули, ухмыляясь, как и он.
— Я только что из кабинета начальника, относил ему шашлык. Ох, и любит же он шашлык! — сказал повар, закатывая глаза.
— Ну и что же?
— Шашлык — отличное блюдо. Его превосходительство каждое утро ест по шесть вертелов, запивая двумя бутылками красного винца. Молодец!
— Молодец жрать? — спросил один из нас возмущенно.
— Да заткни ты глотку! — оборвал говорившего Кули.
Повар надул губы, словно опечалился, что его превосходительство обижают, и медленно продолжал:
— Сегодня он завтракает не один — сегодня у него гость, хозяин ковровой фабрики, господин Ибрагим Ашрафи. Бедный начальник, должно быть, останется голодным. Но ничего, после ухода Ашрафи я снова зажарю его превосходительству пять порций... А этот Ашрафи тоже обжора!
— Ладно, — перебил Кули, — ты лучше скажи, как узнал, что нас не пошлют в тюрьму.
Лицо повара опять расплылось в глупой улыбке:
— Сейчас тюрьмы переполнены, и его превосходительство решил передать вас хозяину ковровой фабрики Ашрафи, чтобы вы там работали.
— Дальше! — произнес Кули, кусая губы.
— Его превосходительство — хороший человек, он всем делает подарки. Чокнувшись с Ашрафи, он сказал: «Бери, пусть будут твоими!» И они ударили по рукам.
— Дальше, дальше!
— Господин Ибрагим Ашрафи — тоже отличный человек, он обещал прислать его превосходительству красивый исфаганский ковер*. Господин Ибрагим пришлет непременно... А мне за то, что я хорошо готовлю шашлык, он подарил один кран, вот!

*Исфаганский ковер — ковер, вытканный в городе Исфагане. Исфаганские ковры славятся своими узорами и расцветкой.

Тут повар с идиотской улыбкой достал из кармана сального френча большую серебряную монету и, прищелкнув языком, бережно опустил ее в карман.
Когда повар ушел, Кули обратился к нам с речью.
— Ребята! — сказал он взволнованным голосом. — Выясняется, что нас продали за один исфаганский ковер. Вот какова цена нам в глазах наших властителей!.. На этой фабрике из нас выжмут все соки, а газеты будут трубить, что беспризорных ребят воспитывают, дают им работу, учат жить...

Глава девятая
МЫ ЖИВЕХОНЬКИМИ ОПУСКАЕМСЯ В МОГИЛУ. НАШ ЛЮТЫЙ НАДСМОТРЩИК ДЬЯВОЛ ИСАХ

Как предсказал дурень-повар, так и вышло.
На следующее утро нас повели в сопровождении полицейских в наш новый застенок.
Это было мрачное глинобитное здание, находившееся на пустынном дворе, окруженном высокой стеной.
За нами с лязгом закрылись тяжелые железные ворота. Мы с ужасом оглянулись — в этом лязге нам почудилось грозное предупреждение: «Отныне перестаньте думать о белом свете, отсюда вы не выйдете никогда!»
Ковровая фабрика помещалась в трехэтажном здании, однако лишь один верхний этаж, отведенный под склад, находился над землей, все остальное помещение было скрыто под землей. В этом мрачном подземелье, освещенном тусклыми керосиновыми лампами, мы должны были ткать яркие, замечательные ковры для дворцов и домов богатых купцов и ханов.
Полицейские довели нас до ворот и вручили высокому, костлявому человеку с глазами, обведенными синевой. Случись мне даже теперь увидеть его во сне — честное слово, я испугался бы. В костлявой руке этот призрак держал плетку из проволоки и сухожилий, а в другой — список малолетних рабочих. Я сказал — малолетних, так как на фабрике только трое оказались в возрасте Кули (лет семнадцати), остальные были моих лет.
Призрак безмолвно проводил нас в среднюю часть помещения. Из десятка станков только один был занят; на нем работал мальчик с мертвенно бледным лицом.
Присев на скрипучую табуретку, призрак раскрыл тетрадь и резким голосом проговорил:
— Пусть каждый назовет свое имя!
Мы по очереди назвали себя.
— Ладно, — сказал призрак, вставая с табуретки. — Я сейчас снизу пришлю мастера, который будет вас обучать. Слушайтесь его! Смотрите, чтобы я не слышал, что вы балуетесь или отлыниваете от работы! Заранее предупреждаю: сдеру кожу. Меня зовут Исах! А кто хорошо меня знает, те зовут: Дьявол Исах.
Он подошел к деревянной крышке в полу посреди мастерской и поднял ее. Снизу донеслись глухие голоса, сухой стук станков. Растягивая слова, кто-то командовал:
— Бе-лы-е... крас-ны-е... жел-ты-е!..
Потом мы узнали, что это мастер, который, имея перед собой разноцветные нитки, с утра до вечера нараспев называет цвета ниток для ткачей. Основа ковра разделена на квадратики, и в каждый квадратик вплетается свой цвет, составляя частицу узора. Ткачи слушают команду и механически втыкают в квадратик то одну цветную нитку, то другую.
Кули поспешно подошел к одиноко работавшему малолетнему ткачу и спросил:
— Где же рабочие этих станков?
Мальчик съежился, втянул шею в костлявые плечики и, боязливо поглядывая на дверь-крышку, ведущую в нижний этаж, пролепетал:
— Спрашиваешь — где?.. На том свете... Не проходит недели, чтобы не унесли кого-нибудь.
Это был настоящий ребенок-старик.
— Отчего же они умирают? Болеют?
— От голода, побоев, болезней...
— А что дают кушать? — спросил Кули, глубоко вздохнув.
— Ломоть черного хлеба в день да ковшик гороховой похлебки.
Кули вытянулся, снова вздохнул и, с тоской глядя нам в глаза, протянул:
— Друзья-ребятки, в прескверном логове смеркается наш день!
Это означало, что даже Кули отчаивается.
Нас всех охватила дрожь.
Немного погодя из нижнего этажа поднялся Дьявол Исах с костлявым мастером и, приказав ему обучать нас ткачеству, исчез из глаз, точно привидение.
Это был второй Мир Фарух, исполнитель воли хозяина фабрики, его преданный пес и наш палач.

Глава десятая
Я УЧУСЬ ГРАМОТЕ. ЧИТАТЬ КНИГУ ЗДЕСЬ СЧИТАЕТСЯ ПРЕСТУПЛЕНИЕМ. СЫНОК ХОЗЯИНА ФАБРИКИ. КРОВАВАЯ ПЯТНИЦА

Мы прожили несколько месяцев, оторванные от внешнего мира, голодные, каждый день избиваемые. На воле мы хоть в два месяца раз плескались в холодной воде каналов и кое-как соскабливали с себя грязь, а тут были обречены гнить заживо. Не было ни канала, ни бани. В закрытых подвалах стоял тяжелый запах пота и грязи. Наши взъерошенные волосы одеревенели, их нельзя было расчесать даже пальцами, и мы стригли друг друга ножницами.
Каждую неделю умирал кто-нибудь из малолетних рабочих. Из нашего отряда вскоре погибли Железный Самед и Хромой Аскяр.
На нашу фабрику попадали только сироты и беспризорники, о которых никто не заботился, но я убежден, что многие, захлебываясь, утверждали, что тут мы становимся людьми.
Мы быстро подружились с нашими новыми товарищами: несчастье сближает людей.
В нижнем этаже мне особенно понравился юнец с голубыми мечтательными глазами, который хотя и держался замкнуто, но был всеми любим. Его звали Кярим. Он был сыном учителя. Родители его умерли от чахотки, и мальчик попал в лапы Дьявола Исаха. Видя, что ему не хватает получаемого пайка, я как-то предложил кусочек хлеба, хотя сам был голоден.
Голубые глаза Кярима наполнились слезами, и чтобы не показать этого, он опустил голову и, стиснув мне руку, прошептал:
— Гасан, ты хороший товарищ!
Но он наотрез отказался съесть предложенный хлеб, зато искренне ко мне привязался.
Однажды я рассказал ему о моих мечтах, так безжалостно загубленных проклятой жизнью, о самом большом моем желании — о желании научиться читать.
Кярим наклонился к моему уху и таинственно зашептал:
— Я тебя научу. Я тайно принес с собой единственную память об отце — учебник — и спрятал его под станком.
Радости моей не было предела. Однако мне не удалось научиться здесь читать. Я выучил только пять букв и лишился учебника. При этом были избиты я и мой маленький друг-учитель. Все это случилось по моей оплошности.
Я забыл сказать, что по пятницам вместе с Ибрагимом Ашрафи приходил к нам и его четырнадцатилетний сын. Он появлялся в дорогом костюме и был неразлучен со своей палкой, на конце которой была прикреплена игла. Не ошибусь, если скажу, что этот чванливый хозяйчик приходил лишь для того, чтобы похвастаться перед нами, что он сын фабриканта. При этом он норовил уколоть своей проклятой иглой наши затылки, склоненные над станками. Это доставляло ему огромное удовольствие. Посвистывая, он прогуливался подле нас, заложив руку за спину, как это делал его толстопузый отец.
Третий день моего обучения грамоте был пятницей. Воспользовавшись отсутствием Дьявола Исаха, я положил перед собой раскрытый учебник и, продолжая ткать, заглядывал в книгу. Увлекшись, я не заметил, как господа спустились к нам вниз.
Все мы страшились этих посещений, так как Ибрагим Ашрафи каждый раз к чему-нибудь придирался и заставлял безжалостно лупить нас или оставлять без пищи.
В этот день он нашел у рябого Колама, сидевшего впереди меня, какую-то перестановку в цветах. Опустив голову, я слушал брань Ашрафи. Затем он ударил Колама ногою и закричал:
— Дармоеды, разбойники! Балуетесь здесь? Видимо, вам делают здесь поблажки!
Это относилось к Дьяволу Исаху.
И хозяин бросил на него возмущенный взгляд:
— Хорош, нечего сказать! Только и думаешь, как бы ограбить меня, получить свое жалованье и ничего не делать!
Вместо того чтобы ответить хозяину, Дьявол Исах набросился на несчастного Колама и стал его хлестать.
«Бедняга!» — подумал я, но со страху боялся оглянуться.
Кули уже третьи сутки лежал больной наверху, в помещении склада. «Если бы он был здесь, — размышлял я, — разыгралась бы буря!»
Но буря собиралась над моей головой.
— Отец! Оказывается, вот они чем тут занимаются! — неожиданно услышал я голос сына Ашрафи.
Я почувствовал, как он уколол мне своей иглой затылок; затем, нагнувшись, он взял раскрытую книгу и подал ее отцу.
— Горе нам, нищие тоже стали читать книги! — воскликнул Ашрафи, криво усмехаясь и качая головой. — У кого нашел? — спросил он сына.
Сын указал на меня.
Опустив голову, я замер на месте.
— Негодяй! Бросил работу и читаешь книгу? Мечтаешь стать чиновником или господином, а? Поди-ка сюда! — зарычал хозяин.
Я робко подошел к нему.
— Это твоя книга? — закричал Ашрафи, пребольно ударив меня корешком по голове. — Твоя? Кто тебе позволил принести сюда книгу?
Я не отвечал. Что мне было сказать! Все равно избили бы.
— Ложись! — приказал Ашрафи.
Я повиновался.
Вдруг послышался нежный, дрожащий голос Кярима:
— Не бейте его!.. Книга моя, это я дал ему!.. Не бейте!..
Напрасно он выдал себя. Нас обоих избили до полусмерти. От нашего крика пришел в себя бредивший в лихорадке Кули и появился на пороге с налитыми кровью глазами.
Сжатые кулаки его тряслись, а большие сверкающие глаза метали молнии.
— Зверь! — крикнул он хозяину фабрики, вперив в него полный ярости взгляд.
Наши палачи обернулись.
— Убрать его! — пробормотал Ашрафи.
Здоровенные сторожа склада навалились на Кули, с хрустом заломили ему назад руки, скрутили.
— Избейте его! — проревел хозяин, видя противника поверженным.
Дьявол Исах и четырнадцатилетний сынок хозяина с дубинами налетели на непокорного рабочего.
Они безжалостно избили Кули, которого до этого три дня трясла лихорадка!..
А книгу потом сожгли.

Глава одиннадцатая
МЫ ОБДУМЫВАЕМ ПЛАН БЕГСТВА. ЛОНДОН, БЕРЛИН, НЬЮ-ЙОРК И НАШ ХОЗЯИН АШРАФИ

Кровавая пятница прошла, но черная память о ней осталась. И мы искали способа отомстить. Горе крепко сдружило нас, и мы жили одной семьей, понимали друг друга с одного взгляда. Когда Дьявол Исах тиранил кого-нибудь из нас или оставлял без обеда, мы переглядывались, и наши глаза говорили: «В день мщения мы это припомним ему!»
Хотя после кровавой пятницы мы совершенно потеряли надежду на выздоровление Кули, но этот стойкий юноша снова поднялся с постели. В первый же вечер после того, как Кули уселся за станок, он подозвал к себе «маленьких мстителей» и сказал дрожащим от волнения голосом:
— Ребята, жить так невозможно! Мы здесь погибнем, как червяки. О чем вы думаете?
— Надо бежать! — ответили мы единодушно.
— И я так думаю.
Каждый из нас был убежден, что Кули уже обдумал план бегства, но он печально добавил:
— Да, я много думал, но ворота всегда заперты, а стены высоки...
— Значит...
— Бежать надо во что бы то ни стало, а как бежать — придется обсудить...
Тут в дверях вырос призрак, и мы разошлись.
Это было наше первое совещание, которое окончилось безрезультатно. Но цель была поставлена, и в нас, в маленьких отверженных, она поддерживала жизнь. В самые тяжелые часы наших бедствий мы лелеяли эту мысль, она окрыляла нас.
Но каким образом уйти отсюда, оставалось еще загадкой для нас.
Однажды, когда мы, скрестив ноги, сидели за станками и работали, на лестнице послышались шаги. Я мог с закрытыми глазами безошибочно определить, кто проходит мимо меня — богатый человек или бедняк. В нашем городе имущие люди шагают важно и медленно, и скрип ботинок сопровождает их важную поступь. Вот и в этот день я уловил подобный скрип на ступенях нашего подземелья.
— Пожалуйте, пожалуйте! — льстиво сюсюкал хозяин, приглашая кого-то войти.
Я осмелился прервать на миг работу и устремить исподлобья взгляд на спускавшегося по лестнице человека. Обычно во время посещения хозяина ни я, ни мои товарищи не решались отрывать глаза от станка.
Гость был до того высок, что его широкополая шляпа касалась свисавшей с потолка керосиновой лампы, на которую был надет абажур, похожий на шляпу пришельца.
Вошедший твердил: «О’кэй, о’кэй!» На его зеленоватых глазах сверкали круглые роговые очки, а на длинной шее покачивалась небольшая головка. Одет он был в костюм из дорогого клетчатого сукна.
— Мистер Болдерс, аллах свидетель, все это вам в пешкеш *, — угодливо говорил согнувшийся в три погибели Ашрафи. — Ни у какого купца вы не найдете подобных ковров. Ковры моей фабрики покупаются в Берлине, Лондоне, вывозятся еще дальше. Шерсть у нас отменная, а краски наилучшие, не линяют. Я убежден, что мои ковры принесут вашей фирме баснословную прибыль. Уверяю вас, что мы выделили для Нью-Йорка самые дорогие ковры.

* Пешкеш — подарок.

— Все это отлично, — начал долговязый, коверкая фарсидскую речь*, когда хозяин окончил свое вступление, в одинаковых выражениях повторявшееся всем посетителям, — но почему же ковры вы отдаете нам, а нефть, хлопок, шерсть — Берлину и Лондону?

* Фарсидская речь. — Фарси — современный язык Ирана.

— Но ведь, мистер Болдерс, у меня только ковры — и ничего другого!
— Все равно. Вы, иранцы, должны подумать!.. Неужели Нью-Йорк и Вашингтон беднее Берлина или Лондона? Или руки у них не дотянутся, чтобы взять?.. Дотянутся, дружище, дотянутся... И они возьмут!.. Вот нефть вы отдали англичанам. А разве американцы не употребляют нефти?
— Конечно, употребляют, конечно!
— Не имеют нужды в шерсти?
— Конечно, имеют.
— О’кэй! Отлично! Следовательно, мы и это возьмем.
На лице господина Ашрафи промелькнула хитрая улыбка:
— Теперь позвольте мне сказать...
— Прошу вас. — И верзила улыбнулся, сверкнув очками.
— Чья это фабрика? Ведь не этих же щенят!
— Разумеется.
— Ковры чьи?
— Ваши.
— Имею я право продать их или нет?
— Имеете.
— Кому продать?
— Тому, кто больше даст.
— То-то!.. Пусть ваша фирма даст больше, я и фабрику и этих чумазых — все, все отдам вам. Мне, мистер Болдерс, вот это нужно, — Ашрафи потер большим пальцем о кончик указательного: — деньги... доллары!.. Пусть Нью-Йорк даст мне деньги, пусть он даст мне много денег и усядется на мое место — я буду его покорнейшим слугой!
— О’кэй, так и будет! — сказал гость, улыбаясь, и удовлетворенно похлопал хозяина по плечу.

Глава двенадцатая
ГАСАН ПЕРВЫЙ ПОЯВЛЯЕТСЯ ЗА СТЕНОЙ ФАБРИКИ.
НЕУДАВШЕЕСЯ БЕГСТВО. ПОЖАР. НАС БРОСАЮТ В ТЮРЬМУ

Удачно покончив сделку с долговязым американцем, хозяин на радостях наградил Дьявола Исаха, и тот, напившись, завалился в помещении склада спать. В попойке участвовал и сторож склада, здоровенный детина, с легкостью переносивший на плече три-четыре тяжелых ковра.
Таким образом, в этот вечер мы были освобождены от надзора.
Воспользовавшись свободой, мы вышли из подвала на пустынный, озаренный луною двор. Стояла тишина. Лишь издали доносилась молитва муэдзина.
С улицы, из-за стены, неожиданно донесся свист. Мы вздрогнули и напрягли слух. Это был особый свист отряда «маленьких мстителей». Придавая свисту различные оттенки, мы могли сигнализировать друг другу. В нашем «свистовом словаре» было несколько самых нужных нам понятий: «беги», «опасно», «ни с места», «жду», «хлеб», «веревка», «нож»...
— Голову даю на отсечение, что это Гасан Первый! — воскликнул с сияющим лицом Кули. Он подбежал к стене и также ответил свистом.
Я последовал за ним.
Из-за стены снова долетел свист.
— Это он, Гасан Первый!
— Что он говорит? — спросил я, еще не совсем хорошо разбираясь в словаре нашего отряда.
— Спрашивает, как наши дела, как можно нас освободить.
— А ты, что ты ответил?
— Я потребовал у него веревку.
— А он?
— Обещал принести завтра вечером.
Выяснив, что Дьявол Исах вместе со сторожем распили еще не всю водку, мы решили, что их пьянство несомненно продлится и следующую ночь.
Собрав нас, Кули поделился своим дерзким планом.
По замыслу Кули, Гасан Первый должен был перекинуть через стену один конец веревки, закрепив другой ее конец за дерево. Мы должны были по одному влезать по веревке на стену и затем прыгать вниз. Я и Кули вызвались прыгнуть последними. Стоя у стены, Кули должен был помогать ребятам карабкаться на стену, я же — следить за нашими палачами и, в случае, если бы они проснулись, дать тревожный сигнал.
Но такова была лишь первая часть плана Кули. Вожак отряда «маленьких мстителей» не мог уйти из этого ада без отмщения. Он решил поджечь склад.
На следующую ночь, едва успели перелезть через стену несколько ребят, показались ночные сторожа, обходившие фабрику с улицы. Их крики и удары дубинами о железные ворота разбудили наших душегубов в ту самую минуту, как склад уже был охвачен огнем. Нас, не успевших убежать, изловили, связали и в сопровождении полицейских повели в тюрьму.
Когда нас выводили, я обернулся и увидел освещенную пламенем пожарища надпись, сделанную Кули мелом на стене нашей преисподней:
«Таким же образом сделаются добычей огня все логовища угнетателей народа!
Отряд «маленьких мстителей»

Глава тринадцатая
ОБЩАЯ КАМЕРА. РЕДАКТОР ФЕДАГАР И ЕГО ДРУЗЬЯ. Я СТАНОВЛЮСЬ ГРАМОТНЫМ. О СОВЕТСКОМ СОЮЗЕ И О ВЕЛИКОМ СТАЛИНЕ

Когда нас вталкивали в общую камеру тюрьмы, мы думали, что отныне нам нет спасения. Однако пребывание в тюрьме не показалось таким страшным, когда мы очутились в обществе редактора Федагара и его друзей.
Большинство заключенных, сидевших в этой камере, были люди седовласые, сгорбленные, с мрачными морщинистыми лицами. Вначале нам казалось, что с ними опасно разговаривать. Но через несколько дней мы уже привязались к ним. Они беседовали с нами, как с товарищами по несчастью, и ласкали нас, как своих несчастных детей. Я никогда не забуду, как один из них, получив «с воли» сверток сластей, поделил их поровну между нами, оставив на свою долю лишь один пирожок.
Спустя несколько дней после заключения в тюрьму я заболел. У меня был сильный жар, все тело ныло, невыносимо болела голова. В мрачной обстановке камеры мне казалось, что голова моя пухнет, все увеличивается, вот-вот лопнет...
Когда я наконец пришел в себя и открыл глаза, то увидел подле себя редактора Федагара и доктора Наджата, который сказал:
— Кажется, выздоравливает.
Федагар сидел у меня в ногах. Я только сейчас заметил, что на меня было накинуто то самое легкое пальтишко, в которое он обычно кутался засыпая. Я оглянулся и увидел любимые лица — Кули, Колама. Остальные наши товарищи сидели в других камерах, а Гасан Первый, которого поймали в ночь неудавшегося побега, был брошен, как главный виновник, в находившийся в подземелье карцер, о котором рассказывали ужасы.
— Кули, — прошептал я, с трудом улыбаясь, — Кули...
— Мы здесь, Гасан-джан, мы с тобою.
— Долго я лежал?
— Одиннадцать дней. Но теперь поправляешься... Чего тебе хочется? — спросил Кули и, положив руку мне на голову, обратился к доктору Наджату: — Доктор, у него нет жара.
— Да, он выздоравливает, — ответил Наджат.
— Иначе и быть не могло! — с улыбкой сказал Федагар, наклоняясь надо мной. — На то ты и «маленький мститель»!
Я с благодарностью посмотрел на него:
— А вы откуда знаете, что я из отряда «маленьких мстителей»?
— Об этом рассказал мне ваш вождь Кули.
— Кули?.. Кули — наш старший брат.
— Кули — один из ваших товарищей, — возразил наш вожак, скромно опустив голову.
Я смотрел в его ясные глаза, на его доброе бледное лицо.
— Кули — кремень-парень, настоящий мужчина! — сказал Федагар улыбаясь. — Он будет весьма полезен для нашего дела. У него честное, доброе и отважное сердце!
Разве я не знал нашего вожака!
Как мне рассказали позже, Кули с первого же дня моей болезни взял на себя все хлопоты обо мне.
Однако что это за «дело», о котором обмолвился редактор Федагар? Неужели мы отстанем от Кули? Нет, мы последуем за ним, куда бы он ни пошел!..
Я узнал, что лечил меня доктор Наджат, друг Федагара. Правда, под рукой у него не было лекарств, но, по его совету, мне кутали остывавшие ноги, клали на лоб холодные компрессы. А редактор Федагар проводил у моей постели бессонные ночи.
До моей болезни я, Кули и Колам спали, скорчившись, на одной наре, но когда я слег, Федагар уложил меня на свою койку и спал, сидя у моего изголовья...
Выздоровев, я попросился у Федагара перейти на свою койку:
— Вы думаете, я ребенок? Где только и в каких условиях не приходилось мне спать! Ведь я из отряда «мстителей», а вы принимаете меня за ребенка!
— С чего ты взял, что мы принимаем тебя за ребенка? — улыбнулся Федагар.
— Да, за ребенка!.. Вы про Кули сказали, что он будет полезным для вашего дела. Я не знаю, о каком деле вы говорите... вероятно, задумали бежать и не доверяете мне. Но знайте: где Кули, там и мы. Нас только смерть разлучит!
— В этом я не сомневаюсь, — сказал, обнимая меня, Федагар.
Я рассказал ему, что у меня сильное желание быть грамотным, рассказал о Кяриме, моем первом учителе, который также находился теперь в тюрьме.
— Мне известно об этом. Он в карцере вместе с Гасаном. В ночь вашего бегства Кярим вырвал у одного из сторожей дубину и нанес ему такой сильный удар, что тот растянулся на земле.
— Кярим хорошо сделал! — воскликнул я с горящими глазами. — Знаете, что мы пережили, сколько наших погибло от побоев этих палачей!
— Знаю, — ответил Федагар печально. — Отец Кярима тоже вел борьбу с этими преступниками. Бедняга рано скончался... Но у нас больше сил, с нами народ!
Я слушал Федагара, раскрыв рот, и мое детское сердце трепетало от радости, что этот человек говорит так, будто и он страдал вместе с нами на ковровоткацкой фабрике.
— Вы много страдали? — спросил я его.
— Вот уже третий раз меня бросают в тюрьму. Я — редактор. Наша газета называлась «Из тьмы».
— А разве работа редактора преступная? — спросил я наивно, хотя был убежден, что этот человек был способен лишь на хорошие дела.
Федагар улыбнулся:
— Редактор — это человек, который делает газету... В нашей газете я печатал статьи о страданиях и нуждах народа, о невыносимых условиях жизни таких беспризорных ребят, как вы.
— Для чего вы это делали?
— Этим мы поддерживали дух в измученном народе и организовывали его под единым знаменем для борьбы против угнетателей.
— А вы... вы кто такие?
— Мы — друзья народа, друзья угнетенных людей, революционеры. Мы просвещаем народ, объясняем, что делать, чтобы уничтожить насилие и гнет.
Со слезами на глазах я схватил руку Федагара и нагнулся, чтобы поцеловать ее. Но он быстро отнял руку, прошептав:
— Не надо, я не мулла и не хан...
— А что вы будете делать, когда выйдете из тюрьмы? — спросил я Федагара после небольшого молчания.
— Снова будем издавать газету. Будем просвещать, наставлять народ на правильный жизненный путь. Воспитывать настоящих людей, борцов за счастье народа!
Мои глаза затуманились.
— Федагар, — прошептал я, — научите меня чтению и письму! Я буду прилежно учиться и, когда выйду из тюрьмы, стану работать в вашей газете, буду помогать вам против наших врагов.
Федагар положил руку на мое плечо и сказал:
— Мы начнем сегодня же заниматься. Я стану заниматься и с Кули и с Коламом.


— Кули — грамотный, — заметил я.
— Это хорошо, но учиться всегда полезно. И мы все еще учимся: я, доктор Наджат и остальные наши товарищи. Кули старше вас, но очень отстал. А такому львенку надо знать много...
В тот же день в нашей камере открылась необычная школа, а через некоторое время я уже довольно бегло читал.
Однажды Федагар написал на клочке бумаги одно слово и предложил нам переписать его.
Это слово было: МОСКВА.
— Я знаю этого человека! — воскликнул я, радостно хлопая в ладоши. — Это добряк, который думает о нас, отверженных!
Федагар удивленно посмотрел на меня.
Я рассказал ему о мастере Сулеймане, о долговязом агенте Нью-Йорке, о богатых господах Вашингтоне, Берлине и Лондоне, о кровавой пятнице...
Федагар внимательно слушал меня, а когда я кончил, сказал:
— Ты понял правильно. Но только Вашингтон, Берлин и Лондон — не люди, а столицы иноземных государств. Богачи, живущие в них, хотят захватить Иран в свои лапы и выжимать соки из народа. Каждый из них хочет быть единственным обладателем нашей несчастной страны, забрать хлеб и другие богатства, добываемые потом и кровью нашего бедного народа. Правители же Ирана продают им нашу страну. Одна только Москва является нам другом, помогает нам уничтожать саранчу и присылает хлеб, в то время как наши богачи продают иранский хлеб за границу. Люди в Москве свободны и счастливы, там нет таких бездомных и несчастных ребят, как вы.
— Кто же является шахом этой доброй страны? — спросил я с детской наивностью.
Федагар улыбнулся, потрепав мои взъерошенные волосы:
— Там нет шаха. Там у власти стоит народ — лучшие люди из рабочих и крестьян. Этой страной руководит любимый народом, вышедший из народа и народом избранный вождь — великий Сталин. Там повсюду имеются школы и университеты. Там рабочие счастливы и сыты. Там крестьяне свободны и имеют землю, которая принадлежит им.
Я слушал, как завороженный, и уже больше не боялся ни тюрьмы, ни голода, ни побоев, потому что был уверен, что великий Сталин когда-нибудь поможет нам.
— Но, — продолжал Федагар, — мы должны сами бороться, а не сидеть сложа руки и ждать.
— Я готов бороться! — воскликнул я взволнованно.
— И мы! — послышались голоса.
Я не заметил, что, сидя на холодном, сыром полу, Федагара слушали также Кули, Колам и другие заключенные.
— Наш народ победит, если будет бороться! — твердо сказал Федагар.
В этот момент его потянул за рукав молодой заключенный в очках с толстыми стеклами, безобразно обросший клочковатой бородой. Это был Седки, портной. Восемь лет он уже сидел в тюрьме. Седки ножницами поранил офицера, обругавшего его за то, что он принес ему мундир на два часа позже условленного срока.
Причиной опоздания было рождение в этот день первенца Седки. Родился маленький Асад, а отец из-за этого угодил в тюрьму.
Седки, не разгибая спины, почти даром работал на начальника тюрьмы, его родственников и знакомых в полутемной, сырой камере и потому пользовался кое-какими льготами. Ему позволялось получать «с воли» нитки, иголки, табак, сахар и разные мелочи, которые он покупал. В нашей камере в такие дни покупок был праздник. При содействии Седки один обогащался табаком, другой — сахаром, третий — солью. Седки пользовался общей любовью заключенных.
— В чем дело? — спросил Федагар, пытливо и тревожно вглядываясь в припухлые, красные глазки портного, казавшиеся сквозь массивные стекла большими, полными слез.
Седки вытащил из кармана сложенную бумажку:
— Получил сегодня... была вложена в хлебную мякоть.
Федагар быстро взял у него бумажку, оглянулся по сторонам и стал жадно читать.
Мы стояли вокруг редактора, сидевшего на койке в пальто, накинутом на плечи. Все смотрели на этот листок — весточку «с воли», — дрожавший в тонких, бледных пальцах Федагара. Вначале Федагар был спокоен, сдержан, затем постепенно глаза его загорелись, и он начал тяжело дышать.
Федагар сложил бумажку, передал ее доктору Наджату и с гневом хватил себя по колену кулаком.
— Германия напала на Советский Союз! — сказал он. — Это пишет Неймат. Немцы господствуют в нашей стране. Они сидят во всех учреждениях, в их руках находятся наше хозяйство, торговля, армия. Под видом управляющих той или другой фирмы повсюду шныряют немецкие генералы и офицеры, одетые в штатское платье... Наших демократов преследуют, пытают!.. В Иране усиливается пятая колонна! Все это ведет к гибели нашу страну!
Федагар умолк, уставившись в одну точку, затем глубоко вздохнул и продолжал:
— Но, друзья мои, Неймат пишет, что наши поднимают массы. Демократия начала ожесточенную борьбу с немцами и с их приспешниками.
— Ага! — торжествующе воскликнул доктор Наджат.
— Немцы укрепились в Иране, — продолжал Федагар, — но наш могущественный сосед — Советский Союз — защитит свою границу и не позволит нанести себе удар в тыл!
В эту ночь Федагар долго рассказывал нам про немцев, англичан и американцев, объяснял, что такое фашизм, и мы молча слушали его.
А в это время доктор Наджат пальцем стучал в стену соседней камеры. Слушая Федагара, я одновременно следил за странным поведением доктора.
— Почему он стучит в стену? — шопотом спросил я Федагара.
Тот улыбнулся:
— Передает содержание письма нашим товарищам, заключенным в соседней камере. Оми передадут, в свою очередь, соседям, и, таким образом, вся тюрьма узнает о важных событиях.
— Неужели во всех камерах есть ваши товарищи? — удивился я.
Федагар горько улыбнулся.
— Во всех камерах и во всех тюрьмах, — ответил он.

Глава четырнадцатая
ФЕДАГАР ДОВОДИТ ПРОКУРОРА ДО СЕРДЕЧНОГО ПРИПАДКА. РАСПРАВА С ТОВАРИЩАМИ. «СОЛНЦЕ ЗАСИЯЕТ, НЕБО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ВЕЧНО ЗАТЯНУТО ТУЧАМИ!»

Я никогда не забуду этого черного дня. Дождь лил безостановочно. Стоя у решетчатого окошка нашей камеры, я учил урок. Федагар следил за моим чтением, изредка поправляя меня.
Неожиданно в камере заволновались и глухо зашушукались заключенные:
— Идет... сам прокурор идет!
Я впервые слышал о нем. После ареста нас ни разу не допрашивали.
— Спрячь книгу, — предупредил меня Федагар: — запрещенная.
Вспомнив о судьбе сожженного учебника, я тотчас же сунул книгу под свой тюфяк.
Дверь нашей камеры отворилась, и на пороге в сопровождении жандармов показались люди в гражданской одежде.
Я всегда полагал, что прокурор и его сотрудники обязательно должны быть в военной форме, бряцать саблями и револьверами. И я изумился, когда увидел, что люди, о которых с ужасом рассказывали даже самые бесстрашные заключенные, — просто прекрасно одетые чиновники, которые ничем не вооружены.
У прокурора было желтое лицо и маленькие бегающие глазки. В петлице у него торчала гвоздика. Он прошел вперед, остановился посреди камеры и закричал хриплым голосом, так не шедшим к его худобе и небольшому росту:
— А ну, выстройтесь в ряд, живо!
Заключенные стали вдоль стены в два ряда. Прокурор медленно прошелся перед рядами. Я слышал скрип его ботинок.
— Как поживаешь? — спросил он, неожиданно остановившись перед одним из заключенных и задрав кверху нос.
Заключенный, которого звали Айюб, был крестьянин лет шестидесяти, широкоплечий, с седой бородой, спадавшей ему на грудь. Жилистыми руками он теребил грязную бахрому арестантского халата и молчал.
— С кем я говорю! Оглох, что ли? — повторил прокурор, топнув ногой и тыча пальцем в лицо заключенного. — Я спрашиваю: как ты поживаешь?
Айюб откинул назад голову, чтобы уклониться от пальца прокурора, и глухо ответил:
— Кое-как дышим. Не в палатах живем — в тюрьме! Сидим по вашему приказу.
Человечек с гвоздикой вытянул шею и сверкнул глазами из-под густых бровей:
— Знаешь ведь, за что сидишь. Зачем зря болтаешь!
— За что? Скажи — послушаю! — тихо ответил заключенный.
— Это знает шахский закон.
— «Закон, закон»!.. — проворчал Айюб и умолк.
Айюб был пожизненно заточен в тюрьму еще во времена шаха Ахмеда за то, что убил лопатой сборщика податей.
— А ты? Ты как живешь? — спросил человечек с гвоздикой юношу, который, вперив горящий взгляд в сверкающие ботинки прокурора, нервно кусал губы.
— Я?.. Очень хорошо, — сдержанно ответил он, не поднимая головы.
— Слава богу! Вот видишь, есть же люди, чувствующие себя и здесь прекрасно, — обратился он к Айюбу, — а ты...
Так, издеваясь над заключенными, прокурор дошел до Федагара.
— Как дела, редактор? — спросил он язвительно. — Хорошо ли звучит твой голос «Из тьмы»?
Плотно сжав губы, Федагар уставился в темный угол камеры.
— Ждем твоих последних статей, — продолжал прокурор, нагло посмеиваясь, — а они... ха-ха-ха... что-то не появляются!
В это мгновение послышался треск увесистой оплеухи и прогремел голос Федагара:
— Ты еще будешь читать мои статьи, зверь!.. И очень скоро!
Самодовольный, только что гордо хохотавший человечек пошатнулся. В припадке ярости он захрипел и схватился за грудь.
Теперь уже хохотали заключенные.
Но их ликование продолжалось недолго.
Прокурора поддержали под руки его товарищи. Затем жандармы набросились на Федагара и стали избивать его плетками тут же в камере. Один уселся ему на шею, второй — на ноги.
Нам хотелось броситься на этих истязателей и вырвать из их рук нашего Федагара, но доктор Наджат крепко держал меня за трясущиеся плечи и шептал взволнованным голосом:
— Спокойно!.. Не надо!.. Мы им потом отомстим!..
А дождь усиливался. Внезапно от грохота грома сотряслась камера.
Затем из коридора донеслись глухой топот и крики:
— Ливень, ливень!.. Вода заливает нижний этаж!..
— Пусть заливает! — закричал охрипшим голосом прокурор. — Никого не выпускать! Пусть зальет этих собак!
Однако сам он и его товарищи, прекратив свою зверскую расправу, выбежали вон из камеры.
А в коридоре усиливались крики и беготня.
Заключенные беспокойно метались из угла в угол.
— Ребята! — крикнул Федагар. — Выламывайте дверь, помогите товарищам из карцера — они утонут!
Гром не переставая гремел. Мы всей камерой навалились на дверь, но она не поддавалась.
В коридоре защелкали затворы винтовок. Это была стража, поставленная на ноги тюремным начальством.
— Кто был этот зверь? — спросил я Федагара, когда дождь прекратился и тюрьма стала успокаиваться.
— Прокурор.
— Как его имя?
— Зачем тебе его имя! — вздохнул мой учитель. — Он достойный наследник своего отца.
— Кто же его отец?
— Мир Фарух.
Я ударил кулаками по своим коленям:
— Сын кровопийцы!
— Ты знаешь Мир Фаруха?
— Знаю, — ответил я, глубоко вздохнув.
— Сынок в Берлине у фашистов воспитывался. Видишь, в руках каких мошенников находится наше правосудие!
У меня сжалось сердце. В нашей мрачной, сырой камере дыхание часто останавливалось от тяжелого, спертого воздуха. Я инстинктивно обернулся к узенькому решетчатому оконцу.
— Луч солнца! — невольно вырвалось у меня.
— Солнце засияет, небо не может быть вечно затянуто тучами! — с силой сказал мой друг Федагар.
В этот мрачный, грозовой день мы безвозвратно потеряли наших любимых друзей — Гасана Первого, Кярима, отважного Аскяра и еще многих: они утонули в карцере.
А солнце засияло после этого — вслед за гибелью наших дорогих друзей.

Глава пятнадцатая
ОСВОБОЖДЕНИЕ. ГАЗЕТА «ИЗ ТЬМЫ» ПЕРЕИМЕНОВЫВАЕТСЯ В «УТРО». «МАЛЕНЬКИЕ МСТИТЕЛИ» ОПЯТЬ НАХОДЯТ ДРУГ ДРУГА

После тяжелых потерь, мук и страданий яркое, счастливое утро вырвало нас из тюрьмы.
Поистине засияло солнце! Лучи его, словно спасительные руки, проникли через решетчатое оконце в камеру, когда до нас донеслись радостные восклицания, взволнованный топот ног и крики «ура».
— Что случилось? — спросил в окно Федагар молодого заключенного, у которого на одной руке еще звенели обрывки разбитых кандалов.
— Спите, что ли?.. Выходите на волю — свобода! Вся охрана удрала!
— А начальник тюрьмы?
— Тоже удрал, с фашистом Шмидтом!
— Кто тебе сказал? Почему они удрали?
Вопрос Федагара остался без ответа: заключенному было не до него...
Я, Кули и Колам едва поспевали бежать по темным тюремным коридорам и лестницам за Федагаром и доктором Наджатом. Узники, не помня себя от радости, в беспорядке стремились к выходу. Каждый торопился скорее попасть домой.
Надо было видеть радость этих людей! Некоторые из них так ослабели от волнения, что падали на землю и умоляли помочь им выйти, вынести их. Заключенный огромного роста, взвалив на спину трясущегося старца, тяжело дыша, торопился к выходу.
Что это — чудо, сон или действительность? Мы даже боялись спросить об этом друг друга.
Выйдя из тюремных ворот, доктор Наджат скрутил папиросу, глубоко затянулся, затем протянул ее Федагару и сказал:
— Это правда: мы свободны!.. Погляди, погляди на солнце!
— Да, свободны! — ответил тот. — Теперь за дело, Наджат!
Доктор положил руку на плечо друга и воскликнул:
— Да, теперь за дело! Под этим солнцем!.. Как будет называться наша новая газета? Ты догадался?
Федагар поглядел на небо, затем на солнце и, щурясь от ярких солнечных лучей, ответил:
— «Утро», Наджат, «Утро»!
— И я о том же подумал, — сказал Наджат, обнимая друга.
В этот момент раздались радостные возгласы. К нам приближалась группа молодых людей, выбежавшая из подземелья. Самый юный из них, вихрастый, с пылающим лицом, остановился в двух шагах от нас, откинул со лба волосы, восторженно взглянул на Федагара и с раскрытыми объятиями бросился к нему:
— Федагар, Федагар, вы уже вышли?! А мы искали вас в камерах!
Наджат пожимал руки обступившим нас людям и твердил:
— Спасибо, товарищи!.. Спасители наши, федаи!..*

* Федаи — самоотверженный. Так называются в Иране демократы, самоотверженно борющиеся за свободу народа.

«О, так вот они, товарищи с воли!» — думал я, едва сдерживаясь, чтобы не броситься им в объятия. Мне хотелось расцеловать их всех, сказать им, что я их безмерно люблю. Но я стеснялся.
— Вы вот о чем скажите, — говорил с улыбкой доктор Наджат: — как обстоят дела?
Молодой человек, чей непокорный чуб снова упал на лоб, выразительно выставил большой палец и, прищелкнув языком, ответил:
— Народ поднялся!.. Пятая колонна разгромлена. Фашисты без оглядки удирают. А к нам — для защиты своего тыла — направляются советские войска.
— Вот видишь, — обратился Федагар к доктору Наджату, — я же говорил, что наши северные соседи обеспечат безопасность своих границ!
— Это не всё! — продолжал молодой человек. — С юга в Иран вступили англо-американские войска.
— А они-то зачем, англичане и американцы? — спросил доктор Наджат. — Разве их границы тоже соприкасаются с нашей страной?
— Эх, Наджат, Наджат! — сказал Федагар. — Неужели не ясно? Они хотят занять место нацистов.
— Что же нам делать?
— Послушай, Наджат, ты сегодня действительно потерял голову. Это на тебя не похоже... Что нам делать? — повторил Федагар, гордо оглядывая молодежь. — Мы продолжим начатое нашим народом священное дело и создадим в нашей стране подлинно демократические порядки.
— Так ведь и я о том же толкую! — улыбаясь, как ребенок, воскликнул Наджат.
Один из молодых людей, окруживших нас, протянул доктору папиросу:
— Покури, доктор, это твой любимый табачок!
— Это ты, Салим? — бросился Наджат к молодому человеку.
Я, доктор, я, твой наборщик. Я готов сию же секунду пустить в ход типографию!
— А что делал ты до сих пор?
— После того как закрыли типографию, я дважды сидел в тюрьме, но оба раза бежал.
— Идет! — воскликнул Федагар, протягивая наборщику руку. — Наше дело нуждается в таких ребятах, как ты!
И они обменялись крепким рукопожатием.
Я не сдержался, кинулся к этим двум братски скрепленным рукам, крепко ухватился за них и произнес прерывающимся голосом:
— А нас?.. Вы не забудете нас — меня, Кули, Колама?.. Вы обещали взять нас к себе!
Федагар улыбнулся.
— Из Гасана выйдет настоящий газетчик! — заметил Наджат серьезно.
Я гордо выпятил свою грудь.
— А мы? — вмешался Кули. — Мы что будем делать?
— О, — ответил Наджат с улыбкой, — работы в типографии хватит всем!
Кули на радостях ткнул Колама в бок кулаком; тот, схватившись за бок, согнулся, затем выпрямился, захохотал и хотел было ответить на шутку друга тем же, но взгляд Федагара его остановил:
— Поберегите кулаки, они вам еще пригодятся!
Тут мы услышали радостные крики. То были наши товарищи, сидевшие в других камерах.
— Да здравствует отряд «маленьких мстителей»! — крикнул Кули, потрясая в воздухе кулаком.
Но когда он пересчитал нас, лицо его стало грустным: отряд недосчитывал почти половины своих членов.

Глава шестнадцатая
Я ВПЕРВЫЕ ВИЖУ СОВЕТСКИЕ ВОЙСКА. СНОВА МИР ФАРУХ. ПОЧЕМУ У МИР ФАРУХА КИСЛАЯ МИНА

Условившись с моими друзьями встретиться на следующий день у ворот городского сада, я расстался с ними и по пыльным, глухим переулкам вышел на центральную улицу города.
Я с любопытством разглядывал женщин, закутанных в чадру, их худых, босых ребятишек. Столпившись у ворот, они оживленно разговаривали. Женщины, никогда не переступавшие порога своих жилищ, занятые по горло заботами о доме и детях, — эти бледные, измученные женщины были неописуемо жизнерадостны в этот день.
Никогда не видел я такого ликования в этом мрачном городе. Люди обнимались, плакали от счастья и метались в растерянности, не зная, куда направиться. Поистине, можно было подумать, что все они, как и я, вышли из тюрьмы!
Голова у меня кружилась, в глазах рябило от взлетавших в воздух шапок, от платков, которыми махали с крыш, балконов, из открытых окон.
Так я шатался, опьянев от радости, в потоке людей, как вдруг до слуха моего донеслись звуки необычайной музыки. Громко звучали трубы, фанфары, трещала дробь барабанов. Расталкивая толпу, я протиснулся вперед и, разинув рот, уставился в даль.
Перед моим взором внезапно открылась изумительная картина.
По улице, молодецки шагая, шли бойцы, сверкая на солнце штыками. Впереди шел военный оркестр. Лучи солнца ослепительно пылали на золотистых инструментах. Мужественные лица бойцов улыбались, а по пути, справа и слева, взволнованный народ бросал им под ноги цветы.
Кто же эти люди, вызвавшие такое ликование на нашей улице? Высокие, статные, красиво одетые, с сияющими лицами, голубоглазые! Никогда в жизни я не видел, чтобы наш народ с радостью встречал иранских солдат, которые, в рваной одежде, мрачные, изнуренные, проходили иногда по пыльным улицам. Те солдаты не пели — им было не до песен, — а их командиры покрикивали на прохожих и немилосердно хлестали их, если они чуть запаздывали посторониться... Кому взбрело бы в голову рассыпать им по пути цветы! Напротив, люди удирали, как только они появлялись на улицах города, словно призраки, выползшие из могил.
А сегодня?..
Все это было как в сказке — этот народный порыв, всеобщее ликование!
Словно во сне, я толкнул стоявшего рядом со мной мальчугана, подбрасывавшего вверх старую шапку, и закричал ему в ухо:
— Русские! Русские!..
Не глядя на меня, мальчуган крикнул:
— Да, да... советские войска... русские... шурави*, освободительная армия! — И с криком «ура» он снова подбросил шапку в воздух.

* Шурави — советские войска.

Какое счастье!.. Вот они, шурави, русские, о которых рассказывал Федагар!
И я ринулся вперед, желая всем своим существом слиться с теми, о которых мечтал.
— Братцы, братцы, пустите меня, пустите к ним! — услышал я за собой взволнованный старческий голос.
Я обернулся. Толпа расступилась, давая дорогу седовласому крестьянину, погонявшему корову.
— Пустите меня... Я пригнал в город скотину, чтобы продать и заплатить долг, но теперь хочу принести ее в жертву этим славным героям!
Я не видел, как старик погнал корову к приближавшемуся войску, как уложил ее на булыжник. Но я увидел сверкнувший в воздухе кинжал. Командир, ехавший впереди, быстро спешился, чтобы помешать «жертвоприношению». Но в то время как крестьянин со слезами радости на глазах, обняв командира, умолял позволить ему принести «жертву», сын его единым взмахом заколол скотину, исполнив желание отцами алая кровь смешалась с цветами, сыпавшимися на землю.
На Востоке жертвоприношение — высший знак уважения и любви к гостю.
Громовые крики «ура» не переставая сотрясали воздух.
У меня от волнения подкашивались ноги.
— Да умножатся силы русских! Ура великому Сталину!
Меня до глубины души взволновала укутанная в дырявую чадру женщина, бросившаяся к одному из советских офицеров и протянувшая ему своего ребенка:
— Обними моего сынка, русский брат, обними! Пусть он станет таким же героем, львенком, как ты, избавляющим народы от мук и страданий!
Молодой командир наклонился, взял полуголого ребенка в свои могучие руки, поднял его над головой, затем обнял, поцеловал. Вытаращив черные глазенки, ребенок улыбнулся и потянулся ручонками к сверкавшей на фуражке воина красной звезде.
— И до чего же сердечные эти русские! — взволнованно шептали в толпе.
— Да здравствует дружба народов! Ура нашему отцу — великому Сталину!
Мой юношеский голос потонул в громких, долго не смолкавших криках «ура».
Немыслимо рассказать обо всем том, что я видел и пережил в тот день на празднично ликующей улице...
Потом я зашагал к караван-сараю, чтобы обнять моего доброго Сулеймана и сказать ему, что отныне я не сирота.
У ворот караван-сарая я увидел... Мир Фаруха.
За три года он еще больше раздулся, а его мышиные глазки еще быстрее бегали на распухшем лице. Мир Фарух был смертельно бледен. Заметив меня, он глухо зарычал и круто свернул с дороги.
«Вот как! — подумал я с радостью. — Мир Фарух, встретив меня, не выругался, не стал грозить и даже отвернулся, лишь бы ничего мне не сказать!»
Но мои размышления длились недолго. Меня увидели. Из знакомого угла караван-сарая, простирая руки, уже бежал мне навстречу старый сапожник Сулейман.
Ко мне спешили грузчики, товарищи отца. А один из грузчиков, несший на спине тяжелый тюк, скинул его, бросился ко мне и крепко меня обнял. Это был мой покровитель Мазлум Али.
— Наконец-то! Наконец-то пришел, сынок!.. — бормотал он, целуя мое черное от грязи лицо.
— Ого! Каким юнцом стал! — услышал я голос Сулеймана.
И сапожник, в свою очередь, стал ласкать и тормошить меня.
Я рассказал им о моих злоключениях. Когда я кончил, Сулейман спросил:
— Беглец, ты лучше вот что скажи: будешь с завтрашнего дня ходить ко мне работать?
Я улыбнулся:
— Мастер, с завтрашнего дня я стану работать в таком деле, которое всем нам принесет счастье.
— Это где же?
— В типографии. У Федагара и его друзей.
— И что же, больше не будешь приходить к нам?
— Конечно, буду! Я стану приходить к вам каждый день и приносить газету «Утро». И буду читать вам статьи моего учителя Федагара обо всем, что происходит на земле.
— Как, ты умеешь читать? — поразился мой покровитель.
— Умею, — сказал я с улыбкой. — Научили в тюрьме.
— Вот тебе раз! Ай да Гасан! — радостно восклицали грузчики.
— Аллах да хранит тебя! — внезапно произнес Мазлум Али. — Я много думал о тебе. «Куда делся парнишка? — терзался я. — Умер или попал в воровскую шайку?» Но, оказывается, получилось совсем не то. Вот возрадуется душа Абдуллы в раю!.. Ты оказался хорошим сыном!.. Говоришь, с завтрашнего дня будешь работать в типографии? Значит, будешь вроде писаря? Но ведь ты в лохмотьях... Нет, ты на нас не гляди, — он покачал головой, — мы и так кое-как проживем. А тебе нужна одежда. Ну-ка, пойдем в магазин, пока не закрыли. Я сберег на черный день несколько кранов. Приоденем тебя. А когда умру, товарищи не оставят, как-нибудь похоронят.
Я едва сдержал слезы, вспомнив, что и моих родителей похоронили друзья.
— А что поделывает Мир Фарух? — после некоторого молчания обратился я к Сулейману. — Он что-то очень грустный и, увидев меня, отвел глаза.
Сулейман расхохотался:
— Влип! Нацист Шмидт, который жил у него в доме, сбежал, а Мир Фарух полагал, что у него на всю жизнь имеется верный защитник. Комнату беглеца заняли демократы. Говорят, что немец не смог захватить с собой документы и не успел их сжечь. А знаешь, кто это? Тот самый худой франк, который приходил к хозяину в караван-сарай в дурацких очках с одним стеклышком. Он еще как-то треснул одного из грузчиков по шее и потом почистил наконечник палки, будто испачкал его. Так вот, он оказался немецким фашистом, каким-то генералом... А теперь удрал, оставив документы.
— Какие документы? — спросил я заинтересовавшись.
— Которые уличают Мир Фаруха.
— Вот как! Значит, Мир Фарух помогал фашистам?
— Да, он им помогал.

Глава семнадцатая
В ТИПОГРАФИИ. ОТРЯД «МАЛЕНЬКИХ МСТИТЕЛЕЙ“ СЛУШАЕТ ПЕРВУЮ ЛЕКЦИЮ. РЕЧЬ ДЬЯВОЛА ИСАХА

Вечером следующего дня мы уже были в типографии. Одну из комнат отвели под экспедицию — здесь складывали газеты, надписывали адреса.
Надо было видеть, с каким азартом вертел Кули огромное колесо печатной машины и как он распевал при этом! Когда я появился в типографии в новом костюме, меня встретили восторженно. А Кули обнял меня и расцеловал.
— Вот как должны быть теперь одеты все «маленькие мстители»! — сказал он.
Об этом уже позаботились наши старшие товарищи. Вечером в типографию явился доктор Наджат с огромным узлом за спиной.
Полуголые ребята живо набросились на одежду, выбирая каждый по своей мерке. Все это прислали друзья Федагара, которым удалось избежать тюрьмы.
— Товарищи! — сказал Федагар, когда ребята приоделись. — Давайте поработаем так, чтобы завтра вышел первый номер «Утра».
Было решено выпустить газету к восходу солнца.
И мы работали всю ночь.
Наборщики молча быстро набирали статьи, доставлявшиеся из редакции, где, не отрываясь от стола, работали Федагар и Наджат.
В самый разгар работы на пороге появился какой-то юноша, смущенно озиравшийся по сторонам. Я подошел к нему и спросил, что ему нужно.
Он застенчиво объяснил, что хочет видеть редактора. Я провел его к Федагару.
— Стихотворение? — спросил Федагар, взглянув на рукопись, и прочитал:

МОЙ САМЫЙ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ

День нашего счастья, согретый теплом,
Встает над полями, лесами, морями.
И птица свободы взмахнула крылом,
Кружа над полями, лесами, морями.
Разорваны цепи, повержен наш враг,
Который сковал наши вольные души.
Летите, орлы! Побеждайте вы мрак,
Зовите отважных, будите уснувших!
Мы жизнь обновим, раскуем кандалы...
Товарищи! Полною грудью вздохните!
Неситесь же гордо, родные орлы,
Ворота зеленой весны распахните!
Мы к вам обращаемся, дети земли!
Рабочие! Бейтесь за мир непреклонно!
Враги вас ничем одолеть не смогли,
Навеки прославлены ваши знамена.
Смотрите! Смотрите! Согретый теплом,
День светлого счастья сияет над нами,
И птица свободы взмахнула крылом.
Паря над морями, лесами, горами!*

* Перевел Л. Гинзбург.

Великолепно, напечатаем!.. Кто ты?
— Студент, — ответил юноша, густо покраснев и опустив голову.
— Молодец, кровью написано!
Окрыленный этими словами, студент крепко пожал протянутую ему Федагаром руку и сказал:
— Я давно пишу, но негде было печатать. Ведь старые газеты, сами знаете... Зато сегодня — самый счастливый день моей жизни!
— Вот почему ты озаглавил стихотворение «Мой самый счастливый день»! Прекрасно! «Утро» будет охотно печатать такие произведения. Приноси, приноси! — сказал Федагар и похлопал студента по плечу.
Ночь прошла незаметно, и «Утро», как мы обещали, родилось вместе с первыми брызгами солнечных лучей.
Наскоро закусив, мы — я, Кули, Колам и несколько других товарищей — помчались по улицам с кипой газет подмышкой. Мы вернулись в типографию с пустыми руками менее чем через час.
— И ни одного экземпляра не осталось? — встретил нас Федагар.
— Прямо из рук вырывали! — хохотал Кули.
— Видишь, Наджат, — говорил Федагар, потирая руки, — мы даже забыли оставить себе экземпляр: у ребят всё раскупили.
— Ничего! — ответил доктор. — Народ изголодался, мы должны отдавать ему все.
В тот же день в одном из просторных помещений города мы слушали нашу первую лекцию. Со всех концов города стекались рабочие, ремесленники, грузчики — большинство, судя по одежде, бедняки.
Как нам было не взволноваться и не возгордиться, когда за столом, покрытым красным сукном, появился наш Федагар! Мы бешено захлопали, приветствуя его.
Когда аплодисменты стихли и наступило молчание, Федагар глубоко вздохнул, затем откинул назад голову и заговорил:
— Граждане, товарищи, братья и сестры!..
И около часа он вдохновенно, пламенно говорил о нуждах народа.
Мне казалось, я слышу его в первый раз.
— Чтобы жить по-человечески, — говорил Федагар, — нам надо самим взять в руки богатства нашей страны. Мы должны вырвать их из рук чужеземцев, которые сидят на шее нашего народа, изгнать их так же, как изгнали нацистов... Выкуем же наше счастье собственной нашей рукой! Что нам дали наши собственные ханы, чтобы ждать добра от чужеземных?.. Необходимо усилить демократическое движение, довериться людям, вышедшим из недр народа, тем, которые не щадят своей жизни, чтобы сделать светлой и радостной будущность наших детей. Надо немедленно открыть школы, приступить к эксплуатации недр нашей страны, надо дать работу голодающим. Надо не давать нефти англичанам, которые по дешевке забирают ее себе, оставляя нам лишь наш собственный пот... Фашизм будет разгромлен во всем мире! Вы сами видели, как удирали вчера от русских немецкие фашисты, бесцеремонно хозяйничавшие в нашей стране.
Тут уместно вспомнить слова великого поэта Фердоуси. Когда шах Махмуд стал над ним насмехаться, он ответил ему:
...Я — лев рычащий,
А ты принял меня за овцу...
Федагар умолк, и весь зал поднялся. Казалось, все мы составляли одно существо и в нас билось одно сердце. Люди кидали вверх свои пестрые, выцветшие шапки. Зал сотрясался от радостных криков: «Да здравствует русский народ! Да здравствует Сталин!» Я видел сияющие лица своих друзей — Кули, Колама и других.
— Товарищи! — раздался вдруг голос доктора Наджата. — Желающие могут выступить.
И тотчас с трибуны заговорил бледный, худой старичок; его сменил молодой человек, а за ним поднялась женщина.
— Пусть аллах всегда дарит русским победу, пусть продлит он жизнь этим отважным воинам, принесшим нам и нашим детям свободу и счастье! — говорила она, откинув старую чадру.
И вдруг, с льстивой, наигранной улыбкой, сложив на груди темные костлявые руки и беспрестанно кланяясь направо и налево, на трибуну поднялся... Дьявол Исах.
— Долой его!.. Вон!.. — раздались возмущенные голоса.
— Погодите! Послушаем, что скажет!
— Палач!
— Бандит!
Однако Дьявол Исах не растерялся. Не обращая внимания на крики, он все с той же льстивой улыбкой спокойно выжидал. В зале постепенно водворилась тишина. Я слышал нетерпеливое дыхание присутствующих.
— Господа!.. То-есть, я хотел сказать, братья!.. Мы, ремесленники, работаем на хозяев. Среди них есть плохие и хорошие...
— Сбросьте этого изверга! — раздался возмущенный юношеский голос. — Выкиньте этого кровопийцу вон!
Я узнал голос и обернулся. Это кричал Кули. Он весь дрожал, пытаясь наброситься на Дьявола Исаха, который хотя и трясся от страха, но все же, стараясь сохранить на лице льстивую улыбку, смотрел на Кули и бормотал:
— Это ты, Кули?.. Кхе-кхе!.. Добрый день, товарищ...
— Да, я! — прогремел Кули. — Прочь отсюда, дьявол, не то я выпущу из тебя дух!
Поднялся страшный шум. Федагар неистово звонил в колокольчик, но его никто не слушал.
Наконец какой-то здоровенный детина, ловко вскочив на трибуну, схватил Дьявола Исаха за шею и сбросил вниз.

Глава восемнадцатая
«КРАСНОЕ ЗНАМЯ НАД РЕЙХСТАГОМ!». МЕНЯ ПЫТАЮТСЯ ПОДКУПИТЬ. Я ОТЧИТЫВАЮ ИЗМЕННИКОВ РОДИНЫ

В одно чудесное утро я мчался по пробудившимся улицам города со свежими газетами подмышкой. В правой руке я держал развернутую газету, развевавшуюся подобно знамени над моей головой.
— Победа! Победа! — выкрикивал я радостно и оживленно. — Красное знамя над рейхстагом!
Прохожие поминутно останавливали меня и буквально вырывали дрожащими руками праздничный номер газеты. В этот день наше «Утро» действительно выглядело празднично: с первой страницы смотрело улыбающееся лицо родного великого Сталина, а под ним крупным красным шрифтом сияли слова: «Чудесное утро!»
Это был день 9 мая 1945 года.
Запыхавшись, я вбежал в находившуюся в центре города чайхану.
Каждое утро поджидали меня там рабочие, ремесленники, грузчики.
Наша газета обычно поступала в продажу одновременно с восходом солнца. Она никогда не запаздывала, а на этот раз мы проработали всю ночь напролет.
В чайхане сразу же поднялся невообразимый шум. Люди от радости бросались друг другу в объятия, некоторые рыдали, словно дети.
Вдруг кто-то меня окликнул:
— Газетчик, поди-ка сюда!
За столиком сидели трое мужчин с пожелтевшими, отталкивающими лицами. Один из них достал из кармана пиджака бутылку водки и стал разливать в чайные стаканы.
— С хорошими вестями ты явился к нам, — сказал он с притворной улыбкой. — Подойди, выпей с нами за победу!
Я попятился, чувствуя, что эти люди замышляют что-то недоброе, и ответил:
— За победу я готов отдать свою жизнь, но водки не пью.
— Пей! — сказал мне незнакомец с той же коварной улыбкой и протянул стакан. — Сегодня все должны пить!
— Я обещал отцу не пить никогда!
— Кто же твой отец? — обрубил он грубо. — Что это за человек, что запрещает тебе пить, да еще в такой денек!
Я вздрогнул и смерил говорившего взглядом: чью память он бесчестит!
— Мой отец — грузчик Абдулла, — сказал я, еле сдерживая гнев. — Его теперь нет в живых.
— А-а-а! — протянул человек с напускной скорбью. — Так-так... Господь да успокоит его душу!
Я уже собирался повернуться, чтобы поскорее продать оставшиеся газеты, как вдруг он вцепился в мой рукав:
— Послушай, продай мне все эти газетки.
— Почему же все? — спросил я удивленно. — Я могу вам дать только три газеты. Желающих прочесть сегодня газету очень много, весь город!
Человек с улыбкой покачал головой:
— Ты не понял меня. Мы хотим забрать у тебя все газеты для рабочих нашего завода, которые сейчас у станков и не могут этот номер купить.
— Если вы — хозяева завода и очень радуетесь дню победы, почему же в такой великий день заставляете рабочих трудиться? Отпустите их, пусть сегодня и они попразднуют со всеми и сами купят газету.
— Не продашь? — злобно спросил он меня.
— Я же вам сказал.
— Я уплачу вдвое, втрое!
— Если даже отсчитаете мне золото по весу газет, то и тогда не продам вам, — сказал я и направился к выходу.
— Погоди, погоди! — услышал я за собой.
Я обернулся.
Скривив рот, незнакомец достал из кармана бумажник, раскрыл его и вытащил одну бумажку, пожелтевшую, сложенную в несколько раз.
— А если я дам тебе вот это, продашь? — загадочно сказал он, держа раскрытую бумажку перед моими глазами.
— Что это? — спросил я с недоумением.
— Вексель твоего отца, долг грузчика Абдуллы.
Я обомлел... Вспомнил смерть матери, Мир Фаруха, товарищей отца и слова одного из них: «Сестрица, этот вексель — фальшивый!»
Я изумленно смотрел на выцветший клочок бумаги, находившийся в руках незнакомца.
— Ну как, согласен? — протянул он с гнусной улыбкой, очевидно думая, что уже победил.
— А кто ты такой? — спросил я с негодованием. — Почему у тебя находится этот фальшивый вексель?
— Я? — усмехнулся он. — Я сын Теймур-хана.
— А я сын Мир Фаруха, свидетель, — вмешался один из сидевших за столиком.
Я узнал прокурора, представителя бывшего «праведного суда».
Кровь ударила мне в голову. Я сказал:
— По этому векселю вы сумеете получить с меня деньги лишь тогда, когда снова сядете на свои прежние места. А наше «Утро» я не продаю изменникам родины!
И быстрыми шагами покинул чайхану...
Вечером, раскрасневшийся и утомленный, подойдя к порогу типографии, я увидел Федагара, доктора Наджата, наборщиков «Утра» и всех членов отряда «маленьких мстителей», сидевших вокруг стола, уставленного бутылками и всякой снедью. Кули усадил меня рядом с собой и дал стакан красного искристого вина. Я взглянул на вино, потом на своих счастливых товарищей, затем снова на вино и произнес:
— Товарищ Федагар, я поклялся отцу никогда в жизни не пить... Но сегодня... в этот счастливый день...
— Пей! — крикнул мне Федагар. — Сегодня ты имеешь на это право! Если бы грузчик Абдулла дожил до этого дня и находился за нашей трапезой, он разрешил бы тебе выпить и сам бы выпил с нами!
И я выпил за здоровье отца всех трудящихся — за здоровье великого Сталина.

* * *

На этом обрывается рассказ Гасана.
Третий год, как я потерял его из виду. Говорят, он снова брошен в тюрьму.
Верное договору, советское правительство вывело свои войска из Ирана. Теперь там хозяйничают американцы и англичане, хотя, согласно договору, после окончания войны они тоже должны были вывести свои войска. Иранские фашисты снова подняли голову. Газета «Утро» закрыта, а ее сотрудники и многие из ревностных читателей заточены в тюрьмы.
Но разве все это останется так!
«Я никогда не отчаиваюсь, даже в самые беспросветные дни!» — твердил Гасан.
Он не терял надежды.
И я убежден, что в одно яркое, чудесное утро он снова выйдет из своей мрачной тюрьмы.

ОГЛАВЛЕНИЕ

От автора .... 3
Глава первая. Смерть и похороны отца. Мир Фарух .... 7
Глава вторая. Сирота. Фальшивый вексель. Болезнь матери .... 15
Глава третья. Смерть матери. Товарищи отца берут меня под свое покровительство .... 18
Глава четвертая. Я поступаю к сапожнику Сулейману. Его рассказы о несправедливостях жизни. Мир Фарух преследует меня .... 19
Глава пятая. Ботинки Мир Фаруха. Мое бегство. Первая ночь под открытым небом .... 27
Глава шестая. Я становлюсь членом отряда «мстителей». Наш предводитель Кули .... 31
Глава седьмая. Мы мстим помещику, отнявшему воду у бедняков. Мы мстим Мир Фаруху .... 36
Глава восьмая. Отряд наш пойман. Цена нам всем — цена одного ковра .... 42
Глава девятая. Мы живехонькими опускаемся в могилу. Наш лютый надсмотрщик Дьявол Исах .... 47
Глава десятая. Я учусь грамоте. Читать книгу здесь считается преступлением. Сынок хозяина фабрики. Кровавая пятница .... 50
Глава одиннадцатая. Мы обдумываем план бегства. Лондон, Берлин, Нью-Йорк и наш хозяин Ашрафи .... 54
Глава двенадцатая. Гасан Первый появляется за стеной фабрики. Неудавшееся бегство. Пожар. Нас бросают в тюрьму .... 58
Глава тринадцатая. Общая камера. Редактор Федагар и его друзья. Я становлюсь грамотным. О Советском Союзе и о великом Сталине .... 60
Глава четырнадцатая. Федагар доводит прокурора до сердечного припадка. Расправа с товарищами. «Солнце засияет, небо не может быть вечно затянуто тучами!» .... 69
Глава пятнадцатая. Освобождение. Газета «Из тьмы» переименовывается в «Утро». «Маленькие мстители» опять находят друг друга .... 74
Глава шестнадцатая. Я впервые вижу советские войска. Снова Мир Фарух. Почему у Мир Фаруха кислая мина .... 77
Глава семнадцатая. В типографии. Отряд «маленьких мстителей» слушает первую лекцию. Речь Дьявола Исаха .... 84
Глава восемнадцатая. «Красное знамя над рейхстагом!» Меня пытаются подкупить. Я отчитываю изменников родины .... 89