==n Рассказы / Мао Дунь. Сочинения. Том третий. 1956

МАО ДУНЬ

СОЧИНЕНИЯ

ТОМ ТРЕТИЙ

РАССКАЗЫ

ИХ БЫЛО ТРОЕ

Повесть

СТАТЬИ

Перевод с китайского

Государственное издательство художественной литературы

Москва 1956

==РАССКАЗЫ

{Мао Дунь (рочӧдіс В. Рудман) @ Весенние шелкопряды@ рассказ @ Мао Дунь. Сочинения. Том третий @ 1956 @ Лб. .}

ВЕСЕННИЕ ШЕЛКОПРЯДЫ

I

Старый Тун-бао с длинной курительной трубкой за поясом сидел на камне у самого края дороги, которая тянулась вдоль дамбы.
Праздник цинмин* только что кончился, а солнце палило вовсю, и было так жарко, точно на спине у Тун-бао стоял таз с горячими углями.

* Цинмин — пятый из двадцати четырех сезонов сельскохозяйственного года; начинается с 5 апреля. В прошлом цинмин считался праздником предков, днем весенних поминок.

На дороге показались шаосинцы*, одетые в легкие куртки из синей дабы. Подавшись всем телом вперед, они тянули на лямках баржу. Полы их курток были распахнуты, со лба катились капли пота, крупные, как соевые бобы.

*Шаосинцы — жители Шаосина, города в провинции Чжэцзян.

При виде этих людей, разморенных зноем и тяжелой работой, старому Тун-бао стало еще жарче и по всему телу пошел зуд. Одет он был в ватную куртку, уже порядком изодранную. Весенняя все еще лежала в ломбарде: ведь Тун-бао никак не ожидал, что после праздника цинмин нагрянет такая жара.
«Прямо-таки светопреставление!..» — подумал старик и выплюнул сгусток слюны.
По зеленой поверхности реки изредка проплывали лодки, и на зеркальной глади то тут, то там возникала легкая рябь, закручивались мелкие водовороты. Тогда отражение глинистых берегов и посаженных рядами тутовых деревьев расплывалось в воде. Мгновенье спустя очертания прояснялись, но долго еще покачивались, словно пьяные. Наконец, все успокаивалось, и отражение вновь становилось отчетливым.
На сучьях тутовых деревьев, напоминающих кулачки, пробивались молодые побеги величиной с мизинец и курчавились светлозелеными листочками.
Тесными рядами тянулись по берегам эти тутовые насаждения, и казалось, нет им ни конца, ни края. И сейчас, когда на земледельческих полях еще не было ничего, кроме комков засохшей земли, деревья стояли уже в полной своей силе.
За спиной старого Тун-бао выстроилась целая роща этих низкорослых* и величаво-спокойных тутовых деревьев, и под жаркими лучами солнца нежная зелень их листочков разрасталась как будто с каждой секундой.

* Для выкормки червей шелкопряда разводятся обычно низкорослые, так называемые комлевые, деревья или кусты белой шелковицы.

У края дороги, недалеко от того места, где сидел на камне Тун-бао, высилось серое здание кокономотальной фабрики. Десять дней назад в нем квартировала воинская часть, и теперь на поле осталось несколько больших траншей. Пронесся слух, что японские войска должны вторгнуться в этот край, и все городские богатеи разбежались. Воинская часть уже ушла, а кокономотальная фабрика попрежнему пустовала, ожидая, когда на рынке появятся весенние коконы и начнется горячка.
От городского жителя, сына старого господина Чэня, Тун-бао слышал, будто в Шанхае сейчас неспокойно и все шелкопрядильные фабрики закрылись, так что, повидимому, и здешние кокономотальни не смогут начать работу.
Этому Тун-бао не хотел верить. Шестьдесят лет прожил он на свете, много лихих годин пережил, но не видывал на своем веку, чтобы нежные яркозеленые листочки на тутовых деревьях увядали без всякой пользы или стравливались бы на корм овцам. Случалось, правда, что черви шелкопряда не хотели вылупляться, но на то была воля неба, а кто может предугадать ее заранее!
«Ведь цинмин только что прошел, и уж такая жара...» — думал старый Тун-бао, любуясь зелеными листочками, выбивающимися из кулачков тутовых сучьев.
Глядя на эти зеленые листочки и дивясь им, старый Тун-бао повеселел и вспомнил себя в двадцать лет. На дворе была такая же теплынь, едва миновал цинмин, пришлось уже надеть весеннюю куртку, и грена* сплошь позеленела и начала оживляться.

* Грена — яйца бабочки тутового шелкопряда. Из яиц, отложенных летом, червячки выходят следующей весной. Перед вылуплением гусениц происходит оживление грены, она постепенно приобретает зеленый цвет.

Именно в тот самый год Тун-бао женился. Семья тогда все богатела и богатела. Отец Тун-бао, как старый бык, имел большой житейский опыт и слыл мастером на все руки, а создатель счастья и благополучия семьи — его дед, хотя и попал к «длинноволосым»* и хлебнул горькой жизни, но с годами становился все крепче.

* «Длинноволосые» — участники народного антифеодального крестьянского восстания тайпинов (1850–1864), направленного против владычества маньчжурской династии Цин. Восстание было подавлено маньчжурскими властями и объединенными силами англо-франко-американской реакции. Тайпинское восстание положило начало массовой борьбе китайского народа против иностранных поработителей.

Старый господин Чэнь в ту пору только что окончил земное существование, а молодой господин Чэнь еще не пристрастился к курению опиума, и положение его семьи было совсем не таким, как ныне.
Старик и сейчас верил, что судьба знатной семьи Чэня и крестьянской семьи Тун-бао связана одной веревкой.
Люди еще до сих пор рассказывают, что дед Тун-бао и старый господин Чэнь во время восстания «длинноволосых» были захвачены ими и кое-как прожили у них шесть-семь лет, однако не только вместе вырвались оттуда, но и украли у «длинноволосых» много золотых слитков.
С того времени как старый господин Чэнь разбогател на торговле шелком, состояние семьи Тун-бао, занявшейся разведением шелковичных червей, тоже из года в год стало расти. За десять лет на вырученные деньги семья приобрела двадцать му рисового поля и более десяти му тутовых насаждений. Кроме того, у нее был дом на две половины, размером в три цзяня* каждая.

* Цзянь — старая китайская мера площади, равная десяти квадратным футам.

Люди в ту пору завидовали семье Тун-бао, жившей в восточной деревеньке. Ее положение было не хуже положения семьи господина Чэня, занимавшей в городке если не первое, то второе место.
Однако со временем обе семьи обеднели. У старого Тун-бао собственной земли уже не стало, зато появился долг в три сотни юаней. Семья старого господина Чэня пришла в упадок еще раньше, и, как говорили люди, это произошло потому, что души ограбленных «длинноволосых» обратились к владыке подземного царства Янловану с прошением, чтобы старый господин Чэнь вернул украденные золотые слитки. Вот почему семья его и разорилась так быстро.
Старый Тун-бао отчасти верил этому. Действительно, если бы не вмешательство сил потустороннего мира, с чего бы молодой господин Чэнь вдруг пристрастился к курению опиума? Но почему собственно упадок семьи господина Чэня повлиял на его собственную семью, — этого старый Тун-бао, хоть убейте, понять не мог. Ему доподлинно было известно, что его семья к присвоению богатства «длинноволосых» никакого отношения не имела.
Впрочем, от стариков, которых теперь уже и нет в живых, Тун-бао доводилось слышать, что, когда дед бежал из логова «длинноволосых», то по собственной неосторожности натолкнулся на их дозорного, и деду не оставалось ничего другого, как прикончить его.
Вот тут-то и была «зацепка». С того времени как старый Тун-бао себя помнил, семья его все время вымаливала прощение у души дозорного. Было положено столько поклонов, сожжено такое количество вырезанных из бумаги «слитков серебра» и столько прочитано молитв, что, говоря по справедливости, душе этой уже давно надлежало вновь воплотиться в человеческий образ.
Что за человек был его дед, Тун-бао хорошенько и не помнил, но что касается отца, то Тун-бао сам наблюдал его честность, трудолюбие и бережливость. Тун-бао тоже человек порядочный, старший его сын А-сы и невестка Сы данян* — люди работящие и бережливые. У младшего А-до, правда, на губах еще молоко не обсохло и не хлебнул он горькой жизни, но по всему видно, паренек смышленый и расточать семейное добро уж, конечно, не станет.

* Сы данян — буквально: четвертая старшая тетушка.

Старый Тун-бао поднял коричневое, изборожденное морщинами лицо и с грустью посмотрел на раскинувшуюся перед ним реку, плывущие лодки и берега, обсаженные тутовыми деревьями. Все такое же, как и в ту пору, когда ему было двадцать лет, а вот мир совсем изменился. В семье теперь вместо риса все чаще ели тыкву, да еще появился долг в триста юаней.
Вдруг далеко за изгибом реки послышался гудок.
В том месте находилась другая кокономотальная фабрика, и издали виднелась ровно выложенная камнем пристань.
Из-за поворота, ведя на буксире три больших баржи, величественно выплыл теплоход и направился в ту сторону, где сидел на камне старый Тун-бао. Река, до этого такая тихая и спокойная, вдруг заволновалась, забурлила, и волны прихлынули к обоим берегам.
Какая-то крестьянская лодчонка быстро повернула и причалила к берегу. Сидевший в ней человек ухватился руками за прибрежную траву. Но лодку продолжало раскачивать из стороны в сторону, точно на качелях.
До ушей Тун-бао донесся шум машины, и над мирной зеленой равниной запахло нефтью. Старик проводил пароходик ненавидящими глазами до следующего поворота, а тот прогудел еще раз и скрылся.
Ненависть Тун-бао к теплоходу была следствием общей его неприязни ко всему, что сделано заокеанскими дьяволами. Хотя сам Тун-бао ни одного из этих дьяволов не видывал, но слыхал от отца, что старому господину Чэню доводилось встречаться с ними, и Чэнь рассказывал, будто у них рыжие брови и зеленые глаза, и ходят они не сгибая ног в коленях.
Старый господин Чэнь тоже горячо ненавидел этих дьяволов и частенько говаривал: «Они выманивают у наших людей медные деньги».
Тун-бао видал старого господина Чэня, когда был еще восьмилетним ребенком, и знал о нем больше понаслышке. Однако, вспоминая сейчас слова «они выманивают у наших людей медные деньги», Тун-бао живо представлял себе этого человека, который, произнося их, комкал свою бородку и покачивал головой.
Тун-бао и теперь еще не совсем понимает, каким это образом заокеанские дьяволы выманивают медные деньги, но в справедливости слов господина Чэня не сомневается. Ведь он и сам ясно видит, что, с тех пор как из города стали привозить заокеанские товары — заокеанский шелк, заокеанское полотно, заокеанский керосин и на реке появились эти иностранные пароходы, все, что семья старого Тун-бао выращивает на своем поле, изо дня в день дешевеет, а городские товары с каждым днем дорожают.
Поэтому доля имущества, доставшаяся Тун-бао в наследство от отца, постепенно убывала и теперь от нее уже совсем ничего не осталось, зато появился долг, который повис у него на шее.
Нельзя сказать, чтобы ненависть старого Тун-бао к заокеанским дьяволам не имела причины: все в деревне знали его непримиримые высказывания на этот счет. Лет пять тому назад ему сказали: «Ну вот, власть у нас опять переменилась, а новая власть хочет опрокинуть и выгнать заокеанских дьяволов».
Старый Тун-бао не поверил, потому что, побывав как-то в городе, нагляделся там на молодых парней, которые орали: «Долой заокеанских дьяволов!», а сами между тем были одеты в европейские костюмы. Старик даже высказал тогда предположение, что кучка этих молодчиков наверняка имеет какие-то тайные связи с заокеанскими дьяволами и нарочно дурачит крестьян.
Потом молодые люди действительно перестали кричать: «Долой заокеанских дьяволов!», городские товары сильно вздорожали, налоги, взыскиваемые с сельского населения, еще больше возросли, и старый Тун-бао до сих пор был убежден, что все это делалось по сговору с заокеанскими дьяволами.
Когда же Тун-бао вдобавок узнал, что иностранные коконы ценятся дороже китайских на десять юаней за один дань, он так расстроился, что чуть было не заболел.
Из-за этого старик даже поругался со своей невесткой, хотя между ними всегда царило согласие.
В прошлом году Сы данян задумала разводить шелкопрядов из иностранной грены. Младший сын сразу же стал на сторону невестки, старший А-сы, хотя и не высказал своего мнения открыто, но в душе тоже был заодно с ними. Переубедить всю семью старику не удалось, и он в конце концов уступил. С тех пор в его доме появилось три листа* грены: два листа местной и один иностранной.

* Бабочек шелкопряда, начинающих откладывать яйца, сажают обычно на лист плотной и мягкой бумаги. Затем лист с греной вешают в комнате на тонких жердочках и хранят до весны.

«Вот уж действительно мир становится все хуже. Через несколько лет, чего доброго, и тутовые листья иностранного сорта потребуются. И до чего надоела такая жизнь!..» — думал Тун-бао, глядя на рощу тутовых деревьев.
Старик достал из-за пояса свою длинную трубку и в сердцах выколотил ее о комок засохшей глины. Солнце стояло прямо над головой, и тень Тун-бао была совсем короткой, точно обуглившийся пень. В ватной куртке было невыносимо жарко. Старый Тун-бао, отстегнув пуговицу, обмахнулся полой, поднялся и направился к дому.
Позади тутовых насаждений раскинулись рисовые поля, почти сплошь вспаханные и ровно покрытые комочками сухой земли. Овощи были уже посажены, и их золотистые цветы наполняли воздух крепким острым ароматом. Вдали виднелись дома. Это была деревушка, в которой жило три поколения семьи Тун-бао. Над крышами курился белый дымок.
Дойдя до межи, старик оглянулся и снова залюбовался нежнозелеными листочками шелковицы. К другому концу поля вприпрыжку подбежал мальчик лет десяти — двенадцати.
— Дедушка! — крикнул он издали. — Мать обедать ждет!
— А... — отозвался старик на голос своего внука Сяо-бао, но продолжал стоять, любуясь рощей.
Да и можно ли было не любоваться! Цинмин едва кончился, а листочки уже так вытянулись, что были длиной с палец. За всю свою жизнь старый Тун-бао только дважды видел такое чудо. Да, ныне, видно, будет богатый урожай. Сколько же, интересно, коконов дадут эти три листа грены? Только бы не случилось, как в прошлом году! Если же все обойдется, и с долгами можно будет покончить.
Сяо-бао тем временем подбежал и, взглянув на покрытые бархатистой зеленью сучья тутовых деревьев, подпрыгнул, захлопал в ладоши и запел:

Коль на праздник предков приключится,
Что листочки пустит шелковица, —
Знай, что годик выдался хороший, —
Шелководки хлопают в ладоши!

На морщинистом лице старика заиграла улыбка.
«Да... хорошее предзнаменование», — подумал он и погладил внука по чисто выбритой, словно у монаха, головенке...
И в старом сердце Тун-бао, очерствевшем от нужды, родилась новая надежда...

II

Становилось все теплее, и под живительными лучами солнца на сучьях быстро расправлялись зеленые листочки. Сейчас они уже достигали величины детской ладони.
Тутовые рощи, со всех сторон опоясывающие деревню, в которой жил Тун-бао, так разрослись, что издали казалось, будто на низеньком сером плетне ровно растянуто полотнище зеленого шелка.
Надежда, родившаяся в сердцах людей, крепла день ото дня. Всюду началась подготовка к выкармливанию шелковичных червей.
Принадлежности шелководства, весь год хранившиеся в амбарах и сараях, вытащили на свет, стали мыть, чистить, чинить.
По обоим берегам ручья, пересекающего деревню, собралась толпа женщин и ребятишек. Все работали, болтали, смеялись.
Вид у людей был нездоровый: с самого начала весны они жили впроголодь. Одежда их состояла из старого тряпья, и положение их не намного отличалось от положения нищих. Но у всех было достаточно бодрости, вдоволь терпения и мечтаний. Пусть на плечах долги, которые растут изо дня в день, лишь бы шелкопряды вылупились благополучно, тогда все будет хорошо, думали люди по простоте душевной. Пройдет еще месяц, и нежнозеленые листочки тутовых деревьев превратятся в белоснежные коконы, а затем в звенящие серебряные монеты. И хотя животы урчали от голода, женщины шутили и беспрерывно смеялись.
Была здесь и жена А-сы, Сы данян, со своим двенадцатилетним Сяо-бао. Они уже выполоскали в ручье решета и корзинки и присели на берегу, чтобы полой своих курток отереть пот со лба.
— Тетушка Сы! В этом году опять из иностранной грены разводить будешь? — спросила двадцатилетняя Лю-бао из толпы женщин с противоположного берега ручья.
Это была младшая сестра Лу Фу-цина — ближайшего соседа Сы данян, живущего через ручей.
Сы данян тотчас сдвинула густые брови и с таким видом, словно выискивая, с кем бы ей побраниться, ответила:
— И не спрашивай! У нас дед — всему голова и, хоть убей, только на один лист иностранной грены соглашается. Услышит, старый дурак, слово «иностранный» и так выходит из себя, будто кровно обидели всех его предков! «Доллар» тоже слово иностранное, а от доллара он небось не отказывается.
На противоположном берегу раздался взрыв смеха.
Со стороны рисового поля, принадлежавшего семье Лу, подошел молодой, крепко сбитый парень. Когда он поднялся на мостик из четырех бревен, проложенный через ручей, Сы данян заметила его и громко позвала:
— Братец А-до! Подсоби мне донести, а то эти мокрые решета тяжелы, как дохлые собаки.
Тот, не говоря ни слова, взвалил на голову шесть решет и, размахивая руками, словно загребая воздух, пошел к дому.
Когда А-до бывал в хорошем настроении, он все делал с охотой. Если односельчанки просили его что-нибудь донести или достать со дна оброненную в ручей вещь, парень всегда был готов помочь. Но сегодня А-до был не в духе и, взвалив на голову шесть решет, в свободные руки ничего не взял. С диковинной поклажей на голове, напоминающей огромную соломенную шляпу, и вовсю виляя бедрами, точно городские модницы, парень вызвал дружный хохот женщин.
— Эй, А-до, вернись! Прихвати уж и мои! — крикнула соседка Хэ-хуа, жена Ли Гэнь-шэна.
— А вот назови меня как-нибудь поласковее, снесу и тебе, — смеясь, пообещал парень и пошел дальше.
Он мигом добежал до дому и, сняв с головы решета, сунул их под навес крыши.
— Хочешь, назову тебя «приемным сыном»!* — покатилась со смеху Хэ-хуа.

* В китайском языке слова «приемный сын» имеют оскорбительный смысл, вроде нашего «выродок» и т. п.

Среди женщин деревни она выделялась тем, что на ее чистом и поразительно плоском лице видны были только огромный рот и узенькие, как ниточки, глаза.
Прежде Хэ-хуа жила рабыней в семье одного горожанина, а затем ее отдали в жены сумрачному и молчаливому человеку, почти старику, Ли Гэнь-шэну. Хотя со времени замужества прошло не более полугода, Хэ-хуа так охотно заигрывала с мужчинами, что заслужила в деревне дурную славу.
— Уж не срамилась бы, бесстыдница! — послышалось с другого берега.
Свиные глазки Хэ-хуа расширились.
— Ты это кого облаиваешь? — гневно крикнула она. — Коли можешь — скажи прямо, а прятаться нечего!
— А тебе что за дело? Видно, недаром говорится: «Только пни гроб ногой, покойник сразу услышит»*. Одну бесстыжую потаскушку ругаю! — ответила с противоположного берега Лю-бао, известная своим задиристым характером.

* Выражение, соответствующее русскому: «На воре шапка горит».

Слово за слово, и пошла перепалка. Спорившие начали брызгать друг в друга водой. А любители происшествий зашмыгали в толпе, подзуживая то одну, то другую сторону. Ребятишки покатились со смеху и подняли крик.
Благоразумная Сы данян быстро собрала свои корзинки из бамбуковых дощечек и, кликнув Сяо-бао, направилась домой.
А-до стоял около двери и, прислушиваясь к перебранке женщин, посмеивался. Он отлично понимал, из-за чего Лю-бао сцепилась с Хэ-хуа, и радовался, что этой задире Лю-бао теперь достанется.
Из двери вышел отец, неся на плече коконник. Это трехъярусное сооружение, порядком источенное белыми муравьями, сильно нуждалось в починке. Заметив сына, который, хихикая, наблюдал за перебранкой, старик помрачнел. Он хорошо знал легкомыслие А-до. Особенно раздражали Тун-бао заигрывания А-до с соседкой Хэ-хуа. «Ведь эта сука — «Звезда белого тигра».
Дотронешься до нее — вся семья пострадает», — не раз предостерегал старик младшего сына.
— Ты тут прохлаждаешься, бездельник! — сверкая глазами, как бешеная собака, накинулся на А-до старый Тун-бао. — Брат за домом вяжет пучки рисовой соломы*, ступай же помоги ему!

* В пучках рисовой соломы шелкопряды вьют коконы. (Прим автора.)

Злобным взглядом он проводил А-до, пока тот не скрылся за домом, и, осмотрев коконник со всех сторон, не торопясь принялся чинить его.
Столярным ремеслом Тун-бао занимался смолоду, но теперь он уже одряхлел, пальцы слушались плохо, и, повозившись немного с коконником, старик стал задыхаться. Он выпрямился, чтоб передохнуть, и заглянул через окно в комнату. В глаза ему бросились развешанные там на бамбуковых жердочках три листа грены. Сы данян оклеивала бумагой бамбуковые корзинки для разведения шелкопрядов. В прошлом году, чтобы сэкономить несколько грошей, они взяли для оклейки старые газеты, и Тун-бао до сих пор утверждал, что они извели газетную бумагу, не пощадив письмен*, поэтому шелкопряды вышли слабыми. Поэтому теперь, урезая себя в еде, на сэкономленные деньги купили настоящей бумаги.

* В старом Китае все, на чем были нанесены иероглифы, окружалось уважением. Поэтому старые газеты, истлевшие книги и записи сжигали, чтобы дух письмен вместе с дымом улетел на небо.

Она была желтая и очень плотная. Сы данян аккуратно оклеила бамбуковые корзинки, а сверху треугольником налепила купленные вместе с бумагой три картинки. Одна изображала сказочное блюдо — источник неистощимых богатств, две другие — всадника с остроугольным знаменем в руках, который, как говорили люди, был шелковичным царевичем.
Старик поднял голову, посмотрел на невестку и, тяжело дыша, сказал:
— Сы данян, с помощью твоего отца я занял тридцать юаней. Ты знаешь, что все они ушли на покупку двадцати даней листьев, а у нас на днях весь рис кончится. Что же будем делать?
Эти тридцать юаней удалось занять лишь благодаря поручительству Чжан Цай-фа, отца Сы данян. Деньги дал взаймы хозяин Чжан Цай-фа, который оказался таким благодетелем, что назначил только двадцать пять процентов месячных, с тем условием, что долг и проценты будут возвращены сразу же после урожая коконов.
Сы данян вынесла оклеенные бумагой корзинки сохнуть на солнце и раздраженно заметила:
— Все истратили на листья, а листья, как и в прошлом году, еще останутся.
— Что это за речи такие! Заладила свое: «как в прошлом да как в прошлом!» Своих-то листьев у нас едва с десяток даней наберется, а разве на три листа грены десяти даней хватит?
— Да ты всегда прав! — недовольно бросила Сы данян. — А я вот только одно знаю: есть рис, будет и каша, а нет — ходите с пустым брюхом.
Иностранная грена была постоянной причиной споров свекра с невесткой. Старый Тун-бао побагровел от гнева, но на этом они оба замолчали.
Срок оживления яиц шелкопряда приближался. В деревушке, насчитывающей тридцать дворов, наступали горячие дни, дни напряжения всех сил, борьбы и больших надежд. Люди забыли даже о голодных желудках.
Семья старого Тун-бао, которая то и дело занимала у кого-нибудь деньги, довольствовалась на обед тыквой и клубнями тарро* и все же кое-как перебивалась. Так же было и в других семьях. Да и у кого же в деревне мог сохраниться запас риса хотя бы в три доу?*

* Тарро — растение жарких стран, в сыром виде ядовитое. Подземные клубни тарро в вареном виде съедобны.
* Доу — старая китайская мера объема, равная 10,3 литра.

В прошлом году урожай хлебов выдался, правда, хороший, но помещики, ростовщики, государственные налоги и местные поборы настолько разорили крестьян, что от этого урожая давно ничего не осталось. Вся надежда была теперь на весенних шелкопрядов, и срок уплаты долгов приурочивался к моменту сбора коконов. Поэтому все с таким страхом и надеждами готовились к большой битве за этот урожай.
Период «хлебных дождей»* с каждым днем подходил все ближе. Во всех семьях грена начинала уже приобретать пока еще еле заметный зеленоватый цвет, и женщины, встречаясь друг с другом на рисовых полях, торопливо, с тревогой и радостью обменивались новостями:

* Этот период продолжается с 20 апреля по 4 мая.

— Семья Лу скоро грену «прижимать»* будет…

* Обычай, распространенный в краях старого Тун-бао. Когда грена начинает зеленеть, ее нужно прижать к телу. Дня через три-четыре начинают вылупляться червячки, и можно уже «собирать шелкопрядов». Эти работы производятся женщинами. (Прим. автора.)

— Это что! Хэ-хуа собирается уже завтра «прижать» всю свою грену!
— Хуан-«монах» нагадал по книге, что зеленые листья в этом году вздорожают до четырех юаней.
Сы данян вглядывалась в свои три листа грены. Нет, мелкие крапинки на яичках шелкопряда, напоминающие кунжутные семена, становятся даже еще чернее; зелени никакой не видно.
Муж ее А-сы, тщательно рассмотрев листы на свет, ничего зеленого тоже не приметил. Сы данян заволновалась.
— Давай отеплять. Ведь это грена из Юйхана*, а она поспевает медленнее, — посоветовал А-сы, стараясь утешить жену и самого себя.

* Юйхан — уезд в провинции Чжэцзян.

Она надула губы и ничего не ответила.
Похоронное уныние было и на морщинистом лице Тун-бао. Старик молчал, но в душе опасался, что с греной действительно творится что-то неладное.
К счастью, на следующий день, когда Сы данян опять пристально вгляделась в листы, она увидела, что в некоторых местах появились зеленые пятнышки и зелень была яркая. Сы Данян тотчас рассказала об этом мужу, свекру и своему Сяо-бао.
Затем она взяла все три листа, бережно положила их себе на грудь и, обхватив руками, как грудного младенца, тихонько села на стул, не смея шевельнуться, словно мать, кормящая ребенка. И спать она легла с ними, прижала к себе листы и закрылась одеялом, а мужу велела лечь рядом с А-до.
Густо рассыпанные по бумаге яйца шелкопряда, плотно прилегая к телу, вызывали нестерпимый зуд. Сы данян было приятно и немного страшно, как во время беременности, когда, почувствовав, что ребенок шевелится у нее под сердцем, она испытала и страх и радость одновременно.
Вся семья озабоченно, с большим волнением ожидала срока появления червячков. Только А-до был мрачен.
— В нынешнем году червячки родятся на славу: это определенно! — говорил он. — Вот только разбогатеть нам от этого — судьбой не положено!
Старый Тун-бао обзывал сына болтуном, но тот продолжал твердить свое.
На другой день, когда червоводня была приведена в порядок, старый Тун-бао взял головку чеснока и, обмазав глиной, положил ее под стеной червоводни. Это было принято делать ежегодно, но сейчас старик выполнял все с таким благоговением, что у него даже руки тряслись. То, что нагадал* Тун-бао в прошлом году, сбылось полностью, но о том, что из этого получилось, он и думать боялся.

* Головкой чеснока «гадают», хорошим ли будет молодняк шелковичных червей — таково поверье в краях старого Тун-бао. За два-три дня до сбора червей чеснок, намазанный глиной, кладут в червоводне и в день сбора смотрят, сколько ростков дал чеснок. Если много — урожай червей поспел. (Прим. автора.)

Теперь грену отеплили уже во всех семьях деревни, и следы женщин на рисовых полях и на берегу ручья мгновенно исчезли. Сам собой вошел в силу «приказ о военном положении». Даже близкие друзья перестали ходить друг к другу: гости могли испугать бога червей, а это дело не шуточное!
Люди при встрече на рисовом поле обменивались лишь двумя-тремя словами, и то вполголоса, и тут же расходились. Это были «священные дни»!
В семье старого Тун-бао на всех трех листах уже поползли вылупившиеся из грены крошечные создания, и весь дом сразу насторожился. Произошло это как раз за день до наступления периода «хлебных дождей».
Сы данян, знавшая, что листы в первый день периода «хлебных дождей» отеплять не полагается, с большой осторожностью понесла их в червоводню*.

* По обычаю краев старого Тун-бао, принято избегать «сбора червей», то есть «сбора муравьев» (так называют еще маленьких шелкопрядов), в первый день периода «хлебных дождей». Их можно собирать раньше или позднее, во не в первый день «хлебных дождей»; причина неизвестна. (Прим. автора.)

Тун-бао шел следом за ней, и, когда покосился на головку чеснока, лежащую под стеной, сердце у него дрогнуло. Чеснок дал всего два ростка. Взглянуть на головку еще раз старик уже не отважился и стал читать про себя молитву, чтобы послезавтра к полудню появилось как можно больше ростков.
И вот, наконец, долгожданный день наступил...
Сы данян, от волнения не находившая себе места, готовила обед, то и дело поглядывая, закипает ли вода в котле. Тун-бао почтительно ставил перед изображением бога очага заранее купленные курительные свечи. А-сы и А-до отправились за полевыми цветами, а маленький Сяо-бао помогал резать фитиль-траву* и крошить полевые цветы.

* Фитиль-трава — китайское растение, из мягкой сердцевины которого делали фитили для светильников (отсюда название). Стебли фитиль-травы широко применяются в шелководстве.

Когда все было готово, солнце уже приближалось к зениту. Из котла вырывались клубы пара. Сы данян направилась в червоводню, на ходу воткнув себе в волосы «шелковичный цветок»* и два гусиных пера. Старый Тун-бао прихватил безмен, А-сы быстро собрал нарезанные стебли фитиль-травы и накрошенные полевые цветы.

* «Шелковичный цветок» — сорт бумажных цветов, которые покупают заранее. Суеверный обряд, связанный с «шелковичным цветком», в разных местностях проводится по-разному. (Прим. автора.)

В червоводне Сы данян развернула лист, усыпанный мелкими червячками, и, приняв из рук мужа мелко нарезанные стебли фитиль-травы и накрошенные полевые цветы, разбросала их по листу, затем взяла у свекра безмен и повесила лист на рычаг. Гусиным пером, которое она выдернула из волос, Сы данян со всей предосторожностью смела новорожденных вместе с крошевом цветов и стеблей фитиль-травы в корзинку из бамбуковых дощечек.
То же проделала она и с другим листом. На третьем была заграничная грена, и вылупившихся из нее червячков Сы данян поместила в отдельную корзинку. Покончив с этим, она вынула из волос «шелковичный цветок» и другое гусиное перо и прикрепила их к обручу корзинки.
Это был торжественный обряд, тысячелетиями передаваемый из поколения в поколение! Его можно было сравнить только с церемонией присяги, которую приносила армия, выступая в поход.
С этого момента начиналась почти месячная великая борьба с непогодой, с беспощадной судьбой и еще неведомо с чем, борьба, которая не прерывалась ни днем, ни ночью и не оставляла людям ни минуты времени для передышки.
Новорожденные уже ползали по корзинкам. Выглядели они здоровыми и были густочерного цвета.
Сы даням и Тун-бао облегченно вздохнули, но, взглянув украдкой на свой «прозорливый» чеснок, старик сразу же переменился в лице: из головки выглядывало всего четыре ростка. Небо! Да неужели опять, как в прошлом году!

III

Но на этот раз «прозорливая» головка чеснока осрамилась. Червячки шелкопряда у Тун-бао оказались прямо замечательными! Хотя во время их первой и второй спячки* шли дожди и наступило похолодание, «драгоценнейшие» были здоровые и крепкие как на подбор.

* В процессе развития шелкопряды четыре раза «засыпают», то есть перестают есть, вскинув головки вверх, как бы цепенеют и после каждого сна линяют. Время между первым и вторым сном (3–4 суток) — важнейший период в их жизни. Червячки должны быть в тепле, им нужно непрерывно подбрасывать корм.

Да и в других семьях «драгоценнейшие» вышли на славу. Радостное возбуждение разлилось по всей деревне, и звонко журчащий ручей тоже, казалось, смеялся.
Лишь семья Хэ-хуа была исключением. Она выводила червяков только на одном листе, и после «выхода из огня»* червячки оказались совсем слабенькими и весили всего двадцать цзиней.
И вот как раз к концу большой спячки* люди видели, как муж Хэ-хуа, сумрачный и молчаливый Ли Гэнь-шэн, пришел к ручью и вывалил в воду три решета мертвых червей.

* «Выход из огня» — третья спячка червей. Она продолжается чрезвычайно короткое время. (Прим. автора.)
* Большой спячкой называют четвертое, последнее оцепенение червей.

Это заставило женщин насторожиться. Все сворачивали с дороги, чтобы стороной обойти жилище Хэ-хуа, и, еще издали заметив тень сумрачного Ли Гэнь-шэна или его жены, мигом скрывались. Счастливые своей судьбой люди страшились даже взглянуть на Хэ-хуа или перемолвиться с ней полусловом: как бы не заразиться духом ее злосчастья!
Тун-бао категорически запретил А-до разговаривать с Хэ-хуа.
— Если хоть раз увижу, что ты болтаешь с этой тварью, так и знай: подам на тебя жалобу за непослушание родителям! — объявил старик на улице и нарочно громким голосом, чтобы слышала Хэ-хуа.
Маленькому Сяо-бао тоже был дан строжайший наказ: не подходить близко к дому Хэ-хуа и не вступать в разговор с кем бы то ни было из ее домашних.
Однако А-до казался глухим. Не обращая на слова отца ни малейшего внимания, хлопотал он с раннего утра до поздней ночи и только посмеивался в душе. Он один из всей семьи не слишком верил во всю эту чертовщину, но со «Звездой белого тигра» больше не разговаривал: просто было некогда.
Сразу после большой спячки гусеницы шелкопряда сожрали триста цзиней тутовых листьев. Двое суток подряд никто из семьи Тун-бао, и даже двенадцатилетний внук, не смыкал глаз.
Гусеницы удались на редкость. Старый Тун-бао, проживший на свете шестьдесят лет, видывал таких только дважды: в год своей женитьбы и когда родился у него А-сы. Все гусеницы были как одна, здоровые и зеленые, и в первый же день после большой спячки сгрызли семь даней листьев шелковицы, а члены семьи старого Тун-бао похудели еще больше. От бессонных ночей на белках глаз у них проступили красные жилки.
Каждый шелковод заранее прикидывает, сколько понадобится листьев до того, как у гусениц начнется «подъем»*, и Тун-бао, изложив свои соображения старшему сыну, сказал:
— У молодого господина Чэня взаймы теперь ничего не выудишь. Придется обратиться к хозяину отца Сы данян.

* «Подъемом» на языке шелководов называют особое беспокойное состояние взрослых гусениц, которым приходит время завивать коконы. Они становятся необычайно подвижными, начинают бродить и ползут вверх. Тогда их переносят на полки коконника.

— У нас... там на поле... с десяток даней наберется. На один день еще хватит, — ответил А-сы, едва державшийся на ногах от усталости.
Веки у него были такие тяжелые, словно на них давил груз в несколько сот цзиней. А-сы мечтал сейчас об одном: как бы поспать.
— Что это за сонное бормотание такое! — вышел из себя старик. — Не считая завтрашнего дня, червей надо кормить еще трое суток, а с завтрашним днем выйдет и все четверо. Потребуется, значит, тридцать даней листьев, понимаешь ли ты, тридцать даней!..
В этот момент со стороны рисового поля донесся гул голосов. А-до принес пять даней свеженарванных листьев.
Старый Тун-бао и А-сы прервали разговор и пошли собирать листья. Сы данян выскочила из червоводни и тоже пошла за ними. Явилась и Лю-бао. Так как ее семья, живущая по ту сторону ручья, выкармливала немного червей, Лю-бао в свободную минуту прибегала помочь Сы данян.
Была уже ночь. В вышине ярко сверкали звезды; веял тихий ветерок. По всей деревне перекликались люди, звенел радостный смех. И вдруг в эти ночные звуки ворвался чей-то хриплый голос:
— А цена-то на листья вот как быстро поднялась! Сегодня после полудня она дошла уже до четырех юаней за один дань.
И надо же было, чтобы это услышал старый Тун-бао!
«Как?.. — заволновался он. — Четыре юаня за один дань! Значит, за тридцать даней — сто двадцать юаней. Откуда же взять такие деньги?..»
Но тут же в голову пришла утешительная мысль, что урожай коконов цзиней пятьсот, пожалуй, даст. Если положить даже по пятидесяти юаней за сотню цзиней, и то получится двести пятьдесят юаней. У старика сразу отлегло от сердца.
В толпе людей, рвущих листья, кто-то тихо проговорил:
— На восток от нас с шелкопрядами не очень-то благополучно. Вряд ли листья сильно подорожают.
Старик узнал по голосу Лю-бао из семьи Лу, и слова эти окончательно его утешили.
Лю-бао рвала листья с тутового дерева рядом с А-до у одной корзины. Под сумрачным светом звезд они стояли так близко, что почти касались друг друга плечом.
Вдруг скрытая под веткой* рука ущипнула девушку за бедро. Она, видимо, сразу догадалась, чья это проделка, и потому не произнесла ни звука, даже не усмехнулась. Но вот та же рука погладила ее по груди. Лю-бао отскочила и удивленно вскрикнула.

* Ветка тутового дерева с листьями. Когда листья собирают, их обычно срубают вместе с ветками. (Прим. автора.)

— Что такое? — повернула голову стоявшая рядом Сы данян.
Девушка почувствовала, что ее бросило в жар. Она покосилась на А-до, потупилась и продолжала работу:
— Ничего... Должно быть, гусеница хватила за палец.
А-до закусил губу и ухмыльнулся. Хотя он уже две недели жил впроголодь, недосыпал и похудел порядком, энергии у него было хоть отбавляй.
В противоположность отцу, он никогда не унывал. Парень не верил, чтобы урожай коконов или риса мог помочь расплатиться с долгами и завести собственную землю; он знал, что экономия и прилежный труд скорее переломят хребет, чем изменят жизнь, но работал все же с радостью, потому что находил в труде такое же удовольствие, как и в заигрываниях с Лю-бао.
На другое утро старик собрался в город, чтобы подзанять денег и прикупить тутовых листьев. Перед уходом старый Тун-бао долго советовался с Сы данян и, наконец, принял решение заложить свою тутовую рощу, с которой они собирали ежегодно пятнадцать даней листьев — последнее достояние их семьи.
Было куплено тридцать даней листьев, но, пока первую партию в десять даней принесли в червоводню, разжиревшим за это время «драгоценнейшим» пришлось ждать корма в течение получаса. Высунув хоботки, они беспокойно поводили головками, и у Сы данян сердце надрывалось от жалости к ним.
Как только листья настелили, червоводня наполнилась ритмическим шумом жующих челюстей, таким громким, что люди с трудом слышали свои голоса. Вскоре все было съедено, и решета опустели. Гусеницам снова настелили толстый слой листьев, но и он мигом исчез.
Это были уже последние часы напряжения: через два дня начнется «подъем», тогда можно будет и отдохнуть. И все самоотверженно работали из последних сил. А-до трое суток не спал, но изнуренным все же не выглядел.
В ту ночь А-до остался в червоводне один, чтобы отец, старший брат и Сы данян могли выспаться.
Ярко светила луна. Было прохладно, и в червоводне поставили маленькую жаровню.
Время приближалось к полуночи. А-до уже второй раз подложил «драгоценнейшим» корм и, сев на корточки около огонька, прислушивался к мерному скрежету челюстей гусениц. Веки его мало-помалу начали слипаться...
Вдруг ему почудилось, будто скрипнула калитка. Он поднял веки, но они тотчас опять сомкнулись. В ушах стоял мерный скрежет: «са... са... са... са...», к которому присоединялся странный призвук: «се-со... се-со... се-со..»
А-до покачнулся, и голова его стукнулась о колено. Парень вздрогнул всем телом, испуганно открыл глаза и в тот же миг услышал шорох тростниковой цыновки над входом. Мелькнула чья-то тень.
Он вскочил, бросился к калитке. Она была открыта, и впереди в лунном свете он увидел, что кто-то бежит через рисовый ток к ручью.
А-до помчался вдогонку, настиг беглеца уже на берегу ручья и, не разглядев, кто это, повалил на землю. Он был уверен, что поймал вора.
— А-до!.. Убей, не буду на тебя в обиде, но молю только: не говори никому...
При звуке этого голоса парню стало не по себе. Перед ним было ярко освещенное луной безобразно плоское лицо Хэ-хуа на котором поблескивали крошечные свиные глазки. Они в упор глядели на него без малейшего страха.
— Ты что своровала у нас? — спросил А-до.
— Ваших «драгоценнейших»...
— Куда девала?
— В ручей бросила!
А-до переменился в лице. Тут явно злой умысел. Она приходила, чтобы «сглазить» их шелкопрядов.
— Ты настоящая гадюка! Ведь между нашими семьями нет вражды!..
— Нет, говоришь?! — прошипела женщина. — Есть! Есть! Что с того, что у нас черви вывелись слабые и негодные, ведь наша семья никому дурного не сделала. Пусть всем вам повезло, за что же вы ославили меня «Звездой белого тигра»? Только издали завидите, сразу рожи в сторону воротите, и за человека не считаете!..
Женщина поднялась на ноги. А-до посмотрел в ее страшное лицо долгим пристальным взглядом и проговорил:
— Я не трону тебя. Иди своей дорогой, — и, не оглядываясь, побежал домой.
Вернувшись в червоводню, парень бросился к решетам: все в порядке!..
Сон у него пропал окончательно.
К этой женщине А-до не испытывал ни злобы, ни жалости, но слова ее крепко ему запомнились. Парень задумался над тем, что между людьми постоянно живет вражда, но почему и откуда она взялась — понять не мог.
Скоро, однако, А-до забыл обо всем и только любовался гусеницами. Какие же они здоровые и сильные! Словно завороженные, едят, едят и никак не могут насытиться.
До рассвета ничего больше не случилось. На рассвете отец и Сы данян сменили А-до. Выбрав несколько гусениц, которые уже становились прозрачными и укорачивались, они с замирающим от радости сердцем принялись рассматривать их на свет.
Как только из-за гор взошло солнце, Сы данян отправилась к ручью за водой. Навстречу выбежала Лю-бао и с озабоченным видом сообщила:
— Сегодня ночью, часу в двенадцатом, я видела издали, как эта сука Хэ-хуа выскочила из вашего дома, а следом за ней — А-до. Вот тут они остановились и долго разговаривали о чем-то. И чего вы только смотрите, я вас спрашиваю.
Сы данян побледнела, но, не сказав ни слова, подхватила ведра и пошла домой.
Первым делом она рассказала обо всем мужу, потом свекру:
— Эта стерва, оказывается, тайком бегает ночью по чужим червоводням... Куда такое годится!
Старик в ярости затопал ногами, позвал младшего сына и тут же учинил ему допрос. Однако А-до ни в чем не признался и отговорился тем, что этой Лю-бао, верно, по ночам черти мерещатся.
Тогда старик сам отправился к Лю-бао. На его расспросы та твердила только, что видела все собственными глазами. Сбитый с толку, Тун-бао кинулся в червоводню и начал разглядывать «драгоценнейших». Такие крепкие, такие упитанные, да кто поверит, что их испортили!..
Но наполнявшая сердце семейная радость все же была отравлена ночным происшествием. Никто не сомневался, что слова Лю-бао не могли быть напраслиной, и оставалось надеяться, что эта тварь Хэ-хуа просто побаловалась разок под навесом крыши с А-до, и только.
«Но ведь и чеснок дал всего четыре ростка...» — думал старый Тун-бао.
Рассуждая так, он все больше убеждался, что будущее темно и неопределенно. Конечно, если «драгоценнейшие» сожрали такую уйму листьев, пока горевать не о чем. Ну, а если при «подъеме» гусеницы начнут засыхать? Это частенько случается.
Но думать о том, что будет дальше, старый Тун-бао уже не отваживался: такие мысли, пусть даже и глубоко затаенные в душе, к добру не ведут.

IV

Начался «подъем» гусениц, и всю семью Тун-бао от страха бросало в пот. Деньги истрачены, силы истощены, а уверенности в том, что все это окупится, пока что не было никакой, хотя семья из кожи лезла ради своих «драгоценнейших».
Из тростниковых цыновок вокруг коконника устроили шалаш*, а снизу под него поставили жаровню с горящими углями.

* Назначение шалаша, который сверху оставляют открытым для доступа воздуха, — сохранить в коконнике излучаемое жаровней тепло, особенно необходимое гусеницам, когда они прядут коконы.

Тун-бао и все домочадцы с благоговением подходили к шалашу, садились на корточки, прикладывали уши к циновкам и, уловив легкий шорох* «се-со, се-со», не могли удержаться от радостной улыбки.

* Когда до гусениц, находящихся в шалаше, доходит тепло, они ползут вверх по пучкам рисовой соломы, поэтому и получается звук «се-со... се-со...» Это — первый признак того, что гусеницам пришло время завивать коконы. Те из гусениц, которые не ползут вверх, считаются нездоровыми и в большинстве случаев завивать коконы не способны. (Прим. автора.)

Но проходило некоторое время, шорох смолкал, и на сердце людей становилось тяжело. Все были взволнованы, но заглянуть в шалаш не решались. И вдруг на поднятые лица что-то закапало*. Было это не слишком приятно, но сердца людей встрепенулись от радости: пусть еще, пусть побольше!

* Говорят, что гусеницы перед началом прядения коконов выделяют жидкость желтого цвета. (Прим. автора.) .

А-до между тем уже успел заглянуть за цыновку. Маленький Сяо-бао дернул его за рукав и спросил:
— Уже делают коконы?
А-до скорчил ему рожу и ничего не ответил.
Через три дня после «подъема» жаровню, согревающую коконник, потушили. Сы данян, наконец, тоже не удержалась, отогнула уголок цыновки и глянула внутрь шалаша. Сердце ее учащенно забилось. Все сплошь было как в снегу, даже пучков соломы почти не различишь. Такой красоты Сы данян еще никогда не видела в своей жизни!
Дом Тун-бао наполнился счастливым смехом: всем сразу стало легко и спокойно. «Драгоценнейшие» оказались честными: не зря сожрали они листья, стоившие по четыре юаня за один дань. Не напрасно семья в течение целого месяца терпела голод, не знала сна. Небо все видит!
Радостный смех звенел по всей деревне. В нынешнем году «Мать шелководства»* взяла эту маленькую деревеньку под свою высокую защиту. В двадцати — тридцати семьях сбор коконов удался на семьдесят — восемьдесят процентов, а в семье Тун-бао даже выше: можно считать, процентов на сто двадцать — сто тридцать.

* По древнему преданию, первым шелководом Китая была Луй-цзу — супруга мифического императора Хуанди, канонизированная под именем «Матери шелководства».

На рисовых полях и на берегах ручья опять было полно женщин и детей. За последний месяц они изрядно похудели, еще глубже впали их глаза, еще больше охрипли голоса, но все были веселы, довольны. И, с воодушевлением обсуждая события этого месяца героической борьбы, они уже видели перед глазами кучки белоснежных серебряных монет и, счастливые, мечтали о том, как выкупят, наконец, свою весеннюю и летнюю одежду, которая лежит в ломбарде. Это нужно сделать в первую очередь, а подойдет дуаньян*, можно будет поесть и желтой рыбы*.

* Дуаньян — праздник начала лета. Приходится на пятое мая по старому (лунному) китайскому календарю.
* Желтая рыба — род сельди, которую обычно ловят в апреле — мае.

Ночное баловство Хэ-хуа с А-до было предметом оживленных пересудов. Лю-бао наговаривала каждому:
— Эта бесстыжая прямо на дом приходит...
Среди мужчин слова ее встречались взрывом грубого смеха, а женщины, услышав их, твердили молитвы и отпускали крепкое словцо.
Говорили и о семье Тун-бао, называя ее счастливой, и то, что она не пострадала, приписывали заступничеству богини Гуань-инь и чудотворной силе предков.
Наконец, цыновки с коконников были сняты. Во всех семьях начались «лан шаньтоу». Родственники и друзья опять стали ходить друг к другу, совершая «ван шаньтоу»*.

* «Лан шаньтоу» совершается через день после того, как тушатся жаровни. К этому времени шелкопряды уже свивают коконы и шалаши убираются. «Лан» имеет значение «выставлять на свет». «Ван шаньтоу» буквально значит: «смотреть на вершину горы» и имеет значение «справляться о здоровье, поздравлять». Во время «ван шаньтоу» подносятся подарки. (Прим. автора.)

Отец Сы данян, Чжан Цай-фа, живущий в городе, явился к Тун-бао вместе с младшим сыном А-цзю. Они нанесли в подарок мягких коврижек, лапши, соленой рыбы, слив и локвы*. Маленький Сяо-бао обрадовался им, как щенок снегу.

* Локва (японо-китайская мушмула) — колючий кустарник семейства розовых с желтыми мягкими плодами грушевидной формы.

— Ты как, Тун-бао, будешь продавать коконы или же сам разматывать? — спросил старик Чжан Цай-фа, утащив свата на берег ручья, где они сели под ивой и тополем.
Этот самый Чжан Цай-фа за словом в карман не лез и слыл за человека «умеющего потешить». От сказителей, что всегда сидели на площади у храма бога-хранителя города, он наслушался много историй и наизусть выучил роман из времен Суйской и Танской династии* о том, как Чэн Яо-цзинь в годы «мятежа восемнадцати князей и семидесяти двух народных восстаний» промышлял торговлей дровами и барышничал контрабандой солью, а у заставы Ваган сделался мятежным князем.

* Речь идет о «Суй-Тан яньи», старинном авантюрном романе. В нем рассказывается о последних годах (616–617 гг. н. э.) царствования династии Суй, отмеченных мятежом военачальников в восемнадцати округах страны и народными восстаниями, которые привели династию к гибели. Чэн Яо-цзинь (один из восьми побратимов) — центральный герой этого произведения.

Чжан Цай-фа ничего путного обычно не говорил, и Тун-бао знал это, поэтому он не придал вопросу никакого значения и, чтобы только отвязаться, ответил:
— Ясное дело, продам.
Чжан Цай-фа хлопнул себя по колену и сокрушенно вздохнул. Затем он поднялся и, указав рукой на кирпичную стену кокономотальной фабрики, виднеющуюся сквозь облысевшую тутовую рощу на дороге за деревней, проговорил:
— Коконы-то собраны, а ворота фабрики заперты крепко-накрепко. Твои коконы, Тун-бао, в этом году никто принимать не станет. Я тебе так скажу: восемнадцать мятежных князей давно уже перевоплотились, а вот Ли Ши-минь* все еще не пришел в этот мир, и неспокойно на свете! Могу поручиться, Тун-бао, что в нынешнем году кокономотальные фабрики не отопрут ворот и работать не будут.

* Ли Ши-минь вместе со своим отцом Ли Юанем свергнул династию Суй и основал династию Тан, положив конец междоусобице. Чжан Цай-фа намекает на то, что Китай опять раздирается враждой милитаристов, которые являются как бы перевоплощением этих мятежных князей, а человек, способный покончить с междоусобицей и объединить страну, еще не родился.

Тун-бао не мог сдержать усмешки, так как и мысли не допускал подобной.
Да и как можно поверить этому? Здесь через каждые пять шагов — фабрика, и фабрик столько, сколько просветов между облаками. Неужто все они так и будут стоять без дела с закрытыми воротами? К тому же, слышно, с японцами заключено какое-то соглашение, и войны, говорят, не будет. Да и солдаты, квартировавшие на кокономотальной фабрике, давно ушли.
Старик Чжан переменил тему разговора и начал бессвязно сообщать городские новости, приплетая сюда разные рассказы, слышанные от сказителей, о том, кто такие герои романа Цинь Шу-бао и Чэн Яо-цзинь.
В заключение он заметил, что долг его хозяину надо бы вернуть поскорее, напомнив, что ведь он, Чжан Цай-фа, выступил в этом деле в качестве поручителя.
Но Тун-бао все же забеспокоился, и как только Чжан Цай-фа ушел, он побежал за деревню взглянуть на две ближайшие кокономотальные фабрики, что стояли возле дамбы.
Ворота действительно крепко заперты, и людей нигде не видно. В прежние годы в это время над расставленными повсюду прилавками уже висели рядами большие черные весы.
Тун-бао встревожился не на шутку, но, когда вернулся домой и снова увидел свои плотные белоснежные коконы, не мог сдержать улыбки умиления. Самый высший сорт! Как же можно поверить, что их не возьмут?
Занявшись сбором урожая и церемонией «возблагодарения божества»*, старик мало-помалу забыл о кокономотальных фабриках.

* В краях старого Тун-бао существует обычай совершать «возблагодарение» первый раз после большой спячки шелкопрядов и второй — после сбора урожая коконов. Несостоятельные люди совершают только церемонию «благодарения» молодняка шелкопряда. (Прим. автора.)

Тем временем настроение в деревне день ото дня стало меняться. Лица людей, которые только что беззаботно смеялись, затмила черная туча. Вести о том, что кокономотальные фабрики не откроют своих ворот, неслись из городка и с участков дороги, проложенной вдоль дамбы.
Все невольно вспоминали весну в прежние годы. В это время скупщики коконов уже кружили по деревням, точно на карусели. Нынче же никаких скупщиков не видно, и вместо них снуют одни сборщики долгов и налогов. Но попробуй предложи им коконы в счет долга, они сразу морды воротят.
Над деревней висела брань, в каждом доме раздавались проклятия, слышались вздохи разочарования. Людям даже во сне не могло бы присниться, что при таком урожае коконов жизнь станет еще тяжелей. Это было неожиданно, как удар грома среди ясного неба. И чем больше, подобно старому Тун-бао, выкормили они гусениц и богаче был урожай, тем больше трудностей вставало перед ними. Вот уж действительно переменился мир!
Старый Тун-бао бил себя в грудь и в бешенстве топал ногами, не зная, что делать. Долго коконы держать нельзя*; надо что-то придумывать: если не продавать, придется разматывать самим.

* Через двенадцать суток после сбора урожая коконов из куколок уже появляются бабочки шелкопряда.

В некоторых домах извлекли много лет пролежавшие среди хлама станки для размотки коконов и стали починять их — «размотаем пока, а там будет видно». Семья Лу уже принялась за работу. Тогда старый Тун-бао начал совещаться с сыновьями и снохой.
— Продавать не будем, — заявил он, — сами размотаем. Какая тут продажа? Это, собственно говоря, все махинации заокеанских дьяволов!
— Да ведь коконов-то более пятисот цзиней, — первая возразила невестка. — Посчитай, сколько для этого мотальных станков понадобится.
Она была совершенно права. Размотать пятьсот цзиней одной семье не под силу, а если взять людей в помощь, надо платить деньги.
А-сы был того же мнения, но А-до, который злился на отца за его промах, заявил:
— Я вам и раньше говорил, что надо было выкормить на пятнадцати данях наших листьев один лист иностранной грены. Это было бы куда лучше!
Слова А-до так взорвали старика, что у него язык отнялся.
Но вот в сердцах опять затеплилась надежда. Односельчанин, Хуан-«монах» невесть где прослышал, что кокономотальные фабрики в Уси* принимают коконы, как и всегда.

* Уси — город в провинции Цзянсу, крупный центр текстильной промышленности.

Этот Хуан, монах только по прозвищу, был тоже крестьянином, и они с Тун-бао давно приятельствовали. Старик тотчас отправился к «монаху». Подробно расспросив его обо всем, он вернулся домой и начал советоваться с А-сы, как доставить коконы в Уси на продажу; лицо его было такое свирепое, точно он собирался с кем-то подраться.
— Придется ехать домой. До Уси будет свыше тридцати «цзю»* — значит, туда и обратно надо шесть дней. Черт бы их драл, это же прямо каторга! Но что поделаешь? Ведь коконы есть не станешь, а тут еще заимодавцы нажимают!

* Среди односельчан старого Тун-бао расстояние исчисляется по «цзю» («девяткам»). Одна «девятка» соответствует десяти «ли», десять «девяток» — девяноста «ли», тридцать «девяток» с лишним соответствуют свыше тридцати «девяткам ли». (Прим. автора).

А-сы был вполне с ним согласен.
Они наняли большую лодку, купили тростниковых цыновок и, воспользовавшись хорошей погодой, вместе с А-до пустились в «дальнее плаванье».
На шестые сутки путешественники действительно вернулись, но с порожней лодкой. Осталась большая корзина непроданных коконов. Кокономотальная фабрика, до которой было двести семьдесят ли водой, оказалась такой зажимистой, что платила за коконы из иностранной грены только по тридцать пять юаней за дань, а из китайской грены — всего по двадцать. Несортных коконов фабрика вообще не принимала, и хотя у Тун-бао товар был прямо на подбор, набралась все же целая корзина отходов.
Коконов продали на сто одиннадцать юаней и за вычетом расходов на дорогу выручили сто юаней, которых не хватало даже на то, чтобы отдать деньги, занятые на покупку тутовых листьев. Старик по дороге заболел от огорчения, и сыновья привели его с лодки под руки.
Сы данян попросила у Лю-бао станок и шесть дней, не отрываясь ни на минуту, разматывала привезенные обратно коконы, которых было около девяноста цзиней.
Когда дома кончился весь рис, А-сы снарядили в город на рынок. Но покупателя он так и не дождался. В ломбардах у него тоже не взяли. Наконец, после длительных уговоров, хозяин одного ломбарда согласился обменять коконы на рис, который А-сы заложил здесь еще перед праздником цинмин.
Так благодаря разведению весенных шелкопрядов Тун-бао и его односельчане нажили себе только новые долги.
Семья Тун-бао выкормила три листа грены, собрала отличнейший урожай, но в результате зря истратила и пятнадцать даней тутовых листьев и тридцать юаней, взятых взаймы, уже не считая того, что вся семья почти целый месяц недоедала и недосыпала.

{Мао Дунь (рочӧдіс В. Рудман) @ Лавка Линя @ рассказ @ Мао Дунь. Сочинения. Том третий @ 1956 @ Лб. .}

ЛАВКА ЛИНЯ

I

В этот день Мин-сю вернулась из школы с обиженно надутыми губками. Бросив сумку, она, против обыкновения, не подошла к зеркалу причесаться и попудриться, а кинулась прямо в кровать и задумчиво уставилась на верхушку полога.
Сяо-хуа тотчас прыгнула к своей хозяйке и, мурлыча, начала тереться боком о ее спину. Девушка машинально протянула руку, погладила кошку, но сейчас же, отвернувшись, уткнулась лицом в подушку.
— Мама! — позвала она.
Ответа не последовало.
Комната матери находилась тут же за стеной, и едва Мин-сю приходила из школы, госпожа Линь, до беспамятства любившая свою единственную дочь, являлась к ней, чтобы узнать, не хочет ли она покушать. У матери всегда было приготовлено что-нибудь вкусненькое, а если обед к приходу дочери почему-либо запаздывал, госпожа Линь посылала няню У поскорее купить чашку хуньтунь*. Но сегодня в доме происходило что-то странное: из соседней комнаты доносились голоса и кашель госпожи Линь, но на зов Мин-сю так никто и не отзывался.

* Хуньтунь — сорт китайских пельменей, колобки из свинины, которые сначала поджариваются с луком в соевой подливке, затем обкатываются в муке и варятся на пару.

Девушка повернулась на кровати, приподняла голову и стала прислушиваться, с кем это мать так тихо разговаривает, но разобрать ничего не могла и слышала только кашель матери. Вдруг госпожа Линь повысила голос, как будто в сильном раздражении, и дочь очень ясно услышала:
— И это — японские товары, и то — японские товары. Кхе! кхе!..
Мин-сю вскочила. У нее было ощущение, какое испытывают во время стрижки, когда попавшие за воротник мелкие волоски щекочут все тело. Ведь именно из-за этих японских товаров сегодня в школе ее подняли на смех, и она вернулась домой в таком отвратительном настроении.
Оттолкнув Сяо-хуа, которая опять прыгнула к ней, Мин-сю стащила с себя только что сшитый изумрудный халат из искусственной ткани на подкладке из верблюжьей шерсти, встряхнула его несколько раз в руках и обронила вздох. Ведь, по слухам, и эта прекрасная ткань и верблюжья шерсть — тоже японские...
Отшвырнув халат в сторону, Мин-сю вытянула из-под кровати изящный кожаный чемодан, словно в исступлении отстегнула крышку и опрокинула его вверх дном над кроватью. Оттуда посыпались разноцветные платья и всякие принадлежности женского туалета.
Сяо-хуа испугалась, соскочила с кровати, потом прыгнула на стул и внимательно уставилась на свою хозяйку.
Девушка порылась в ворохе платьев и остановилась в растерянности. Чем больше смотришь на эту массу платьев и разных безделушек, тем сильнее они нравятся, и тем больше они становятся похожими на японские. Неужели их нельзя будет надевать?.. Хватит ли сил с ними расстаться? Да и захочет ли отец делать ей новые наряды?..
Глаза Мин-сю покраснели от набежавших слез. Ей всегда нравились японские вещи, хотя самих японцев она ненавидела. Зачем они ни с того ни с сего послали солдат для захвата Трех Восточных провинций?* Не случись этого, кто бы посмел теперь издеваться над тем, что люди носят японскую одежду?

* Три Восточные провинции — прежде китайское название Маньчжурии, ныне — Северо-Восточный Китай.

Вдруг у двери послышался кашель, и в комнату колеблющейся походкой вошла тощая госпожа Линь.
Увидев разбросанные вещи и дочь, растерянно стоящую у кровати в короткой шерстяной рубашке, она сильно встревожилась. Сердце ее так забилось, а кашель настолько усилился, что некоторое время она не могла вымолвить ни слова.
Дочь с заплаканным лицом бросилась к матери и крикнула:
— Мама! Это все японское! Что же я надену завтра?
Госпожа Линь только трясла головой и заливалась кашлем. Одной рукой схватила дочь за плечо, другой она принялась растирать себе грудь. Прошло немало времени, прежде чем она, наконец, выдавила из себя:
— Доченька! Зачем же ты... разделась? Смотри простудишься!.. Уж эта мне болезнь! В тот самый год, как у меня родилась ты, привязалась ко мне такая хворь. И теперь все хуже и хуже! Кхе! Кхе!
— Мама! Скажи, что я завтра надену? Только и остается, что спрятаться дома и никуда не показываться. Они меня засмеют, задразнят!
Госпожа Линь ничего не ответила. Надрываясь от кашля, она приблизилась к кровати, подобрала с пола халат и набросила на плечи дочери, затем похлопала рукой по кровати, приглашая Мин-сю сесть.
Сяо-хуа опять подбежала к ногам девушки, подняла голову и, жмурясь, посмотрела сперва на госпожу Линь, потом на Мин-сю, лениво присела ей на ногу и начала тереться животом о туфлю. Мин-сю пнула кошку и, опрокинувшись на кровать, уткнулась лицом в спину матери.
Некоторое время обе молчали. Мать не переставала кашлять, дочь раздумывала: «В чем завтра выйду?»
Но вопрос был не только в японских платьях, но и в том, как пользоваться другими предметами, привезенными из Японии. Говорят, что и кожаная сумочка Мин-сю, неизменно вызывавшая зависть подруг, и автоматический карандаш — тоже японского происхождения, а она так любит эти вещички!
— Доченька, ты не голодна ли? — передохнув немного, отчего кашель стал легче, спросила госпожа Линь, возвращаясь к повседневным заботам о своей горячо любимой дочери.
— Нет! Ай, мама, да что ты пристаешь ко мне с какой-то едой, когда для меня сейчас самое важное, в чем я завтра пойду в школу! — капризно ответила Мин-сю, попрежнему лежа уткнувшись лицом в спину матери.
Госпожа Линь не сразу поняла, почему дочь жалуется, что ей нечего надеть. Лишь в третий раз услышав эти слова, она поневоле задумалась над ними. Но ее снова стал душить сильный кашель, ни на минуту не стихавший. В этот момент в комнату вошел господин Линь с листком бумаги в руках. На лице его лежало такое уныние, что оно казалось покрытым слоем пепла. Увидев жену, которую душил непрерывный кашель, и дочь на кровати среди вороха платьев, он кое-что сообразил и, сурово сдвинув брови, окликнул:
— Мин-сю, что это за антияпонское общество у вас в школе? Я только что получил письмо. Пишут, что если завтра ты опять явишься в платье из японской материи, они стащат его с тебя и сожгут. Это же произвол и безрассудство!
— Кхе! кхе!..
— И откуда такие правила! — возмущенно продолжал отец. — Кто не носит теперь японских вещей? Почему же придираются именно к нашей семье? Разве в любом магазине иностранной мануфактуры не вдоволь японских товаров? Так нет! Только моя лавка почему-то нарушает закон и ее непременно требуется опечатать. Что за черт!
И господин Линь бессильно упал в кресло, стоящее возле кровати.
— Спаси нас, богиня Гуань-инь, от бед и напастей! Кхе!.. кхе!..
— Папа, у меня есть старомодная ватная кофта, — сказала Мин-сю, вставая с кровати. — Она как будто не из японского материала, но ведь, если я пойду в ней, меня же засмеют.
Это собственно был намек на то, чтобы отец заказал ей новое платье из отечественной ткани. Но, увидев по выражению его лица, что он на это не пойдет, Мин-сю не отважилась настаивать. Представив себе, какие насмешки вызовет ее старая кофта, она расплакалась.
— Да не плачь же... кхе... кхе!.. Никто не будет над тобой смеяться!
— Мин-сю! Можешь не ходить завтра в школу! Скоро есть будет нечего, какое уж там ученье! — взволнованно проговорил господин Линь, порвал на клочки письмо и, шаркая ногами, со вздохом вышел из комнаты.
Немного спустя он торопливо вернулся и, глядя на жену, спросил:
— Где ключ от шкафа? Дай мне.
Госпожа Линь побледнела и выкатила на мужа глаза; кашель, который почти никогда не отпускал ее, вдруг затих.
— Что ж поделаешь! Ничего другого не остается, как ублажить кое-кого из этих бездельников и паразитов... — Господин Линь остановился и вздохнул. — Подкину им четыреста юаней, уж это самое большее. А если гоминдановцы не удовольствуются подношением, брошу торговать совсем: пусть приходят и опечатывают лавку. Вот лавка «Юйчансян», что напротив через дорогу, завезла японских товаров куда больше нашего: там их тысяч на десять, не меньше. А хозяин откупился всего пятьюстами юаней, и теперь у него полное спокойствие. Пятьсот юаней. Можно предположить, что эти деньги израсходованы на оплату нескольких счетов, только и всего... Ну, где же ключ? За то золотое шейное кольцо * три сотни юаней, я думаю, дадут…

* Шейное кольцо (обруч) — серебряное или золотое украшение, надеваемое на шею ребенка для предохранения, согласно поверью, от заболевания оспой; являлось семейной драгоценностью и с благоговением передавалось из поколения в поколение. Его носили также женщины.

— Это же настоящий грабеж!
Госпожа Линь достала ключ. Руки ее тряслись, по щекам катились слезы.
Мин-сю, наоборот, не плакала. Уставившись в пространство покрасневшими глазами, она сидела в тупой задумчивости. Ей вдруг почудилось, будто она видит одного из членов комитета гоминдана, такого противного, с черными рябинами на лице, который недавно делал у них в школе доклад и смотрел на нее с жадностью голодной собаки. Ей казалось, что сейчас, схватив их золотое шейное кольцо, он прыгает от удовольствия и хохочет, широко разевая рот. Затем ей представилось, что этот похожий на бандита субъект с черными рябинами ругает и бьет отца.
Мин-сю испуганно вскрикнула и бросилась на шею матери.
— Доченька!.. — задыхаясь от кашля, из последних сил проговорила госпожа Линь. — Не плачь! Вот кончится год, у папы опять будут деньги, и он сделает тебе новое платье. Будь прокляты эти грабители! Они уверены, что у нас есть деньги... а мы из года в год терпим убытки. Твой отец занялся было торговлей искусственным удобрением, но опять попал впросак. Кхе! кхе! теперь вся наша торговля держится на чужих деньгах... Доченька моя... при такой болезни жить — одно мученье! Через два года тебе будет девятнадцать лет, и, если мы найдем хорошего зятя, я смогу умереть спокойно... богиня Гуань-инь, упаси же нас от горя и несчастий!..

II

На следующий день в лавке господина Линя все было переставлено заново. Японские товары, которые он почти неделю прятал подальше, теперь опять заняли самое видное место в лавке. На стеклах витрин, в подражание крупным шанхайским фирмам, появились полосы красной и зеленой бумаги с надписями: «Большое снижение цен. Скидка десять процентов!»
Было как раз двадцать третье декабря по старому стилю, то есть самое благоприятное время года для торговли иностранными товарами в городках и деревнях.
Поэтому и возмещение четырехсот юаней и покупка нового платья для Мин-сю целиком зависели от успеха торговли именно в эти дни.
После десяти часов на главной улице городка группами стали появляться съехавшиеся на рынок крестьяне окрестных деревень. В руках у них были корзинки, некоторые вели за собой детей. Все громко разговаривали.
Заметив объявления, пестревшие в витринах лавки господина Линя, крестьяне начали останавливаться и приглядываться. Женщины подзывали мужей, дети — родителей, и все наперебой восторгались выставкой. Приближался Новый год. Дети надеялись, что им купят новую обувь, хозяйки вспоминали, что умывальный таз давно продырявился, единственное полотенце, которым утирается вся семья, истрепалось, и свыше месяца в доме нет ни куска мыла. Не худо бы, конечно, воспользоваться снижением цен и кое-чем обзавестись.
Господин Линь, сидя за прилавком, буквально дрожал от переполнявшей его энергии. Он широко улыбался, с надеждой поглядывал на подходивших крестьян и наблюдал за двумя приказчиками и двумя учениками. Всем сердцем он уповал на то, что товары уйдут и деньги придут.
Однако крестьяне, поглазев на витрину и одобрительно потыкав в нее пальцами, неторопливо переходили через улицу к лавке «Юйчансян». Там они тоже останавливались и тоже глазели на выставленные товары. Господин Линь, вытянув шею, настороженно смотрел им вслед, и в глазах его вспыхивали беспокойные огоньки. Как ему хотелось бы вернуть этих крестьян!
Изнутри дома донесся долго сдерживаемый кашель госпожи Линь. Она сидела под резной аркой, отделявшей магазин от жилых комнат.
Мин-сю, прижавшись к матери, в оцепенении глядела на улицу, не произнося ни слова. Сердце ее учащенно билось. Надежда получить новое платье исчезла уже по меньшей мере наполовину.
Господин Линь вышел из-за прилавка и кинул завистливый взгляд в сторону своего конкурента — лавки «Юйчансян». Там приказчики, чинно выстроившись вдоль прилавков, ожидали покупателей. Но к прилавку тоже никто не подходил. Крестьяне лишь издали любовались товарами и шли дальше. Это до некоторой степени утешило господина Линя, и, взглянув еще раз на приказчиков лавки «Юйчансян», он невольно усмехнулся.
Тем временем к дверям его лавки приблизилась новая группа крестьян, человек семь-восемь. Один из них, молодой парень, неторопливо выступив вперед и наклонив голову набок, стал приглядываться к развешанным заграничным зонтикам. Господин Линь сразу повернулся к нему и осклабился, решив сам заняться предполагаемым покупателем.
— Ну что, братец? Заграничный зонтик купить желаешь? Товар дешевый, стоит всего девяносто медяков. Погляди, каково качество. — Сняв три зонтика, он быстро раскрыл один из них и с воодушевлением, желая показать свою торговую сноровку, ловко сунул его парню в руки:
— Смотри, молодой хозяин, что за вещь! Верх из заграничного шелка, ручка — настоящая кость! И в жаркий день и в дождь годится, прочен, красив! А цена всего-навсего девяносто медяков. Дешевле и не бывает! А вот еще один, тоже заграничный, но товар попроще. Сравни и сам увидишь.
Парень взял зонтик и разинул рот, видимо не зная, на что решиться. Затем он обернулся к старику, которому было уже лет за пятьдесят, и повертел перед ним зонтик, как будто спрашивая: «Купим, что ли?»
— А, да ты совсем спятил с этим зонтиком! — взъелся на него старик. — Мы целую лодку хороших дров продали всего за три юаня, и мать ждет, что с рисом вернемся. Откуда у нас деньги зонтики покупать!
— Недорого-то недорого, да денег нет, — поддержали старика глазевшие на товары крестьяне и со вздохами, не спеша двинулись дальше. Парень весь вспыхнул, покачал головой и, оставив зонтик, направился к двери. Это повергло господина Линя в смятение, и он тотчас же пошел на уступки:
— Постой, постой, братец! А сколько же дашь? Погляди еще раз: товар-то какой прочный.
— Товары дешевые, да денег маловато, — повторил старик.
Он потянул сына за рукав и почти бегом пустился прочь.
Господин Линь с унылым видом вернулся за прилавок, ощущая слабость во всем теле. Торговец прекрасно понимал, что дело вовсе не в том, что он не умеет торговать: крестьяне действительно слишком бедны, чтобы платить по девяносто медяков за один зонтик. Он снова украдкой взглянул через дорогу. Перед входом в «Юйчансян» стояла кучка людей, но к прилавку тоже никто не подходил. Пустовали и галантерейная лавочка «Шэнтай» и кондитерская «Ваньшэнь», находившиеся по обе стороны лавки «Юйчансян».
У крестьян, проходивших мимо, болтались на руках пустые корзинки, а если из них и выглядывало что-либо, то лишь голубые шелковые мешочки, по виду — с рисом. Собранный месяц тому назад урожай позднего риса, можно сказать, целиком выжали помещики и ростовщики, и до нового урожая крестьяне вынуждены были покупать рис в городе по одному — по два шэна*. Все это прекрасно знал господин Линь. Чувствовал он и то, что помещики и ростовщики косвенно обирают и его собственную торговлю.

* Шэн — старая китайская мера объема, равная примерно одному литру.

Время приближалось к полудню. Крестьян на улице становилось все меньше и меньше, а лавка господина Линя наторговала немного больше юаня. Этого едва хватало, чтобы покрыть затраты на красную и зеленую бумагу для объявлений о «большом снижении цен».
С понурым видом вернулся господин Линь в жилую часть дома, не имея мужества взглянуть на жену и дочь. Мин-сю, заплаканная, сидела в углу комнаты, опустив голову. Госпожа Линь, с трудом сдерживая кашель, проговорила:
— Израсходовали четыреста юаней, получили разрешение продавать японские товары, всю ночь возились, раскладывали, а торговли никакой... А тут еще няня У жалованье просит...
— Сейчас только полдень, к чему расстраиваться? — попытался успокоить жену господин Линь, сам чувствуя в сердце такую боль, словно туда вонзили нож.
Объятый тоской, он сделал несколько шагов по комнате, перебирая в памяти все способы, с помощью которых можно было бы оживить торговлю, и понимая в то же время, что ни один из них не годится.
Застой теперь был не только в торговле, но и везде, и дело не в одной его лавочке: все обнищали, ничего не поделаешь.
Но господин Линь не терял еще надежды, что, может быть, после полудня дела пойдут лучше. Ведь коренные жители городка имели обыкновение делать покупки в послеобеденное время. Неужели они так ничего и не купят себе к Новому году? Если же у них появится желание покупать, предпочтение будет отдано именно ему, ведь у него товары все-таки дешевле, чем у других.
Эта надежда несколько воодушевила господина Линя, когда после полудня он снова сел за прилавок в ожидании покупателей.
В это время на улице обычно бывало менее оживленно, чем по утрам. И сейчас прохожих стало совсем мало, почти всех торговец знал в лицо и мог назвать по имени не только их самих, но даже отцов их и дедов.
Облокотившись о прилавок, он любезным взглядом встречал и провожал горожан, неторопливо проходивших мимо и мирно беседовавших друг с другом. Завидев же кого-нибудь из своих постоянных клиентов, он то и дело скалил зубы и кричал:
— А, братец!.. Отправился в «Цинфэнгэ» чаю попить? А в моей лавочке большое снижение цен. Зайди, купи чего-нибудь.
Случалось, что кое-кто действительно останавливался и подходил к прилавку. Тогда господин Линь и его приказчики развивали бурную деятельность. Они ловко обхаживали наклюнувшегося покупателя, следя за каждым его взглядом. Достаточно было ему обратить внимание на какую-нибудь вещь, как они тотчас подносили ее, уговаривая рассмотреть получше.
Отец то и дело окликал дочь, которая, стоя под резной аркой, через дверь наблюдала за торговлей. Мин-сю являлась и в знак уважения величала покупателя «старшим дядюшкой», а мальчик-ученик тем временем приносил чашку чая и папиросу марки «сяолянчжу».
На скидку сегодня господин Линь не скупился, и если настойчивый покупатель для округления суммы просил сбросить десять фэней*, хозяин брал из рук приказчика счеты, пересчитывал еще раз и с видом, который говорил «ничего не поделаешь», сбрасывал остаток со счетов.

* Фэнь — копейка, одна сотая юаня.

— По правде, это себе в убыток, — посмеиваясь, приговаривал он. — Да покупатель вы старый, — приходится уступать... Прошу заходить почаще...
В этих хлопотах прошел остаток дня. Худо-бедно, а более десятка продаж за наличные деньги и в кредит состоялось. Парадный стеганый халат торговца насквозь промок от пота, но господин Линь, хотя и измучился, в душе ликовал.
Он украдкой поглядывал через улицу на лавку «Юйчансян», где определенно не было такого оживления, как у него. Мин-сю, все время наблюдавшая из-за двери под резной аркой, тоже радовалась. Даже кашель госпожи Линь раздавался как будто реже.
Когда настало время зажигать лампу, господин Линь подсчитал приход за истекший день. До полудня торговля сводилась почти к нулю, зато после полудня товаров было продано на шестнадцать юаней восемь цзяо и пять фэней, из них — на восемь юаней в кредит. В первый момент господин Линь улыбнулся, но вслед за тем нахмурился.
Вся сегодняшняя «большая распродажа» фактически свелась к тому, что он весь день торговал по своей цене и не покрыл даже расходов по торговле, не говоря уже об отчислениях в казну.
Посидев в задумчивости несколько минут, он снова открыл кассу, извлек свои конторские книги и долго щелкал на счетах. Ему были должны более тысячи трехсот юаней, из них шестьсот юаней причиталось получить с жителей городка и семьсот — с крестьян окрестных деревень. Однако сумма его собственного долга равнялась двум тысячам юаней, из них восемьсот он должен был одной только шанхайской фирме «Дуншэн».
Господин Линь тихо вздохнул, подумав, что, если с завтрашнего дня дела не улучшатся, в новом году придется туго, и, взглянув на разноцветные полосы, которые были расклеены на стеклах окон и извещали о большом снижении цен, сказал самому себе:
«Если продавать по тем ценам, что сегодня, торговля, конечно, пойдет. А как насчет убытков? Но ведь торгуй не торгуй, а издержки все равно будут. Надо прежде привлечь покупателей, а потом можно незаметно поднять цены... Если из окрестных деревень придут и оптовые покупатели — тогда будет совсем хорошо!»
Эти сладостные размышления прервала неожиданно появившаяся посетительница. В лавку, сотрясаясь всем телом, вошла старуха лет за пятьдесят с небольшим узелком из голубой материи в руках.
Господин Линь вдруг поднял голову, и взгляд его встретился со взглядом старухи. Бежать уже не убежишь, и торговцу оставалось только выйти навстречу гостье.
— А, госпожа Чжу-сань! Вы, разумеется, за покупками к Новому году? Прошу зайти, присаживайтесь. Мин-сю! Помоги сесть госпоже Чжу-сань!
Но дочери давно уже не было у дверей, и никто его не услышал.
Госпожа Чжу-сань замахала руками, сама опустилась на стул перед прилавком и бережно развязала свой узелок. В нем оказалась сложенная гармошкой квитанционная книжка. Старуха раскрыла ее и трясущимися руками поднесла к самому носу господина Линя. Чжу-сань пожевала беззубым ртом, желая что-то сказать, но господин Линь уже взял книжку и, опередив старуху, воскликнул:
— Знаю, знаю! Завтра же пришлю деньги вам на дом.
— Да... да... Октябрь, ноябрь, декабрь... — всего за три месяца... Трижды три — девять. Выходит... девять юаней. Завтра, говоришь, пошлешь?.. Нет, не надо посылать, дозволь уж самой получить...
Госпожа Чжу все время поджимала губы, как будто ей было очень трудно говорить.
Вложив в дело господина Линя триста юаней, она ежемесячно получала три юаня процентов на свой капитал. Последнее время господин Линь задолжал ей уже за три месяца, обещая рассчитаться в конце года. Но завтра как раз наступал день проводов «бога очага»*, старуха спешила кое-что купить по этому случаю и сама зашла за деньгами.

* «Бог очага» — по старинным китайским поверьям, бог, обитающий в кухне над очагом. Перед Новым годом он, согласно поверью, отправлялся на небо для доклада верховному владыке о поведении вверенной его опеке семьи. Бога торжественно провожали в путь, после чего сжигали его изображение, висящее над печью, и через некоторое время заменяли новым. День «бога очага» праздновался 23 декабря по старому китайскому календарю. К этому празднику покупалась жертвенная бумага, курительные свечи, сахар и что-нибудь съестное.

Взглянув на выражение ее поджатого беззубого рта, господин Линь понял, что без денег она все равно не уйдет.
Он почесал затылок, продолжая молчать. Собственно от уплаты этих девяти юаней торговец и не думал отказываться, но за последние три месяца выручки еле-еле хватало на еду и уплату различных сборов, и долги незаметно росли. Однако, если старухе не уплатить сегодня, она, чего доброго, начнет еще скандалить в лавке. Тут сраму не оберешься, да это в будущем может и на торговле отразиться.
— Хорошо, хорошо... Получайте, получайте ваши деньги! — с сердитым видом проговорил господин Линь.
Он подбежал к кассе, высыпал все наличные деньги, вырученные сегодня от торговли, и вынул из кошелька еще один шуанхао. В общем еле-еле набралось восемь даянов; десять цзяо сяоянами* и сорок медяков. Все это он передал госпоже Чжу-сань.

* Даяны и сяояны — китайские серебряные доллары. В даяне — около 1,3 сяояна; шуанхао — серебряная монета в двадцать фэней (двугривенный).

При виде того, с каким усердием старуха пересчитывает серебро и медь и, вся дрожа от жадности, заворачивает их в свой узелок, господин Линь не мог удержаться от вздоха сожаления, и вдруг его обуяло страстное желание вернуть обратно хотя бы несколько грошей.
— Почтенная госпожа, — с трудом заставив себя улыбнуться, проговорил торговец, — а ваш голубой платочек порядком-таки истрепался. Купили бы у нас новенький, льняной и добротной старой марки. Есть также первосортные полотенца, мыло и прочее. Купите что-нибудь, ведь новогодние праздники наступают. Цены у нас подходящие.
— На что он мне? Я уже старуха, мне не нужно!
Она отмахнулась, сунула квитанционную книжку в карман и вышла, прижимая узелок к груди, а расстроенный господин Линь поплелся к себе.
Появление госпожи Чжу-сань с требованием уплаты процентов заставило его вспомнить еще о двух вкладчиках: живущем у моста Чэнь Лао-ци, который вложил в его дело двести юаней, и вдове Чжан, внесшей сто пятьдесят. Проценты по обоим этим вкладам к Новому году превысили уже десять юаней. Откладывать платежи неудобно, деньги нужно будет послать до срока.
Господин Линь, загибая, пальцы, стал высчитывать оставшиеся дни: двадцать четвертое, двадцать пятое, двадцать шестое... Двадцать шестого числа деньги за товар, отпущенный крестьянам окрестных деревень, вероятно, вернутся полностью. Приказчик Шоу-шэн еще третьего дня уехал собирать недоимки и должен быть обратно не позднее двадцать шестого. Таким образом, сумма, необходимая для покрытия здесь собственной задолженности, наберется у него не раньше двадцать восьмого или двадцать девятого числа. Но вот поставщик из Шанхая если не завтра, то послезавтра обязательно прибудет сюда. Тогда остается только одно: опять обратиться за ссудой в меняльную лавку «Хэнъюань». Да и как еще пойдет завтра торговля?..
Так размышлял господин Линь, опустив голову и прохаживаясь по комнате. Вдруг над самым ухом он услышал голос дочери:
— Папа, как ты находишь этот отрез дачоу?* Здесь семь чи и все за четыре юаня и двадцать фэней. Не дорого?

* Дачоу — простая гладкая шелковая ткань, сорт чесучи.

Сердце господина Линя дрогнуло. Он остановился и вытаращил глаза, не в силах вымолвить ни слова. Перед ним стояла наивно улыбающаяся Мин-сю с отрезом шелка в руках.
Четыре юаня двадцать фэней! Сумма хоть сама по себе небольшая, но ведь за весь сегодняшний день наторговали всего-навсего шестнадцать юаней, и, говоря откровенно, торговали по себестоимости. Господин Линь даже немного оторопел и растерянно спросил:
— Откуда же ты достала деньги?
— Мне записали в кредит.
Услышав об этом новом долге, отец невольно нахмурился. Впрочем, это он сам избаловал дочь, да и жена во всем ей потворствует. Оставалось только покорно и горестно улыбнуться. Сделав паузу, господин Линь вздохнул и с легкой укоризной произнес:
— Зачем ты так поторопилась? Не лучше ли было бы купить это после Нового года?

III

Прошло два дня. Большая распродажа в лавке господина Линя дала очень хорошие результаты. Ежедневная выручка составляла не меньше тридцати с лишним юаней. Приступы кашля мучили госпожу Линь значительно реже, в среднем через каждые пять минут. Мин-сю носилась то в лавку, то во внутреннюю часть дома, и с лица ее не сходила брызжущая радостью улыбка. Иногда девушка помогала отцу у прилавка и на зов матери откликалась лишь с третьего раза. Вытирая вспотевший лоб, вся возбужденная, она торопливо спрашивала:
— Мама, ну зачем ты зовешь меня? Я нисколько не устала, папа так измучился, что весь вспотел и совсем охрип... Сейчас один покупатель взял разных вещей на целых пять юаней. Мама, ты не беспокойся, что я устала, не беспокойся! Папа велел мне передохнуть немного, а потом опять выйти за прилавок.
Госпожа Линь только кивала головой, кашляла и принималась читать молитву: «Всемилостивейшая, всемилосерднейшая богиня!..»
Перед фарфоровой статуей богини Гуань-инь, стоявшей в гостиной и окруженной всеобщим благоговением, теплились курительные свечи. Госпожа Линь то и дело подходила к статуе, клала земные поклоны, благодаря за покровительство, а попутно моля о том, чтобы богиня ниспослала свое благословение на вечное процветание торговли мужа, дала дочери счастье и даровала семье в будущем году хорошего зятя.
Хотя у господина Линя по случаю оживленной торговли не сходила с лица широкая улыбка, сердце его все же так болело, будто его стянули веревками.
Каждый раз, при виде того как покупатель, заплатив один юань, в веселом расположении духа уходил из лавки с пакетом подмышкой, сердце господина Линя невольно екало. Он мысленно прикидывал: еще кровный убыток в пять фэней!
Уже много раз с начала «большой распродажи» собирался он уменьшить скидку до трех процентов, но как ни считал, ни пересчитывал, процент при всех обстоятельствах все же достигал пяти. Дела шли бойко, но чем лучше торговал господин Линь, тем сильнее ныло сердце. И когда Линь обслуживал покупателей, это противоречие между увеличением оборота и ростом убытков по временам доводило его почти до головокружения.
Каждый раз, украдкой поглядывая через улицу в сторону лавки «Юйчансян», господин Линь подмечал, что у приказчиков и самого хозяина, праздно стоящих около прилавка, в углах рта играла издевательская усмешка. Они как будто говорили:
«Полюбуйтесь-ка на этого старого дурака по имени Линь! Ведь он и в самом деле торгует себе в убыток. Посмотрите, чем лучше у него дела, тем больше убытков и тем скорее прикроет он свою лавочку».
В такие минуты господин Линь крепко закусывал нижнюю губу и давал себе слово с завтрашнего дня во что бы то ни стало повысить цены и уравнять в цене товары второго сорта с первым.
Председатель торговой палаты, уладивший по его просьбе вопрос с конфискацией японских товаров, проходя мимо лавки, остановился. Благодушно улыбаясь, он поздравил хозяина с успехом и, похлопав по плечу, вполголоса проговорил:
— Ну как? Ведь не зря потратили четыреста юаней! Вот только еще начальнику управления господину Бу придется что-нибудь подкинуть, не то глаза у него разгорятся и он сам начнет вымогать. Чем лучше торговля, тем больше завистников. Именно потому, что господин Бу пока далек от этой мысли, они его и подобьют.
Господин Линь поблагодарил за участие, хотя разговор этот так его напугал, что пропало всякое желание торговать.
Но больше всего господина Линя беспокоило то, что приказчик Шоу-шэн, посланный собирать долги, не возвращается. Господин Линь ждал этих денег, чтобы расплатиться по иногороднему счету. Представитель шанхайской фирмы «Дуншэн» позавчера прибыл и торопил с уплатой долга. Господин Линь уже полностью использовал все уловки, и, если приказчик не приедет, останется только обратиться за ссудой в меняльную лавку «Хэнъюань». Это еще более утяжелит ношу его долгов. Меняльная лавка непременно сдерет пятьдесят — шестьдесят юаней одних процентов, что для господина Линя, который и так ежедневно терпел убытки, было страшнее, чем если бы у него вырезали кусок мяса.
Около четырех часов пополудни господин Линь услышал, что прохожие о чем-то громко и возбужденно разговаривают; у всех был такой встревоженный вид, будто случилось что-то из ряда вон выходящее.
Торговец забеспокоился: уж не стряслось ли чего-нибудь с Шоу-шэном, посланным собирать долги, и решил: наверное, это из-за того, что почтовый пароход ограбили бандиты. С бьющимся сердцем господин Линь окликнул прохожего и взволнованно спросил:
— Что случилось? Уж не ограблен ли бандитами почтовый пароход из Лиши?
Прохожим оказался известный в городке лентяй и бездельник Лу, по прозванию «Буддийский монах».
— Как, опять бандиты ограбили?.. — невнятно пробормотал он, косясь на расклеенные в окнах магазина разноцветные полосы рекламы. — На дорогах и правда теперь никому покоя нет. Да если только ограбили, это еще пустяки. Случается, что и людей уводят.
Господин Линь, не добившись от «монаха» Лу ничего существенного, встревожился еще сильнее. Он оставил бездельника и бросился к проходившему неподалеку человеку — некоему Ван Сань-мао, живущему у моста.
— Говорят, возвращающийся из Лиши пароход ограблен? Неужели правда?
— Тут наверняка работа подручных атамана Тай-бао Ашу. Хотя самого Тайбао Ашу и прикончили, шайка его еще очень опасна, — ответил Ван Сань-мао, думая только о том, как бы поскорее уйти.
Господин Линь вконец расстроился, на висках его выступил холодный пот. Торговец ждал Шоу-шэня именно сегодня и именно из Лиши. Там он должен был собрать долги в последнюю очередь и сесть на почтовый пароход. Уже четыре часа, а приказчика все нет. Вот и Ван Сань-мао говорит то же самое. Какие же еще могут быть сомнения?
Но господин Линь совсем не принял в расчет, что этот будто бы «ограбленный бандитами почтовый пароход из Лиши» — его же собственное измышление. Весь в поту, торговец бросился внутрь дома и, забыв о существовании порога, чуть не растянулся.
— Папа, в Шанхае война! Японские солдаты бросают бомбы и жгут Чжабэй!.. — с громким криком выбежала ему навстречу Мин-сю.
Господин Линь так и прирос к месту.
Собственно сама война в Шанхае его мало трогала, но поскольку здесь были замешаны японские солдаты, об этом никак нельзя было не спросить.
— Японские солдаты бросают бомбы? — переспросил он, глядя в возбужденное лицо дочери. — Откуда ты это слышала?
— Все прохожие на улице так говорят! Японские солдаты палят из больших пушек и бросают бомбы. Чжабэй весь сожжен.
— А... вон что. Но есть слух, будто почтовый пароход из Лиши ограблен бандитами.
Дочь замотала головой и, точно ночной мотылек, летящий на огонь, выпорхнула на улицу.
Господин Линь остался под резной аркой, с недоумением почесывая затылок. А госпожа Линь все кашляла и бормотала слова молитвы:
— Смилуйся над нами, богиня Гуань-инь!.. Не допусти, чтобы бомбы... упали на наши головы!..
Подойдя к лавке, Линь увидел у дверей дочь, которая о чем-то разговаривала с двумя приказчиками. На противоположной стороне улицы хозяин галантерейной лавочки «Шэнтай» Цзинь Лао-ху, выйдя из-за прилавка и оживленно жестикулируя, рассказывал что-то прохожим.
В Шанхае война, японские самолеты бомбардируют и жгут Чжабэй, шанхайские торговцы уже объявили забастовку — все это достоверно, но как же ограбленный бандитами почтовый пароход? Об этом никто ничего не говорит? Почтовый пароход из Лиши? Да он давно уже прибыл, и на дорогах все спокойно. Цзинь Лао-ху своими глазами видел, как матросы только что пронесли с этого парохода два тюка.
Господин Линь облегченно вздохнул. Ему было ясно, что приказчик сегодня уже не приедет, но он теперь знал, что Шоу-шэн не встретился с бандитами и не был ограблен.
Сейчас уже вся улица городка только и говорила, что о кровавых событиях в Шанхае.
— Японские черепахи! — ругались приказчики лавок, втискиваясь в шумящую толпу.
А кто-то заорал на всю улицу:
— Кто будет покупать японские товары, — тот «черепаший выродок»!
Услышав это, Мин-сю вспыхнула, но господин Линь даже и бровью не повел. Ведь все торгуют японскими товарами, к тому же после уплаты нескольких сот юаней все получили специальное на то разрешение. «Только снять с товаров японские ярлыки, и сойдет». Теперь господин Линь называет товары, наполняющие его лавку, «отечественными», и покупатели, повторяя «отечественные, отечественные!», охотно разбирают их.
И даже в эту минуту, когда все в городке говорили только о шанхайской войне и никому и мысли не приходило о торговле, господин Линь думал лишь о своих делах.
Не желая занимать денег в меняльной лавке под высокие проценты, он отправился к шанхайскому сборщику поговорить по душам, прося подождать еще денек-другой, поскольку приказчик при всех условиях должен вернуться не позднее завтрашнего вечера.
— Хозяин Линь! Ведь вы человек разумный, — наотрез отказался от разговора по душам представитель фирмы. — К чему все эти речи? В Шанхае сейчас война. Неизвестно, может быть, завтра-послезавтра поезда перестанут ходить. Мне хорошо было бы уехать сегодня вечером, как же я могу ждать еще один-два дня? Прошу рассчитаться со мной сегодня же, чтобы хоть завтра утром я смог двинуться в путь. Ведь я — человек служащий, войдите же, пожалуйста, в мое положение.
Господин Линь понял, что разговаривать бесполезно, и скрепя сердце пошел в меняльную лавку «Хэнъюань» за ссудой.
Он опасался только, что управляющий лавкой по прозвищу «Денежная мартышка», зная о его крайней нужде, не преминет, «воспользовавшись пожаром, учинить грабеж» и заломит неслыханные проценты. Но кто же мог предвидеть, что тот совсем иначе поведет разговор? Этот чахоточный субъект, тощий, как черт, выслушав просьбу клиента, долго курил старинный кальян, в котором булькала вода, и, лишь когда фитиль для зажигания трубки совсем догорел, неторопливо ответил:
— Не выйдет. Японцы начали войну. Шанхайские торговцы бастуют, все банки и денежные лавки закрылись. Кто знает, когда все это кончится. А если связь с Шанхаем прервется совсем, наша лавка окажется в таком же положении, как безногий краб. Так как денежных переводов к нам не поступает, мы вынуждены отказывать даже клиентам, кредитоспособность которых куда выше, чем у вас. Весьма сочувствую, но помочь не в силах...
Господин Линь растерялся. В первый момент он подумал, что чахоточный управляющий преднамеренно создает затруднение, чтобы повысить процент, и уже собрался было выразить свою просьбу более убедительно, как вдруг «Денежная мартышка» еще больше огорошил его:
— Мой хозяин, получив известие, что на этот раз ожидаются еще большие беспорядки, наказал мне ограничить операции. Ваша достопочтенная фирма была должна нам пятьсот юаней, а двадцать второго числа задолжала еще сто. Таким образом, всего — шестьсот. Долг этот до конца года надлежит покрыть полностью. Так как мы давно уже ведем с вами дела, предупреждаю заблаговременно, дабы не возникло потом лишних споров, не произошло каких-нибудь недоразумений.
— О!.. — заикаясь, проговорил господин Линь, выйдя из оцепенения. — Но моя лавочка действительно в большой нужде. Посмотрю, удастся ли мне собрать долги...
— Хо! К чему скромничать! Ваша драгоценнейшая фирма последние дни в сравнение ни с кем не идет. Неужели такая мелочь, как шестьсот юаней, затруднит вас? Так как сегодня мы обо всем договорились, надеюсь, что вы уплатите долг полностью и я смогу отчитаться перед хозяином, — ледяным тоном закончил чахоточный управляющий, вставая.
У господина Линя при этих словах онемела добрая половина туловища. Убедившись, что настаивать бесполезно, он счел за лучшее покинуть меняльную лавку.
Вот когда понял он, что война, загремевшая в далеком Шанхае, отразилась и на его маленькой лавочке!
Конец года оказался для него поистине трудным! Шанхайский гость настойчиво требует возвращения долга, меняльная лавка «Хэнъюань» не соглашается дать отсрочку до следующего года, а приказчик Шоу-шэн все не возвращается, и кто знает, что с ним...
В прошлом году господину Линю удалось собрать восемьдесят процентов долгов с жителей городка, а в этом даже на получение восьми — десяти процентов надежды, повидимому, нет. Теперь перед ним стоял единственный путь: «временно закрыться на переучет», и путь этот был равносилен банкротству. Собственно капитала у него давно уже нет и, если начать переучитывать, все, что останется, — это его семья из трех ртов, трех нищих. И чем больше размышлял он над этим, тем сильнее сутулился.
Когда господин Линь, проходя по мосту Вансянь, взглянул на мутную воду, он на момент подумал: «Один прыжок — и всем делам конец!..»
— Господин Линь! — окликнул его чей-то голос. — Неужели в Шанхае и впрямь война? Говорят, из восточной слободы сюда только что передвинули отряд солдат. Они уже потребовали от торговой палаты заем на содержание. Едва рот открыли, сразу заломили двадцать тысяч. В торговой палате сейчас заседание.
Господин Линь быстро обернулся и узнал старика Чэнь Лао-ци, одного из своих вкладчиков, который внес в его дело двести юаней и, следовательно, тоже был кредитором.
— О!.. — неопределенно промычал торговец.
Больше он сказать ничего не мог и, быстро пройдя мост, одним духом добежал до дому.

IV

В этот вечер на ужин госпожа Линь к обычным блюдам — мясному и двум овощным — специально добавила еще одно любимое мужем кушанье — тушеное мясо, купленное в ресторане «Басяньлоу». Кроме того, на столе красовалась бутылка желтого вина*.

*Желтое вино — вино, изготовляемое из клейкого проса.

Дочь смеялась не закрывая рта: торговля идет как нельзя лучше, новое шелковое платье уже готово, японцев, затеявших войну в Шанхае, бьют вовсю! Даже мать кашляла как будто меньше, приступы повторялись не чаще, чем через десять минут.
Одному только господину Линю было до смерти тоскливо. Он грустно отхлебывал вино, поглядывая то на дочь, то на жену. Уже несколько раз порывался он сообщить им зловещую новость, которая поразила бы их сильнее, чем взрыв бомбы, по все никак не мог набраться храбрости. Да он и сам еще не утратил надежды, не впал в отчаяние, и единственное, что он хотел, — это скрыть от семьи свои неудачи.
Когда торговая палата вынесла решение отпустить на содержание солдат пять тысяч и господину Линю было предложено пожертвовать двадцать юаней, он нисколько не протестовал и сразу согласился.
Итак, господин Линь решил не объявлять о своем действительно трудном положении ни жене, ни дочери до самой последней минуты. Он рассчитал так: если должники отдадут ему восемьдесят процентов долга, он тоже уплатит своим кредиторам восемьдесят процентов, а в случае чего можно будет все свалить на войну в Шанхае и на невозможность пересылки денег.
Но трудность заключалась в том, что сумма его долгов была на шестьсот юаней выше суммы, которую ему задолжали другие, и для покрытия разницы оставалось только «вырезать кусок мяса в одном месте, чтобы прикрыть им чирей в другом», то есть рискнуть всем и, пустив товар по удешевленным ценам, собрать пока деньги, пережить кое-как это время, а дальше видно будет. Кто строит теперь какие-нибудь планы на будущее: пронесло и ладно!
Решив вопрос именно таким образом и перелив в себя из бутылки желтого вина лишний фунт силы, захмелевший господин Линь крепко спал эту ночь, не тревожимый дурными сновидениями.
Когда на следующее утро он проснулся, было уже половина седьмого. Все небо заволокли тучи. Линь чувствовал некоторое головокружение и, наскоро проглотив две чашки рисового отвара, вышел в лавку.
Первый, кого он увидел, был гость из Шанхая, сидевший у прилавка с надутой физиономией в ожидании хозяина. Но больше всего господина Линя поразили красные и зеленые бумажки на двери «Юйчансяна», которые тоже объявляли о «большом снижении цен на десять процентов».
Вчерашний радужный план господина Линя этими разноцветными бумажками был поколеблен.
— Хозяин, вы что, шутки со мной шутите... — нетерпеливо обратился к нему шанхайский гость. — Вчера вечером так ничего мне и не ответили, а пароход отходит сегодня в восемь часов. Да мне еще нужно пересесть на поезд. К восьми часам я обязательно должен поспеть на пароход. Прошу поторопиться.
И гость положил на стол кулак.
Господину Линю не оставалось ничего другого, как признать вину и просить прощения. Все произошло только из-за этой войны в Шанхае, которая остановила все денежные переводы. Но ведь он — старый клиент шанхайской фирмы и настоятельно молит сделать ему исключение.
— Значит, вы предлагаете мне вернуться к хозяину с пустыми руками?
— Да нет, нет!.. Ни в коем случае... — Голос господина Линя дрогнул. — Как только вернется мой приказчик Шоу-шэн, вручу вам все, что он собрал. Не быть мне человеком, если утаю хотя бы один медяк...
Торговец всеми силами старался сдержать подступавшие к глазам слезы.
Больше говорить было не о чем, и шанхайский гость счел за лучшее не переливать из пустого в порожнее, однако сидел и не двигался с места.
Сердце господина Линя готово было выскочить из груди. Последний год ему, правда, приходилось туго, но его доброе имя оставалось незапятнанным. И вот теперь в его лавке расселся какой-то тип словно стража. Ведь если об этом узнают, всякое доверие будет подорвано. Мало ли у господина Линя кредиторов, и если все они последуют примеру этого шанхайца, останется только немедленно закрыть лавку.
Стараясь найти выход из этого затруднительного положения, господин Линь уже несколько раз предлагал непрошенному гостю пройти хотя бы внутрь дома, но сборщик этой просьбе не внял.
Пошел холодный дождь. Улица совсем опустела. Никогда еще с момента своего основания не выглядела она в конце декабря такой безлюдной. Зимний ветер раскачивал торговые вывески, и они стучали, нагоняя тоску. Постепенно дождь перешел в мокрый снег. Приказчики всех лавок, расположенных по обеим сторонам улицы, словно в оцепенении, подняв головы, стояли у прилавков.
Изредка господин Линь перекидывался с кредитором ничего не значащими словами.
Мин-сю вдруг выбежала из дому и остановилась, глядя на мокрый снег. Из-за двери, ведущей в жилую часть дома, доносился опять усилившийся кашель госпожи Линь. Торговец, занимая гостя положенным в таких случаях разговором, наблюдал за дочерью, прислушивался к надрывному кашлю жены, а сам с горечью думал, почему за всю его жизнь не было у него ни крупицы счастья, и до какой же поры будут ему вредить, и кто тут виноват?
Шанхайский гость, наконец, смягчился и вдруг с большой сердечностью заговорил:
— Хозяин, вы человек хороший, дурных пристрастий у вас нет и торговец старательный и сведущий. Родись вы лет на двадцать раньше, пожалуй, были бы и богаты. А теперь не те времена: налоги тяжелы, расходы велики, а торговля тихая. Но к чести вашей нужно сказать, что вы все-таки сумели как-то пережить эти трудные годы.
Господин Линь горько усмехнулся и вздохнул, как бы подчеркивая этим свою скромность.
Гость, помолчав некоторое время, продолжал:
— Да... торговые дела в вашем драгоценном городке ныне идут куда хуже, чем раньше, не правда ли? Ведь внутри страны все зависит от сельского покупателя, а деревня обнищала до крайности, и с этим действительно ничего не поделаешь... О!.. Уже девять часов! Что же это приказчика все нет? Кстати, вы вполне на него полагаетесь?
Господин Линь вздрогнул и не сразу нашелся, что ответить. Правда, Шоу-шэн работал у него уже восемь лет и никогда с ним ничего не приключалось. Но можно ли было целиком поручиться за человека, тем более что все сроки уже прошли, а он все не возвращался.
Вид у хозяина был такой неуверенный, что шанхайский гость невольно рассмеялся, и смех этот прозвучал как-то странно.
Вдруг Мин-сю повернулась к отцу и взволнованно крикнула:
— Папа! Шоу-шэн идет! Весь в грязи...
И голос дочери звучал тоже как-то странно.
Линь вскочил, встревоженный и обрадованный. Он хотел было выбежать из-за прилавка, но почувствовал слабость в ногах.
Вошел Шоу-шэн. Он действительно был весь забрызган грязью и, еле переводя дух, в изнеможении опустился на стул, не в силах произнести ни слова.
Господин Линь, решив, что с приказчиком стряслось что-то неладное, до того перетрусил, что у него язык отнялся, а шанхайский гость недоуменно нахмурил брови. Прошло немало времени, прежде чем Шоу-шэн, отдышавшись, наконец, проговорил:
— Вот страху натерпелся... Еще немножко, и они бы меня схватили.
Страх придал господину Линю силы.
— Так, значит, бандиты и в самом деле ограбили пароход? — спросил торговец.
— Да совсем не бандиты! Солдаты ловят людей и забирают в носильщики. Вчера вечером на почтовый пароход я опоздал и сегодня утром сел на простой рейсовый. Кто же мог предвидеть, что здесь облавы?! На пароходе узнали об этом и причалили у восточной слободы. Я спустился на берег и отправился пешком, но и половины ли не успел пройти, как навстречу — солдаты! А-мао из портняжной мастерской «Баосян» они сразу же схватили и увели, а я по тропинке улепетнул. Чуть было не пропал, черт их дери!..
Шоу-шэн завернул полу халата, вытянул из набрюшного кармана узелок и протянул хозяину.
— Здесь все. Об этой фирме «Хуанмао» в Лиши доброго слова не скажешь. В будущем надо быть с такими поосторожнее... Ну, я пойду умоюсь, переоденусь и вернусь.
Господин Линь ощупал узелок, чуть улыбнулся и развязал. Прежде чем заняться деньгами, он просмотрел ведомость, проверил на счетах все по пунктам и, наконец, стал считать наличные. Оказалось одиннадцать даянов двести цзяо сяоянами, четыреста двадцать юаней кредитными билетами. Было еще два краткосрочных векселя фирм: один на пятьдесят ланов, другой — на шестьдесят пять. Следовательно, если бы даже все это отдать представителю шанхайской фирмы, и то не хватило бы еще более ста юаней.
Линь долго и сосредоточенно думал, то и дело косясь на гостя, покуривавшего папиросу. Затем с глубоким вздохом, словно ощущая острую боль, он придвинул к нему векселя и четыреста юаней кредитными билетами. Но шанхайского гостя долго еще пришлось уговаривать, прежде чем он кивнул головой и буркнул: «Ладно».
Однако, дважды просмотрев векселя, он вдруг со смехом заметил:
— Извините, хозяин Линь. Очень попрошу векселя эти обменять и уплатить мне наличными.
— Можно, можно, — тотчас согласился господин Линь.
Он быстро поставил на обратной стороне свою печать и послал одного из приказчиков в меняльную лавку «Хэнъюань», чтобы тот обменял векселя на наличные.
Приказчик вернулся, не скоро и с пустыми руками. Меняльная лавка просто забрала векселя, а в деньгах отказала, заявив, что сделает скидку с суммы долга.
Господин Линь сам отправился в меняльную лавку «Хэнъюань» и, несмотря на сильный снег, не захватил с собой даже зонтика. Но и у него ничего не вышло.
— Ну как, хозяин? — нетерпеливо спросил шанхайский гость, взглянув в унылое лицо Линя.
Тот, чуть не плача, только вздохнул.
Пришлось просить шанхайца предоставить отсрочку, что же еще было делать!
Шоу-шэн тоже стал уговаривать гостя, и, наконец, вместе с хозяином они поклялись, что оставшиеся двести юаней не позднее десятого января нового года непременно переведут в Шанхай.
Они, старые клиенты шанхайской фирмы, аккуратно рассчитывались с долгами три раза в год, никогда и слова не говорили. Что было делать, если сейчас все изменилось! Ведь они не какие-нибудь обманщики...
Все же без прибавки дело бы не уладилось, и господин Линь скрепя сердце собрал еще пятьдесят юаней — всю свою выручку последних дней. Таким образом, оказалось четыреста пятьдесят юаней, и, только отдав их, удалось, наконец, выпроводить из лавки шанхайского гостя, который надоел хуже головной боли.
Было уже одиннадцать часов. В воздухе вихрем кружились снежинки. Покупатели исчезли окончательно.
Господин Линь посидел некоторое время в тоскливом раздумье и начал советоваться с Шоу-шэном, как собрать недоимки с жителей городка.
Оба они сосредоточенно хмурили брови, силясь что-нибудь придумать и сознавая в то же время, что шестьсот с лишним юаней никак не соберешь.
— Поговаривают, — тихо сказал Шоу-шэн, наклонившись к уху хозяина, — что лавка «Цзюйлун» в южной слободе и лавка «Хэюань» в западной, которые задолжали нам около трехсот юаней, совсем ненадежны! Тут надо будет заранее принять меры. Ведь дело нешуточное, если мы такие деньги потеряем.
Господин Линь переменился в лице, губы его дрогнули, а Шоу-шэн, еще более понизив голос, неожиданно сообщил совсем страшную новость:
— И еще... и еще... ходят скверные слухи и о нас самих. Эти слухи, конечно, уже дошли и до «Хэнъюаня», потому она так на нас и нажимает. Сборщик долгов из Шанхая определенно что-нибудь пронюхал... Только кто распускает эти слухи? Уж не те ли, что наискосок через улицу?..
И приказчик многозначительно кивнул в сторону «Юйчансяна».
Торговец взглянул туда, куда указывал Шоу-шэн. Сердце его бешено заколотилось, лицо сжалось в плаксивую гримасу, и он долго не мог ничего сказать.
Всем своим омертвевшим, исстрадавшимся сердцем чувствовал господин Линь, что это уже конец. Да и не удивительно! Как могло быть иначе! Господа из комитета гоминдана шантажируют его, меняльная лавка прижимает, конкуренты вредят, и, чем дальше, тем больше залезает он в долги. Кто же выдержит эти тяжелые испытания, и за что в конце концов такие муки? Ведь он получил эту маленькую лавчонку из рук отца и никогда не транжирил денег. Он ли не старается угодить покупателям, причинил ли кому-нибудь вред, сделал ли что-нибудь дурное! И предки его тоже никому не вредили, никого не обманывали, так за что же, за что выпала ему эта тяжкая доля!
Видя, что господин Линь вконец расстроен, Шоу-шэн принялся утешать его, сам едва удерживаясь от вздохов:
— Не горюйте, шифу*. Пусть себе измышляют любые слухи, нет нужды беспокоиться. В годы бедствий всегда распространяются вздорные слухи. Говорят, что почти все лавки не дотянут до конца года. Положение скверное: городок наш совершенно обезлюдел. Даже самые богатые лавки в этом году залезли в долги; не одни мы испытываем трудности. Когда небо обваливается, все погибают под обломками. Торговая палата должна найти выход. Вряд ли допустят, чтобы все разом рухнуло и город потерял свой облик!

* Приказчики в Китае, начинавшие службу обычно с «мальчиков», почтительно называли хозяев «шифу» (наставниками, учителями), подчеркивая этим, что обязаны им своим воспитанием.

А снег все валил сильнее и сильнее. Уже вся улица стала белой.
Мимо, дрожа всем телом, пробежала собака. Она отряхнулась от снега и, поджавши хвост, исчезла.
Никогда еще за все время своего существования не выглядела эта улица такой холодной и пустынной, как сегодня, под Новый год!
А далеко, в Шанхае, в этот час тяжелые орудия японцев нещадно громили торговую часть огромного города.

V

Прошли, наконец, невеселые новогодние праздники. В городке закрылось двадцать восемь крупных и мелких торговых предприятий, в числе которых оказался и очень солидный магазин шелковых тканей. Обанкротились и лавки «Цзюйлун» и «Хэюань», хозяева которых задолжали господину Линю триста юаней.
Накануне Нового года Шоу-шэн полдня протолкался в этих двух лавках, но вырвал немногим больше двадцати юаней. Правда, после Шоу-шэна, как говорили, ни одному из кредиторов уже не удалось получить здесь ни гроша: хозяева лавок скрылись.
Что же касается господина Линя, то, хотя содействие председателя торговой палаты, к счастью, избавило его от необходимости бежать, но долг меняльной лавке «Хенъюань» все-таки остался. Как ни крутись, а не позднее пятнадцатого числа его надо было покрыть во что бы то ни стало. Кроме того, пришлось заключить кабальное условие, по которому «Хэнъюань» с пятого января должны были посадить в лавку господина Линя своего контролера для удержания восьмидесяти процентов ежедневной выручки в счет погашения задолженности.
Четыре дня нового года в семье было тоскливо, как в холодном погребе. Муж непрерывно вздыхал, жена кашляла так, что казалось, будто рвутся новогодние хлопушки. Дочь, правда, не кашляла и не вздыхала, но вид у нее был такой, словно она долгие годы страдала желтухой.
Новое шелковое платье Мин-сю отдали в залог, чтобы расплатиться с няней У. Ученик из лавки с семи до девяти часов утра простоял у дверей единственного в городке ломбарда. В девять он, наконец, вынырнул из толпы с двумя юанями в кулаке. Вслед за тем ломбард прием вещей прекратил.
Два юаня была большая ссуда. Сколько бы ни стоило платье или какая-нибудь драгоценная вещь, в ломбарде больше двух юаней не давали. Недаром же о нем говорилось: «Два юаня, и дверь на замок». Да и принимали вещи с большим разбором. Нередко какой-нибудь крестьянин, дрожа от холода, стаскивал с себя ватную куртку, а оценщик, встряхнув ее, сердито швырял обратно: «Не принимаю!»
С первого же дня нового года установилась ясная погода. На площади перед храмом Гуаньди, по обычаю, собрались бродячие торговцы и фокусники. Но горожане, уныло прохаживаясь мимо лоточников, шарили в пустых карманах и нехотя отходили прочь. Дети тянули матерей за полы курток, не желая уходить от лотков, торгующих пестрыми новогодними хлопушками, и матери награждали детей шлепками.
Лоточникам от таких дел заработка не хватало даже на пропитание. Не имея чем расплатиться за постой, они каждодневно ругались с хозяином постоялого двора. Повезло лишь фокусникам, которые выручили за свои представления восемь юаней. По этому случаю господа из комитета гоминдана пригласили их к себе и поздравили с успехом.
На четвертый день нового года вечером господин Линь насилу собрал три юаня, чтобы устроить пирушку со своими друзьями из лавки, выпить вместе традиционного «вина пяти дорог» да потолковать о предстоящем открытии торговли.
Он заранее обдумал создавшееся положение: открыть лавку — значит, работать себе в убыток, не открыть — равносильно тому, что оставить семью из трех человек без средств к существованию. Да и в последнем случае труднее было бы получить недоимки, которых числилось еще четыреста — пятьсот юаней.
Оставался, следовательно, единственный выход: сократить расходы. Но как? От разных налогов и поборов, а в особенности от вымогательства со стороны гоминдановских чиновников все равно никуда не денешься!.. Разве уволить одного или двух приказчиков? У господина Линя их трое. Собственно говоря, только Шоу-шэн — его правая рука, но увольнять остальных тоже как-то жалко, да и одному в лавке все равно не управиться. Он уже и так сократил все расходы по дому, дошло до того, что даже няне У дали расчет.
И господин Линь решил все-таки торговлю продолжать, положившись на милость богини Гуань-инь. Вот распродадут крестьяне свой урожай коконов, глядишь, и все убытки можно будет возместить.
Но открыть торговлю, конечно, не трудно, задача в том, чем торговать? Не переведешь в Шанхай наличных денег, товаров не получишь. Война же все больше расширяется, и о том, чтобы раздобыть товары в кредит, и думать нечего. Распродать остатки? Но в лавке давно уже ничего нет. Выставленные на полках коробки, в которых были фуфайки, пусты и служат для витрины. Остались лишь предметы домашнего обихода: умывальные тазы, полотенца и прочее. Этого, правда, пока еще достаточно.
За ужином хозяин и гости грустно попивали вино и, как ни почесывали себе подбородки, выхода найти не могли. И когда разговор перешел уже на общие темы, один из приказчиков вдруг заметил:
— В смутные времена жизнь человека стоит не дороже собачьей. В Шанхае район Чжабэя, говорят, сожжен начисто и сотни тысяч людей, бежавших оттуда, стали нищими. Район Хункоу не сожжен, но жителей в нем не осталось. Японцы до того бесчеловечны, что не позволяют вывозить имущество. Квартиры в других районах Шанхая сильно вздорожали, и беженцы уходят в деревни. В наш городок только вчера прибыла большая партия. По виду люди как будто состоятельные, а вот остались без крова...
Господин Линь с сочувственным вздохом покачал головой, а Шоу-шэн сразу сообразил, что надо делать. Он отложил палочки, которыми ел, поднял чарку, залпом осушил ее и, хихикнув, обратился к хозяину:
— Вы слышите, шифу, что говорит А-сы? Это ли еще не подходящий случай сбыть подчистую все наши тазы, полотенца, мыло, чулки, зубной порошок и щетки?
Хозяин с удивлением поднял на него глаза, совершенно ничего не понимая.
— То есть как это?
— Это же самый подходящий случай, шифу! Беженцы из Шанхая люди с деньгами и непременно набросятся на предметы первой необходимости, не так ли? Вот-то будет торговля! Надо только скорей действовать.
Шоу-шэн налил себе чарку. Он весь сиял от удовольствия. Два других приказчика, разобрав, в чем дело, загоготали. Но господин Линь все еще смотрел на Шоу-шэна непонимающими глазами. Последние неудачи лишили его сообразительности.
— И ты на это надеешься? — с недоумением спросил он. — Ведь тазов и полотенец и в других лавках хоть отбавляй.
— Вы забыли, шифу, что только у нас тазы и полотенца в таком большом количестве. В лавке «Юйчансян» тазов и десятка-то не наберется, да и те — залежавшаяся дрянь. Нет, это от нас не ускользнет! Давайте не теряя времени заготовим побольше объявлений да расклеим их во всех четырех слободах, где остановились беженцы. Слушай, А-сы! Где они квартируют? Мы с тобой пойдем туда клеить объявления.
— У кого есть здесь родственники — живут у родственников, а у кого их нет — снимают помещение шелкомотальной фабрики в западной слободе, — ответил приказчик А-сы, очень довольный тем, что случайно оказал хозяину такую большую услугу.
Только сейчас вник, наконец, господин Линь в суть дела. Он сразу повеселел, оживился и тут же начал составлять текст широковещательной рекламы, перечисляя несколько десятков видов товаров домашнего обихода, имевшихся в лавке. Подражая распространенному в крупных торговых фирмах Шанхая способу продажи «набора товаров ценой в один юань», он прибавил к умывальному тазу полотенце, зубную щетку и коробку зубного порошка. Получился комплект, на котором торговец крупными иероглифами написал: «Цена необычайно умеренная, стоимость целого набора один юань».
Красной и зеленой бумаги в лавке оказалось вдоволь. Шоу-шэн тщательно нарезал ее большими полосами и, вооружившись кисточкой, сел писать объявления. Двое других приказчиков и мальчик-ученик принялись упаковывать в пакеты наборы умывальных тазов, полотенец, зубных щеток и коробок зубного порошка. Так как рук не хватало, господин Линь позвал дочь. Она тоже взялась за дело, помогая писать объявления и связывать вещи, и сама составила несколько комплектов других мелких предметов первой необходимости стоимостью также в один юань.
В эту ночь работа в лавке кипела до пятой стражи*. К утру со всеми делами управились, и, когда под треск новогодних хлопушек распахнулись двери торговых заведений, в лавке господина Линя все опять преобразилось.

*В старом Китае существовало деление ночного времени по смене страж (караулов) у городских ворот. Пятая (последняя) стража приходилась на отрезок времени с 3 до 5 часов утра.

Заготовленная ночью реклама была уже расклеена. В западной слободе, около здания шелкомотальной фабрики, Шоу-шэн расклеил объявления сам. Они вызвали такую сенсацию, что все сбежались поглазеть па них, как будто это были газетные сообщения.
Госпожа Линь, поднявшись во время пятой стражи, зажгла перед фарфоровой статуей Гуань-инь курительные свечи и долго отбивала земные поклоны. Молилась она обо всем без разбору, и даже о том, чтобы богиня продлила и расширила войну в Шанхае и послала сюда побольше беженцев.
Все складывалось как нельзя лучше, все шло именно так, как предполагал Шоу-шэн.
С первого же дня открытия послепраздничной торговли дела и в самом деле оказались блестящими. Уже к четырем часам пополудни лавка наторговала сто с лишним юаней. Это была просто рекордная выручка в городке за последние десять лет. Товары ценой в один юань, естественно, оказались наиболее ходовыми, но они также повлекли за собой сбыт и резиновой обуви и заграничных зонтиков; торговля шла как по маслу. Ведь беженцы были шанхайцами, видавшими виды, привыкшими жить на широкую ногу, они совсем не походили на местных жителей или крестьян окрестных деревень и прямо расхватывали товары. Взяв вещь в руки, сразу же определяли ей цену и расплачивались, не рылись в товарах и не настаивали ни на какой скидке.
Каждый раз, как дочь, радостно возбужденная, прибегала из лавки похвалиться торговлей, госпожа Линь бросалась к фарфоровой статуе богини, отбивая земные поклоны. Вот какая мысль пришла ей теперь в голову: «Не будь Шоу-шэн почти вдвое старше Мин-сю, совсем было бы неплохо сделать его зятем. Да и он, по правде-то говоря, все время одним глазом поглядывает на выросшую у него на глазах семнадцатилетнюю Мин-сю».
Некоторые обстоятельства омрачали радость господина Линя. Меняльная лавка «Хэнъюань», нимало не заботясь о его репутации, прислала все же своего контролера, который загребал ежедневно восемьдесят процентов выручки. Кроме того, неизвестно по чьему наущению, нагрянули и вкладчики: старуха Чжу-сань, старичок Чэнь Лао-ци и вдова Чжан. Под предлогом «нужды в деньгах для покупки риса» они требовали заранее выплатить им проценты, да и не только проценты. Они намекали даже на то, что возьмут назад капиталы. Но тут до господина Линя дошли счастливые вести: заговорили, что прибыла новая партия беженцев.
По этому случаю торговец угостил своих служащих на ужин еще двумя мясными блюдами, и за столом все наперебой восторгались способностями Шоу-шэна.
Радуясь бойкой торговле, господин Линь не переставал, однако, с тревогой думать о вкладчиках, угрожавших изъять свои капиталы. Уж если в первые дни нового года творились такие дела, это не было к добру!..
— Да что они понимают, эти трое? — с досадой сказал Шоу-шэн. — Их определенно кто-то подзуживает...
Он имел в виду лавку наискосок через улицу.
Господин Линь кивнул.
Именно потому-то на них и трудно воздействовать, что они ничего не смыслят в торговле: один — старичок, две других — одинокие женщины. По-хорошему с ними не договоришься, применить строгость тоже нельзя. Господин Линь долго раздумывал и решил, наконец, просить председателя торговой палаты, чтобы тот сам поговорил с этими олухами. Хозяин поделился своими намерениями с Шоу-шэном, и приказчик одобрил их.
После ужина, подсчитав дневную выручку, господин Линь отправился к председателю торговой палаты.

Тот выслушал гостя и немедленно предложил свое содействие, прибавив сверх того несколько похвальных слов по поводу редких торговых способностей господина Линя, благодаря которым его фирма не только выстояла в борьбе со всеми трудностями, но даже преуспевает. Затем, задумчиво поглаживая подбородок, председатель улыбнулся и, наклонившись к гостю, проговорил:
— У меня, собственно говоря, к вам одно дельце. Давно собирался побеседовать, да все подходящего случая не представлялось. Начальник городского управления господин Бу встретил вашу драгоценную дочку (уж даже и не знаю где!), и очень она пришлась ему по вкусу. Господину Бу скоро исполнится сорок лет, а у него все еще нет потомства. Две жены в доме, и ни одна не родит. Поэтому если бы ваша драгоценная дочка родила ему сына, она сразу сделалась бы госпожой начальницей городского управления. О!.. в таком случае и я был бы облагодетельствован...
Господину Линю и во сне не снилось, что придется решать столь трудную задачу. Он так растерялся, что не мог вымолвить ни слова. А председатель с нарочитой серьезностью продолжал;
— Мы с вами давнишние друзья и можем говорить напрямик. По старым понятиям это, конечно, неблаговидное дело, да и то не совсем так. Сейчас же, наоборот, повсюду так принято, и если ваша драгоценная дочь войдет в дом господина Бу — это будет считаться законным браком. К тому же, уж раз начальник городского управления господин Бу что-нибудь задумал, отказывать ему было бы в высшей степени неблагоразумно. В случае же вашего согласия перед вами откроются надежды на будущее. Я ради вас стараюсь, только потому так и говорю.
— Вы, конечно, опасаетесь поставить меня в неловкое положение и потому именно так обстоятельно уговариваете, но человек я небогатый, да и девчонка моя никакого воспитания не получила, куда уж нам тянуться до начальника городского управления господина Бу!.. — сделав над собой усилие, проговорил господин Линь, и сердце его отчаянно заколотилось.
— Ха! ха! ха! — рассмеялся председатель. — Да не вам до него тянуться, он сам того желает... Что ж, давайте сделаем так: вы обсудите мои слова с вашей досточтимой супругой, а я пока оставлю вопрос открытым. Если встречусь с господином Бу, доложу, что мне еще не представился случай поговорить с вами. Идет? Однако вы все-таки должны поторопиться с ответом.
— М... м... — после долгого раздумья еле-еле промычал господин Линь, бледный, как мертвец.
Вернувшись домой, он выслал дочь из комнаты и во всех подробностях изложил жене разговор с председателем торговой палаты. Та, не дав ему докончить, так раскашлялась, что, вероятно, услышали люди в соседних домах. Наконец, еле справившись с приступом кашля, госпожа Линь проговорила:
— Да как же можно согласиться? кхе! кхе! кхе!.. Не только в наложницы... кхе! кхе!.. я свою Мин-сю и в жены ни за что не отдам
— И я того же мнения, да только вот...
— Кхе! кхе! Но ведь мы же... честные торговцы. Неужели, если не согласимся, он может отнять ее насильно?..
— Тогда он непременно найдет способ придраться к чему-нибудь. У такого сорта людей сердца еще более лютые, чем у грабителей, — тихо ответил муж, чуть не плача.
— Я жизни своей старой не пощажу! — вскочила госпожа Линь. — Спаси нас от беды, богиня Гуань-инь! — воззвала она дрожащим голосом и, едва держась на ногах, направилась к двери.
— Куда! куда! — дважды крикнул муж, загораживая ей дорогу.
В этот момент вошла Мин-сю. Она, видимо, кое-что слышала. Лицо ее было бледно, глаза неподвижны.
Госпожа Линь, увидев дочь, обхватила ее и, плача и задыхаясь, в отчаянии забормотала:
— Деточка моя... кто бы ни пришел за тобой, я... кхе! кхе!.. пожертвую своей жизнью за тебя!.. Я заболела в тот год, как ты у меня родилась. Легко ли мне было вырастить тебя до семнадцати лет?.. Уж если умирать, так вместе... Как было бы хорошо, если бы я раньше посватала тебя Шоу-шэну! А эти... бандиты! Они даже неба не страшатся!
Дочь вскрикнула: «Мама!» — и разрыдалась.
Господин Линь вздыхал, нервно потирая руки. На что это похоже! Ведь домишко маленький, выходит на улицу, из него все слышно: крики могут встревожить соседей, да и слезы в доме на Новый год — худое предзнаменование! И господин Линь, сдерживая собственное волнение, бросился успокаивать жену и дочь.
Этой ночью вся семья спала плохо.
Завтра надо было рано вставать и снова приниматься за торговлю, а господин Линь всю ночь ворочался с боку на бок, одолеваемый тоскливыми мыслями. Всякий случайный звук, доносившийся с улицы, заставлял его сердце учащенно биться. Ему уже казалось, что это начальник городского управления господин Бу ищет его, чтобы придраться.
Наконец, господин Линь взял себя в руки и начал размышлять. Ведь он — честный торговец и никаких преступлений за ним нет. Только бы торговля шла хорошо, только бы не залезть в долги. Неужели без всякой причины могут к нему придраться и начать его шантажировать? Что же касается торговли, то теперь намечаются кое-какие перспективы... Он вырастил дочь, да еще такую хорошенькую, но все же накликал на себя беду. Надо было давно обручить Мин-сю, тогда, может быть, не получилось бы всей этой неприятности... Но искренне ли хочет помочь председатель торговой палаты? Надо будет все-таки умолить его принять меры...
Госпожа Линь опять закашлялась:
— Ай, уж эта мне болезнь!..
Утром, едва рассвело, торговец был на ногах. Глаза его покраснели и припухли, голова кружилась. Но он должен был собрать всю силу воли и сесть за прилавок. Нельзя же в самом деле свалить дела на одного Шоу-шэна: приказчик и так порядком измотался за эти дни.
Хотя торговля и сегодня шла гладко, на сердце господина Линя было неспокойно. Сидя за конторкой, он то и дело вздрагивал.
Каждый раз, как в лавку заходил покупатель высокого роста, торговца обуревали подозрения: уж не человек ли от господина Бу, подосланный произвести рекогносцировку и к чему-нибудь придраться. И сердце господина Линя ныло от боли.
Но, как ни странно, сегодня торговля превзошла все ожидания и до полудня товаров было продано на шестьдесят юаней.
Среди покупателей немало было и местных жителей. Товары не покупали, а прямо расхватывали. Только на аукционах да в магазинах, близких к банкротству, наблюдается такой наплыв покупателей. И господин Линь, хотя и радовался торговле, все же был настороже.
«Нет, такая торговля к добру не приведет», — рассуждал он сам с собой.
И в самом деле, во время обеда Шоу-шэн, наклонившись к его уху, шепнул:
— По городу распространяют слухи... будто вы продаете партию негодного и залежавшегося товара по дешевке, только бы выудить деньги и сбежать.
Торговец оцепенел от страха и возмущения. Вдруг в лавку вломились двое, одетые в полицейскую форму.
— Кто здесь хозяин Линь?
Линь вскочил, но, прежде чем успел ответить, его подхватили и поволокли к выходу. Шоу-шэн кинулся загородить дорогу и выяснить, в чем дело, но на него заорали:
— А ты кто еще такой? Катись! Его будут допрашивать в комитете гоминдана!

VI

После полудня господин Линь не вернулся. Торговля шла бойко, и Шоу-шэн ни на минуту не мог отлучиться из лавки, чтобы разузнать о хозяине.
Госпожа Линь ничего не подозревала о случившемся до тех пор, пока мальчик-ученик случайно не проболтался. С ней чуть не сделался удар. Строго-настрого наказав дочери не подходить к дверям, ведущим в лавку: «Они уже увели твоего отца. Теперь, наверно, и тебя утащат», — она позвала Шоу-шэна и стала расспрашивать. Тому было неудобно сказать ей прямо, и он принялся кое-как успокаивать ее:
— Не тревожьтесь! Ничего особенного не случилось. Наставника увели в комитет гоминдана, чтобы он дал там отчет о вкладах. Торговля идет хорошо, чего же нам бояться?..
Отвернувшись от госпожи Линь, Шоу-шэн успел шепнуть Мин-сю:
— Достоверно ничего не известно...
Затем он наказал ей спокойно сидеть возле матери, заявил, что все дела вне дома берет на себя. Девушка плохо в этом разбиралась и потому на все, что говорил Шоу-шэн, только кивала головой в знак согласия.
Таким образом, Шоу-шэну пришлось и вести торговлю в лавке и придумывать, что отвечать на бесконечные расспросы госпожи Линь; у него не было времени даже разузнать, где находится хозяин.
Председатель торговой палаты явился только тогда, когда уже пришло время зажигать лампу, и сообщил, что господин Линь задержан комитетом гоминдана в связи с тем, что по городу разнесся слух, будто он собирается бежать, захватив с собой всю денежную наличность. Кроме того, он еще не полностью рассчитался с меняльной лавкой «Хэнъюань» и шанхайской фирмой, за ним числился также долг трем горемыкам — госпоже Чжу-сань, старичку Чэнь Лао-ци и вдове Чжан, и в общем итоге долги его составляют шестьсот пятьдесят юаней. Так как сумма эта ничем не гарантирована, комитет гоминдана, защищая интересы этих трех бедняков, вложивших деньги в торговлю, и задержал господина Линя, чтобы тот гарантировал погашение своей задолженности.
Шоу-шэн долго стоял с помертвевшим от страха лицом.
— А нельзя ли... — спросил он, наконец, — сначала выпустить хозяина на поруки? Если человека держат взаперти, откуда ему взять деньги?
— Хэ... на поруки! Да если ты придешь туда пустой, кто же тебе даст его на поруки.
— Господин председатель! Я очень, очень прошу вас: придумайте что-нибудь. Сделайте доброе дело! Ведь вы всегда были дружны с моим наставником. Умоляю: сделайте, сделайте доброе дело!
Председатель торговой палаты нахмурил брови, задумался, долго и пристально смотрел на Шоу-шэна, затем отвел его в дальний угол и вполголоса сказал;
— Неужели я могу равнодушно отнестись к беде, в которую попал твой хозяин? Но на этот раз дело получилось каверзное. Признаюсь откровенно, я уже просил начальника городского управления господина Бу выступить в качестве ходатая. Но господин Бу хочет, чтобы твой хозяин согласился прежде всего на одно дело. Я только что побывал в комитете гоминдана, видел твоего наставника и уговорил его дать согласие. Он послушал меня. Но ты думаешь — на этом все кончилось? Нет! В комитете гоминдана совершенно неожиданно оказался препротивнейший субъект с черными рябинами на физиономии и стал возражать...
— Неужели он смел не посчитаться с авторитетом самого господина Бу?
— Да. Этот рябой понес такую околесицу и столько наговорил, что поставил господина Бу в неловкое положение. Они даже поругались. Ну, дело и провалилось.
Шоу-шэн вздохнул, помолчал некоторое время и, так как придумать ничего не мог, вздохнул опять.
— Однако шифу никакого преступления не совершил... — проговорил он, наконец.
— Они там судят иначе, чем ты. У кого власть, у того и правда. Ступай лучше к госпоже Линь да успокой ее, пусть она не убивается. Надо будет кое-что придумать... Во всяком случае придется раскошелиться.
Проговорив это, председатель показал два пальца и быстро ушел.
Шоу-шэн глубоко вздохнул, не зная, что можно придумать.
Два других приказчика подступили к нему с расспросами, но Шоу-шэн ничего не ответил. Он обдумывал, как передать хозяйке слова председателя торговой палаты. Ведь это же значило опять тратить деньги...
Есть ли у госпожи Линь личные сбережения, Шоу-шэн не знал, но денежное состояние лавки было ему доподлинно известно. Восемьдесят процентов двухдневной выручки отобрала меняльная лавка «Хэнъюань», и в наличности оставалось немногим более пятидесяти юаней. Разве этим поможешь? Ведь председатель торговой палаты ясно дал понять, что тут нужно две сотни юаней. Да хватит ли и этого? С торговли, даже если она и еще улучшится, все равно такой суммы не наберешь. И Шоу-шэн совсем пал духом.
Его позвали изнутри дома. Надо было идти и, учитывая положение дел, на что-нибудь решиться...
Госпожа Линь встретила его, опираясь на руку дочери, и, задыхаясь, спросила:
— Кхе! кхе! Только что приходил председатель торговой палаты... кхе! кхе!.. О чем вы говорили?
— Нет, его не было, — солгал Шоу-шэн.
— Не надо меня обманывать Я... все знаю... У тебя... кхе! кхе!.. даже все лицо помертвело... Да и Мин-сю видела...
— Не волнуйтесь, хозяйка! Председатель говорит, что все пустяки... Начальник городского управления господин Бу хочет помочь...
— Что? Господин Бу хочет помочь! Кхе!.. кхе!.. Всемилостивейшая богиня Гуань-инь! Не нужно его помощи! Теперь я знаю, что твой хозяин погиб!., да и мне жить надоело... Вот только о моей Мин-сю болит сердце. Возьми ее, и будьте честными людьми, Шоу-шэн, кхе! ты хорошо относишься к Мин-сю, и душа у меня спокойна! Бегите же отсюда! Они придут, чтобы забрать ее!.. Эти жестокие грабители.. Что же это богиня Гуань-инь не проявит своей чудотворной силы?
Шоу-шэн вытаращил глаза, не зная, как и отвечать.
Он принял было хозяйку за сумасшедшую, но она вовсе не сошла с ума. Шоу-шэн украдкой взглянул на Мин-сю, и сердце его радостно заколотилось. Девушка вся вспыхнула и безмолвно опустила голову.
— Старший брат* Шоу-шэн! Старший брат Шоу-шэн! — ворвался в комнату ученик. — Тебя спрашивают!

* Старший брат — форма вежливого обращения младшего к старшему, подчиненного к начальнику и т. д.

Шоу-шэн поспешно вышел, решив, что опять, должно быть, пришел председатель торговой палаты. Но он увидел господина У — хозяина лавки «Юйчансян».
«Зачем это его принесло?» — подумал приказчик, уставившись в лицо гостю.
Осведомившись о том, есть ли какие-нибудь новости о хозяине, господин У широко улыбнулся и несколько раз повторил: «Ну, это пустяки». Шоу-шэну сразу же показалось, что улыбка эта как будто неспроста.
— Я зашел выгрести у вас немного товара, — спрятав улыбку, изменил тон господин У и вынул из рукава листок бумаги.
Это был список в десять строк, перечисляющий наборы стоимостью в один юань, которые продавались у господина Линя.
Шоу-шэн с первого же взгляда на список понял, что тут просто фокус, и заявил:
— Хозяина дома нет, а сам я не могу принять на себя ответственность.
— Так поговори с хозяйкой, не все ли равно!
Шоу-шэн переминался с ноги на ногу и не отвечал.
Теперь ему становилось понятно, почему арестовали хозяина...
Сперва распустили слух, что господин Линь собирается бежать, затем господина Линя схватили, а теперь является хозяин лавки «Юйчансян» и желает выгрести товар... Ясно, что все это нанизано на одну нитку.
Мысль эта и раздосадовала и несколько испугала Шоу-шэна. Он хорошо сознавал, что если согласится на требование господина У, тогда и торговле господина Линя, да и его собственным трудам — всему конец. Ну, а если он не согласится, последует какая-нибудь каверза, об этом Шоу-шэн и думать страшился.
— В таком случае пойду поговорю с хозяйкой, — сказал он, наконец, решив пока что разведать намерения покупателя. — Но она ведь женщина и побоится продать иначе, как на наличные.
— Наличные? Ха! ха! Да ты шутишь, Шоу-шэн?
— У хозяйки такой крутой нрав, что мне с ней не сладить. Самое лучшее подождем до завтра и тогда поговорим. Председатель торговой палаты только что сказал, что начальник городского управления господин Бу взялся похлопотать. По всей вероятности, мой наставник вернется сегодня же вечером, — с нарочитой холодностью заявил приказчик и сунул список в руки хозяина лавки «Юйчансян».
У того дрогнули щеки. Он оттолкнул список.
— Хорошо, хорошо. Наличные так наличные. Сдай товар сегодня вечером — и получишь наличными.
Шоу-шэн с хмурым видом снова отправился внутрь дома и рассказал госпоже Линь, зачем приходил хозяин лавки «Юйчансян».
— Хозяйка, — стал уговаривать ее приказчик, — хотя председатель торговой палаты давеча сказал, что наставнику там совсем не плохо и его не обижают, все-таки надо его вызволить, а для этого придется издержать немного денег. В лавке всего пятьдесят юаней. Сейчас господин У хочет выудить у нас товар, судя по списку, юаней примерно на сто пятьдесят. Придется продать: ведь сейчас самое важное — как можно скорее вызволить наставника.
Едва госпожа Линь услышала, что опять нужно тратить деньги, из глаз ее полились слезы, и она так закашлялась, что, казалось, небо содрогнулось. Не в силах ничего сказать, хозяйка лишь замахала руками, повалилась на стол и так застучала о него головой, что он заскрипел.
Шоу-шэн, видя, что ничего не добьется, потихоньку вышел. Под резной аркой его догнала Мин-сю, бледная, как мертвец.
— Мама совсем помешалась, — глухим, дрожащим голосом проговорила она. — Все твердит, что они папу уморили... Ты уж соглашайся скорей продать товар лавке «Юйчансян», скорее спасай папу! Старший брат Шоу-шэн, ты...
Мин-сю неожиданно покраснела и убежала внутрь дома.
Шоу-шэн посмотрел ей вслед и застыл в неподвижности. Через полминуты он резко повернулся. У него уже созрело твердое решение принять на себя ответственность за продажу товара. Ведь Мин-сю в этом деле сердцем с ним заодно.
В лавке был накрыт ужин, но Шоу-шэн ни к чему не притронулся. Дождавшись, наконец, денег от хозяина «Юйчансяна», он сотню юаней зажал в руке, восемьдесят спрятал в карман и со всех ног помчался разыскивать председателя торговой палаты.
Через полчаса приказчик вернулся уже вместе с хозяином. Когда они вошли в комнату, госпожа Линь, увидев мужа, глазам своим не поверила, но, удостоверившись, что перед нею действительно живой господин Линь, на коленях подползла к фарфоровой статуе богини Гуань-инь и начала отбивать земные поклоны, со стуком, пожалуй, еще более громким, чем кашель.
Мин-сю стояла в стороне с широко раскрытыми глазами, не то плача, не то смеясь.
Шоу-шэн вынул из кармана бумажный сверток, положил на стол и сказал:
— Здесь все, что осталось, — восемьдесят юаней.
После некоторого молчания господин Линь вздохнул и упавшим голосом произнес:
— Уж лучше пусть бы я умер там. Теперь все истратили, денег больше нет и семье единственный путь — смерть.
Госпожа Линь поднялась с колеи и в сильном волнении хотела что-то сказать, но от кашля у нее перехватило голос. Мин-сю, сдерживая рыдания, тихо всхлипывала. А господин Линь, вздохнув, сдавленным голосом сказал:
— Все товары выудили дочиста, лавку открывать нельзя, а должники опять нажмут...
— Шифу! — воскликнул Шоу-шэн.
Он обмакнул палец в чай и написал господину Линю на крышке стола одно слово «бегите».
Господин Линь покачал головой, и из глаз его хлынули слезы. Он взглянул на госпожу Линь, потом па дочь и снова обронил вздох.
— Шифу! Это же единственный выход. Если собрать все, что еще осталось в лавке, сотня юаней наберется. Возьмите это с собой и уезжайте. На месяц на два вам вполне хватит. А здесь я один с ними со всеми управлюсь...
Шоу-шэн проговорил это вполголоса, но госпожа Линь, против ожидания, все услышала и, сдержав, наконец, свой кашель, крикнула:
— Вы тоже уезжайте! Ты и Мин-сю! Уж лучше оставьте меня здесь одну. Я своей старой жизни не жалею.
И вдруг, словно сразу выздоровев и как-то помолодев, она повернулась и бегом бросилась во второй этаж.
— Мама! — с криком побежала за ней Мин-сю.
Господин Линь с растерянным видом уставился на лестницу. У него мелькнула было какая-то важная мысль, но из-за полной неразберихи в голове он не мог ее уловить.
— Шифу, — прошептал Шоу-шэн, — уезжайте вместе с дочерью. Если она останется здесь, хозяйка не найдет себе покоя. Она говорила, что кто-то насильно хочет забрать Мин-сю.
Господин Линь со слезами кивнул головой, но все еще не мог ни на что решиться.
У приказчика невольно тоже навернулись слезы на глаза. Он вздохнул и начал прохаживаться возле стола.
Вдруг, услышав плач Мин-сю, господин Линь и Шоу-шэн вздрогнули. Когда они подбежали к лестнице, из комнаты вышла госпожа Линь с бумажным свертком в руках. Увидев внизу мужа и Шоу-шэна, она повернула обратно в комнату и сказала:
— Вы тоже войдите и выслушайте мое решение.
Она указала мужу и Шоу-шэну пальцем на сверток:
— Вот здесь мои личные сбережения — двести с лишним юаней. Половину возьмите. Кхе! кхе! Мин-сю, я решила выдать тебя за Шоу-шэна. Завтра ты отправишься вместе с папой. А я не поеду, Шоу-шэн на несколько дней останется со мной, а там видно будет. Кто знает, сколько еще суждено прожить! Кхе! кхе! Поклонитесь же мне, чтобы я успокоилась.
Одной рукой она притянула к себе дочь, другой — Шоу-шэна, заставляя их совершить поклон.
Они поклонились. Оба покраснели и потупились. Шоу-шэн украдкой взглянул на девушку и заметил, что в глазах ее сквозь слезы блещет улыбка. Сердце его учащенно забилось, а из глаз как-то невольно выкатились две слезинки.
— Ладно, пусть так и будет, — с облегчением вздохнул господин Линь. — Однако, Шоу-шэн, если уж ты остаешься, смотри, будь с ними настороже.

VII

Лавка Линя все-таки закрылась, и весть о том, что хозяин бежал, разнеслась по всему городку.
Первыми из кредиторов пришли служащие меняльной лавки «Хэнъюань», чтобы опечатать остаток товара. Они искали счетные книги, но ни одной не нашли. Спросили о приказчике Шоу-шэне. Тот сказался больным и лежал в постели. Подступили было к госпоже Линь, но она на все расспросы отвечала только взрывами кашля, похожими на стрельбу из автоматических пушек, да потоками слез и слюны. Это была всего лишь жена хозяина, и от нее отступились.
Часам к одиннадцати толпа кредиторов, собравшаяся около лавки Линя, подняла невообразимый шум. Служащие «Хэнъюаня» затеяли с другими кредиторами спор, как делить остатки.
Лавка была почти пуста, но если бы произвели подсчет всего имущества, кредиторы все-таки получили бы процентов по семьдесят суммы долга. Но каждый хотел урвать девяносто и даже все сто процентов. У председателя торговой палаты одеревенел язык от всех этих споров с кредиторами, но никакого толку так и не вышло.
Наконец, прибыли двое полицейских. Подняв дубинки, они заняли места около двери и принялись покрикивать на толпу зевак.
— Почему меня не пускают? Я вложила в эту лавку триста юаней! Тут мои кровные денежки! — шамкая беззубым ртом, спорила с полицейскими госпожа Чжу-сань, трясясь всем телом и стараясь пробиться сквозь толпу.
На лбу ее вздулись жилы толщиной с мизинец.
Когда старухе удалось добраться до двери, она увидела вдову Чжан с пятилетним ребенком на руках, которая умоляла полицейского пропустить ее. Тот покосился на вдову и, делая вид, что играет с ребенком, тыльной стороной руки украдкой прижал ее грудь.
— Тетушка Чжан! — прерывающимся от одышки голосом позвала госпожа Чжу-сань и, присев на ступеньку каменного крыльца, крепко сжала свои провалившиеся губы.
Вдова Чжан обернулась на голос, ища глазами, кто ее зовет, а полицейский с непристойным смехом сказал:
— Потерпи! Придет время, мы с тобой сговоримся...
Эта шутка вызвала хохот в толпе зевак.
Вдова Чжан притворилась, что ничего не поняла, и, с трудом сдерживая слезы, машинально шагнула вперед.
Увидев на крыльце госпожу Чжу-сань, которая тяжело дышала, вдова Чжан, словно споткнувшись, повалилась рядом с ней на ступеньку и вдруг разразилась рыданиями.
— Отец моего А-да! Зачем, зачем ты покинул меня? — запричитала она сквозь слезы. — Ты и не знаешь, как трудно, как горько мне одной! Позавчера исполнилось три года с того дня, когда разбойники-солдаты убили тебя. Хозяин Линь (чтоб у него не было ни сыновей, ни внуков!) закрыл свою лавочку, и мои сто с лишним юаней, добытых трудом вот этих рук, словно в воду канули и даже не булькнули. Ай-йо! У бедняков судьба злосчастная, у богачей сердце лютое!
Видя, что мать плачет, ребенок тоже заревел. Вдова прижала его к себе и зарыдала еще сильней.
А госпожа Чжу-сань, выкатив глубоко запавшие воспаленные глаза, как одержимая, повторяла одно и то же:
— У бедняка — одна жизнь, у богача тоже — одна! Кто забрал мои деньги, с тем буду драться насмерть!..
В этот момент кто-то вылетел из дверей лавки. Это был Чэнь Лао-ци. Лицо его побагровело. Он обернулся на ходу и закричал:
— Грабители вы! Подождите, небо вас накажет! Да сожжет вас огонь неба, да взорвется земля под вами! Настанет день, когда я, Чэнь Лао-ци, своими глазами увижу это! Уж если возвращать долги, так всем! Пусть каждому хоть грош достанется, зато по-честному!
Чэнь Лао-ци разошелся вовсю. Увидев на крыльце госпожу Чжу-сань и вдову Чжан, он стал звать их по имени:
— Госпожа Чжу-сань! Тетушка Чжан! Вы здесь сидите и слезы льете, а они уж там весь товар поделили. Разве я одной своей глоткой могу перекричать десяток других? Да эта собачья свора грабителей и слушать ничего не хочет. Заладила свое, что наши деньги в счет не идут, — и баста!
Услышав это, вдова Чжан зарыдала еще безутешнее.
— Эй! Чего нюни-то распустила? — тронул ее дубинкой по плечу подошедший полицейский. — Ведь твой кормилец давно помер, по ком же теперь убиваешься?
Это глубоко возмутило Чэнь Лао-ци.
— Собака! — изо всей силы толкнул он полицейского. — Нас ограбили, а ты, дурак, с бабами потешаешься!
Полицейский вылупил глаза и замахнулся было дубинкой, но люди закричали на него.
Другой полицейский подскочил к Чэнь Лао-ци и, оттащив старика в сторону, сказал:
— Ты вот шумишь, а зря. У нас нет к вам ни вражды, ни ненависти. Нас сюда торговая палата прислала, чтобы охрану нести. Уж такая у нас служба, что поделаешь!
— Эй, Чэнь Лао-ци! Ты в комитет гоминдана жалобу подай! — посоветовал кто-то из толпы.
Старик узнал голос всем известного в городке бездельника «монаха» Лу.
— Пойди, пойди! — тотчас поддержали другие. — Послушай, что они там скажут.
Но полицейский взял Лао-ци за плечо и проговорил:
— Советую тебе поменьше наживать неприятностей. Зачем тебя туда понесет? Уж лучше жди, когда хозяин Линь вернется, с ним и рассчитаешься. Он отказываться не станет.
Чэнь Лао-ци стоял со свирепым выражением лица, не зная, на что решиться, а толпа зевак подбивала его: «Иди!»
Старичок посмотрел на госпожу Чжу-сань и вдову Чжан.
— Пойти, что ли, как, по-вашему? — спросил он. — Ведь они там каждый день кричат во всеуслышание, что интересы бедных людей защищают.
— И то правда... — поддержал один из тех, которые советовали Чэнь Лао-ци идти. — Вчера они забрали хозяина Линя и, говорят, будто для того, чтоб он не сбежал и денежки бедняков не пропали.
И, словно бессознательно, Чэнь Лао-ци, Чжу-сань, вдова Чжан и вся толпа зевак двинулись к комитету гоминдана.
Вдова Чжан всю дорогу рыдала, понося разбойников-солдат, убивших ее мужа, проклиная хозяина Линя (чтоб у него не было ни детей, ни внуков!), ругая полицейского, похожего на свирепого пса.
Когда толпа приблизилась к цели, все увидели у дверей четырех вооруженных дубинками полицейских, которые еще издали закричали:
— Катитесь! Подходить не разрешается!
— Мы жаловаться идем! — пронзительно крикнул шедший впереди Чэнь Лао-ци. — Лавка Линя обанкротилась, и мы не можем получить вложенных в дело денег...
Из двери выскочил человек с черными рябинами на лице и сердито закричал. Полицейские пока еще только угрожали толпе, не двигаясь с места. Но вдруг позади старика начался шум. Тогда рябой заревел:
— Эй вы, бестолковые собачонки! Станем мы здесь разбираться с вашими делами! Если не разойдетесь, — откроем огонь!
Затопав ногами, он приказал полицейским пустить в ход дубинки. Чэнь Лао-ци, стоявшему ближе всех, досталось несколько ударов.
В толпе поднялась паника. Дряхлая Чжу-сань сразу опрокинулась навзничь. Вдову Чжан, потерявшую в суматохе туфлю, кто-то сшиб с ног. Женщина ползала и каталась по земле, стараясь увернуться от прыгающих через нее и топчущих ее людей. Наконец, она вскочила, выбежала на дорогу и только сейчас заметила, что ребенка с ней нет. Взглянув на свой подол, она увидела капли крови.
— Ай-йо! Мое сокровище! Мой родненький! Убили разбойники! Спаси, царь небесный!
С криками и рыданиями она бросилась бежать, волосы ее растрепались. Когда женщина пробегала мимо запертой лавки Линя, она была уже безумной.

Окончено 18 июня 1932 года.

{Мао Дунь (рочӧдіс В. Рудман) @ Господин Чжао не понимает @ рассказ @ Мао Дунь. Сочинения. Том третий @ 1956 @ Лб. .}

ГОСПОДИН ЧЖАО НЕ ПОНИМАЕТ...

Можно ли сказать, что господин Чжао был лишен способностей хорошего дельца? Не совсем так!
Он считался знатоком фондовой биржи. Глаза его отличались соколиной зоркостью. Сколько бы ни поднялось рук, пусть даже каждый выставит по два, три или четыре пальца, господину Чжао достаточно было только взглянуть, чтобы мысленно определить точное количество рук, наверняка установить, по чьей указке поднимается та или иная рука и кто из «закулисных хозяев» приводит ее в движение: биржевой маклер номер четыре или номер тридцать шесть. И слухом господин Чжао обладал замечательным, он улавливал в бурных волнах биржевого гама даже самые слабые возгласы.
Стоило кому-нибудь выкрикнуть: «Шесть юаней и три мао!»*, как господин Чжао немедленно заключал:
«Ага! Значит, новая котировка!..»

* Мао (цзяо) — гривенник, одна десятая часть юаня.

Но при всех достоинствах этому господину был свойствен один роковой недостаток — закоренелая страсть играть непременно на понижение.
Правда, многие промышляли тем же, но при этом руководствовались какими-то особыми соображениями, вернее, секретными слухами. Что же касается господина Чжао, то для него игра на понижение стала почти что принципом.
Он решительно отвергал всякие будоражащие людей слухи о повышении курса, лишь оттопыривал верхнюю губу, отчего нос его смешно морщился, и, сплевывая, отпускал крепкое словцо:
— Да ну их к... Ненадежные слухи!
Зато достаточно было возникнуть слухам о понижении курса, пусть даже самым невероятным, господин Чжао верил им безоговорочно. Прищуренные глазки его мигом вспыхивали, короткие толстые пальцы начинали дрожать, а речь становилась отрывистой, словно ему не хватало дыхания. Если кто-нибудь в этот момент высказывал сомнение, господин Чжао загорался смертельной злобой и спорил до тех пор, пока не одолевал противника.
Бывало, конечно, что игра на понижение приносила ему удачу, как, например, два года тому назад, в период между событиями 18 сентября и 28 января *, однако в последнее время биржевик то и дело проигрывал, и, что удивительнее всего, чем чаще он терпел убытки, тем упорнее продолжал играть на понижение!

* 18 сентября 1931 года японская военщина вторглась в Маньчжурию и аннексировала ее; 28 января 1932 года японцы напали на Шанхай.

Вот и сегодня, когда около шести часов вечера, весь в поту, господин Чжао выбежал из парадных дверей биржи, на сердце его тяжелым камнем лежал проигрыш в пять тысяч семьсот юаней. Обычно биржевик, не торгуясь, брал первого попавшегося рикшу, но сегодня злополучный проигрыш заставил его подумать об экономии.
«А не пройтись ли пешечком, — подумал он, — да нет, ноги не слушаются...»
Так как без рикши было не обойтись, господин Чжао начал искать возницу подешевле и долго приценивался, пока не дошел до восьмого по счету рикши, благо парень был тощий и сухой, словно древко копья. Дорого он не запросил, и господин Чжао, чрезвычайно обрадованный тем, что удалось сэкономить целых сто двадцать медяков, с довольным видом развалился на сиденье.
Но убыток в пять тысяч семьсот юаней попрежнему давил на сердце, и господин Чжао проявлял все признаки раздражения. Ему казалось, что тощий возница ползет, как улитка. Однако, будучи по природе покладистого нрава, старик решил, наконец, смириться с тяжестью убытка и, несколько успокоившись, закрыл глаза.
Но при повороте коляска накренилась, и седок очнулся. Дом был недалеко, виднелись уже ворота, и вдруг господин Чжао вновь впал в крайнее беспокойство.
— Живей! Живей! — закричал он и для убедительности так затопал ногами, что рикша чуть не выронил из рук оглоблей.
На воротах его дома горели все фонари. Что за расточительность!
Выпрыгнув из коляски, господин Чжао с грохотом рванул дверное кольцо и, раздвинув створки ворот, проскользнул внутрь. Он сейчас же потушил фонари на воротах, но, оглянувшись, увидел, что и в боковом флигеле сияют все лампы.
Биржевик вскрикнул и, нимало не заботясь, есть ли кто-нибудь во флигеле, бросился к выключателю и погасил свет. Только после этого господин Чжао вышел за ворота расплатиться с рикшей.
Но, когда он вернулся, во флигеле уже опять сияли все шесть ламп, да еще гудел электрический вентилятор. В доме кто-то был, и не один — слышен был громкий спор.
По голосам господин Чжао узнал своего сына Лао-эра и девятнадцатилетнюю вдовушку — жену покойного старшего сына. Невестка с деверем постоянно ссорились, подымая шум на весь дом.
Господин Чжао предпочел бы прикинуться глухим, но допустить такое расточительство было свыше его сил. Нахмурившись, он подошел к двери и, ворча себе под нос: «Только и знают ссориться изо дня в день... на что это похоже...» — проворно выключил пять ламп.
— Да кто ссорится? — возразил Лао-эр. — Мне вот надо урвать малую толику из ее пятидесяти юаней, а она шумит из-за пустяков...
При словах «урвать малую толику» у господина Чжао екнуло сердце. Он воззрился на сына, но неожиданно заметил, что пылает самая яркая лампа, и кинулся к выключателю. Оставив гореть только самую маленькую, он, наконец, вздохнул с облегчением.
— Что за чушь он городит! — воскликнула молодая вдова. — Проигрался и собирается заложить вещи, не считаясь с тем, что они чужие. Да еще людей приводит смотреть, бесстыжий!
— Что смотреть? — рассеянно спросил господин Чжао, выключая вентилятор.
— Да вот какое дело, папа, — объяснил Лао-эр. — Невестка не раз сетовала, что ее приданое — обстановка из красного дерева — только зря место занимает, и хотела продать ее, если найдется покупатель. Покупатели нашлись, а теперь она...
— Когда это я говорила, что продам обстановку? Когда?..
— Но раз подвернулся случай, я и привел покупателей, пусть посмотрят, а продашь ли ты — как тебе будет угодно. Послушай, дорогая невесточка, стоит ли в самом деле выходить из себя?
— Спасибо тебе, милый родственничек! — не выдержав, рассмеялась невестка. — Поменьше, пожалуйста, заботься о моих вещах. Ты и разобраться-то не можешь, кто перед тобой: кошка ли, собака ли, — для тебя все покупатели хороши, ты всех готов привести в дом. А я не желаю, чтобы всякие проходимцы смотрели мои вещи.
— Ай-я-яй... — покачал головой господин Чжао, показывая, что ничего не может с ними поделать, и повернулся, чтобы уйти, но внезапно остановился как вкопанный: до ушей его донеслось гудение. Кто-то снова включил вентилятор.
— Ха! Ха! Ха! — загоготал Лао-эр. — Да ведь я приводил вещи смотреть, а не тебя. При чем же тут кошки и собаки?
— Это еще что такое! — резко крикнула невестка. — Попридержи-ка свой поганый язык!
Она бросила на свекра взгляд, который мог обозначать: «Разобрал ли ты, в чем дело?» и «Слышал ли ты, наконец?» Но господин Чжао, слышавший только шум вентилятора, опять выключил его и, проворчав: «Зачем еще вентилятор, если и так не жарко?» — ушел из флигеля.
— И что ты за болтун паршивый? Я тебе это припомню! — сказала невестка и, покосившись на деверя, прикусила губу мелкими белыми зубами.
— Достойная молодая госпожа, всемилостивейшая, всемилосерднейшая невестка! — принялся взывать Лао-эр. — Если я еще хоть раз заикнусь об этом, вырви мой негодный язык!
Невестка, не оборачиваясь, качнула бедрами: «Какого черта ты разыгрываешь!» — и прыснула со смеху.
Лао-эр шагнул к ней и, сложив в знак мольбы сжатые в кулаки руки, с поклоном проговорил:
— Спаси от горя, вызволи от муки, добрая невесточка! Одолжи пятьдесят юаней, и я завтра приглашу тебя в ресторан.
— Дождешься от тебя приглашения! Да и где я возьму тебе денег?
— Понимаю, все понимаю!.. В таком случае, дорогая невесточка, подзайми у известного господина Суня.
— Ого!.. — покраснела та и надула губки.
Лао-эр плутовски хихикнул, а невестка сделала вид, что сердится.
— Опять? Думаешь, я так тебе мигом и выложу?
— Если еще раз заикнусь, вырви мой поганый язык.
— Паршивец!..
Она не торопясь вынула из сумочки три ассигнации, сунула деверю и, приговаривая: «Больше в самом деле нет», — ушла.
Лао-эр, вне себя от радости, вбежал в гостиную и, закружившись, точно муха с оторванной головой, начал прикидывать, как бы лучше употребить попавшие в его кошелек тридцать юаней.
Вдруг он увидел отца, который брел по двору, прислушиваясь, не гудит ли опять вентилятор. Но на этот раз все было тихо. Господин Чжао заглянул во флигель, выключил последнюю лампу и вернулся в гостиную.
— Лао-эр! — окликнул он сына. — Скажи, пожалуйста: кто такие те люди, которых ты приводил смотреть мебель?
— Один из сычуаньского землячества...
— А... из сычуаньского...
И господин Чжао неожиданно вспомнил о чем-то. Он выкатил глаза, защелкал пальцами и полуоткрыл рот, словно ловил что-то в воздухе.
Его приятель был родом из провинции Сычуань и служил представителем чунцинской торговой фирмы в Шанхае. Он-то и сообщил ему, что сычуаньский вексельный курс на Шанхай поднялся до тысячи четырехсот, и уже подана срочная телеграмма приостановить покупку и погрузку товаров, а также сделана заявка в таможню о немедленной переотправке их в адрес Ханькоу.
Сычуаньский приятель не стал бы врать. Да и разве не он, господин Чжао, первым узнал эту новость? Ведь не во сне же ему все это приснилось!..
Получив после часу ночи такие ценные сведения, господин Чжао на утреннем биржевом собрании пустился, конечно, в игру на понижение. Слухов в тот день было много, и господин Чжао слышал все собственными ушами. К тому же он просмотрел газету «Дунбао» и хотя не слишком разобрался в прочитанном, все же, поразмыслив немного, решил, что и сообщение газеты вполне подтверждает его ожидания...
И вот прошло сорок часов, а на сердце господина Чжао лежит тяжелый камень — убыток в пять тысяч семьсот юаней... Что же случилось? Быть может, играя на понижение, он просчитался? Выходит так. Просчитался!..
Но он имел многолетнюю практику биржевой игры, и неужели только из-за каких-то слухов он должен был играть не на понижение, а на повышение? Да он и не мечтал о понижении курса на два-три юаня; он был вполне доволен, если курс понижался хоть на один юань.
Он так и не мог разобраться в случившемся и, словно отвечая на свои мысли, кивнул головой и огляделся по сторонам.
Сына в гостиной уже не было, и маленькая лампочка освещала одного господина Чжао. По полу тянулась его одинокая тень.
«Что же делать, когда наступит срок платежа?» — подумал он, как бы признаваясь самому себе в своей ошибке. Он уже понимал, что отыграться невозможно.
Взгляд его скользнул по мебели из красного дерева.
«Такая обстановка чего-нибудь да стоит. Воистину: «Лучше рассчитывать на своих, чем полагаться на чужих!» Впрочем, здесь вряд ли что-нибудь выгорит!..»
Господин Чжао не слишком понимал, почему суетится целыми днями его невестка, а сын ведет бесшабашную жизнь, но что касается собственной персоны, то тут ему было ясно все: на бирже он суетился, играя на понижение, а дома — гася лампы, выключая вентиляторы, словом, удерживая домочадцев от безрассудного расточительства.
Как-то, вернувшись домой навеселе, часу во втором ночи, Чжао увидел, что вслед за ним проскользнула и невестка. Сообразив, что столь позднее возвращение что-нибудь да значит, свекор воспользовался случаем и завел разговор о мебели.
— Я так и не понял, для чего Лао-эр приводил кого-то смотреть твою обстановку... — как бы между прочим спросил он.
Невестка надула губы, видимо не желая разговаривать на эту тему, и принялась разглядывать свои ярко накрашенные ногти, но вдруг, улыбнувшись, спросила:
— Да, кстати! Интересно, во сколько бы вы ее оценили?
— В тысячу триста — тысячу четыреста...
— Вот как? Ну, значит, полторы тысячи стоит взять.
— А разве кто-нибудь дает такую цену?
— Да, тут моей сестре срочно понадобились деньги, и она уже не раз просила разрешения продать мою мебель. За сколько ее продадут, меня не касается, сестра же предлагает мне заемное письмо на тысячу пятьсот юаней с обязательством уплатить в два года из расчета четырнадцать процентов годовых...
Она произнесла это с удивительной непринужденностью. Свекор вытаращил на нее глаза и от волнения даже подпрыгнул.
— Четырнадцать процентов? — закричал он, не дав ей кончить. — Это же очень мало! Очень мало! Я уплачу шестнадцать процентов. Отдай обстановку мне!
— Ну, хорошо... — опять улыбнулась невестка. — Только пусть эти шестнадцать процентов моя сестра платит вам, а вы одолжите ей полторы тысячи. Она очень нуждается, и я обещала помочь ей.
Господин Чжао сразу помрачнел. Надежды рушились. Правда, он не слишком рассчитывал на успех, но получилось совсем уж неудачно.
— Послезавтра они хотят перевозить мебель, — добавила невестка и ушла наверх.
Свекор стоял с убитым лицом, не в силах произнести ни звука, чувствуя, что груз, давивший его сердце, намного увеличился.
Обладай господин Чжао даром предвидения, он бы знал, что вслед за тем, как увезут мебель, исчезнет и невестка, и, вероятно, нашел бы какой-нибудь способ удержать ее. Но он ведь ничего не подозревал и стоял на месте точно окаменелый.
Впрочем, мебель из красного дерева недолго владела его вниманием. На ум ему пришли слова, сказанные сегодня одним из его приятелей, который, как и другие друзья господина Чжао, был игроком на понижение. Все они, проигравшись, искали причину своих неудач, но ничего не могли понять. Почему за последнее время ни малейшей прибыли? Непостижимо!
Сегодня всей компанией они зашли в ресторан. После трех рюмок языки развязались. И вот тут-то один из компаньонов сказал несколько слов, от которых выпитая водка проступила у них холодным потом.
— Все дело в банкирах, — заявил он. — Это они заползают на биржу и поддерживают курс, не давая ему понизиться.
И чем больше господин Чжао раздумывал сейчас над этими словами, тем мрачнее становилось его лицо. Правая рука у него дрожала, а пальцы машинально шевелились, как бы изображая вползающих на биржу банкиров, левая рука сжималась в кулак.
Он знал, что подобные дела бывают, знал даже, что они случаются нередко, но, как он ни раскидывал умом, понять ничего не мог.
Ведь рыночный курс облигаций государственных займов достиг предела, возможного для данного момента. Какую же, спрашивается, выгоду преследуют эти банкиры? Они и так богаты. У каждого миллионные состояния, а он, господин Чжао, всего лишь ничтожный мелкий делец. Он не в силах поколебать курса и на половину мао. Банкиры искусственно взвинчивают курс, и уже сорок часов подряд он все лезет и лезет вверх. Что у них за расчеты в конце концов, чего они добиваются? Не поймешь! Нарочно они, что ли, издеваются над господином Чжао?!
А если игра на понижение вообще ошибка? Ну, нет! Он скорее умрет, чем признает это. Таможенная пошлина не так уж высока, слухам нет ни конца ни края, курс давно уже поднялся до предела и, следовательно, вот-вот начнет падать. Так что же заставляет людей добиваться повышения?..
Был когда-то у господина Чжао приятель, который играл на повышение. Ему удалось выгрести кубышки других игроков. Ну и что же? Разве в конце концов не угодил он носом в золу?
Остается одно объяснение: люди «в интересах страны поддерживают денежное обращение». Но у закоренелого торгаша господина Чжао голова была уж так устроена, что, проживи он еще двадцать лет, он никогда не уразумел бы, как можно упускать проценты ради «интересов страны» и «денежного обращения». Нужно, чтобы ежегодно поступала прибыль и был активный баланс.
Пробило три часа. Семья спала, погруженная в тишину. Через час госпожа Чжао должна была уже встать, чтобы вознести Будде свою утреннюю молитву. Наконец, господин Чжао, переполненный ощущением, что он чего-то «не понимает», тоже уснул. Но не скоро еще перестал он чувствовать давящий сердце камень...

Когда наступит срок платежа, какими противными покажутся физиономии кредиторов! Чтобы отодвинуть этот срок, господину Чжао ничего другого не останется, как, тяжело вздохнув, выдать вексель. Можно найти и поручителя, но поручаться-то не за что, да и сколько ни проси отсрочки, срок все равно когда-нибудь наступит. А что тогда?..
Впрочем, господин Чжао не любил утруждать себя преждевременной заботой. Да и один ли он был таков? Мало ли подобных ему, нерешительных и запутавшихся людей, околачивалось на бирже!
Через несколько дней, когда невестка сбежала из дому, господин Чжао тоже не нашел ничего другого, как тяжело вздохнуть и попросить кого-нибудь поискать ее. А вскоре господин Чжао и вовсе перестал думать о ней, будто ничего и не произошло. И попрежнему он бегал и поминутно гасил за всеми свет, следил, чтобы не расходовали много угля, и нанимал самого заморенного, самого дешевого рикшу.
Весьма вероятно, что господин Чжао до конца дней своих будет играть на понижение и постоянно досадовать на то, что не все понимает, — тем не менее назвать господина Чжао неспособным дельцом — значит несправедливо и кровно его обидеть!

24 октября 1934 года.

{Мао Дунь (рочӧдіс В. Рудман) @ Легкое волнение @ рассказ @ Мао Дунь. Сочинения. Том третий @ 1956 @ Лб. .}

ЛЕГКОЕ ВОЛНЕНИЕ

Стол уже был накрыт к ужину: чашка тушеного мяса, рыбное блюдо и еще два блюдечка — одно с овощами, политыми соевым соусом, и другое с тушеным молодым бамбуком в масле, приготовленное фирмой «Цзыянгуань».
Когда господин Ли в своих стариковских, не слишком сильных, очках вошел в столовую, служанка, готовившая ужин, внесла блюдо с жареной курицей и миску супа из ветчины с капустой.
Хозяин оглядел блюда, вздохнул украдкой и тяжело оперся руками о край стола. Затем, вытянув голову, на которой жирно блестела лысина, он еще раз взглянул на приготовленный ужин, сел, взял палочки для еды, опять вздохнул и, ни к кому не обращаясь, проговорил:
— Мы совсем обеднели. Разве такой малости хватит на всех?..
Что правда, то правда, за столом действительно было полно сотрапезников.
Напротив господина Ли восседала госпожа Ли и их самый младший сын, девяти лет от роду, по левую руку сидели старший сын и его жена с трехлетним ребенком на коленях, по правую — старшая дочь и средний сын, которым было лет по девятнадцати — оба были прожорливы, как и все молодые люди в их возрасте.
Вторая жена господина Ли, для которой не хватало места за столом, ждала своей очереди, стоя за спиной хозяина.
С тех пор как семья перебралась на жительство в Шанхай, второй жене, прозванной «Барышня Бао», собственного места за столом вообще не полагалось, и она должна была выжидать, пока госпожа Ли или старшая дочь не отодвинут чашку и палочки. Только после этого ей разрешали занять освободившийся стул.
Хорошо еще, что «Барышня Бао», воспитанная в небогатой деревенской семье, с детства была приучена к покорности. Она безропотно исполняла все, что прикажут, не смея подать своего голоса.
Самый младший сын господина Ли всегда поднимал за столом шум, и внучек на руках невестки тоже баловался и резвился, но господин Ли не замечал ничего. Он сидел с отсутствующим видом, вспоминая то время, когда проживал у себя в усадьбе, где всегда обедали и ужинали за двумя столами: один для мужчин, другой — для женщин. Там у господина Ли был просторный и удобный большой дом с четырьмя входами, а здесь, в Шанхае, семья теснилась в узенькой голубятне, состоявшей из четырех клетушек, за которые драли к тому же такие деньги! Питание тоже обходилось дорого, и денег тратилось намного больше, чем в деревне.
Когда господин Ли доходил до этой мысли, он сокрушенно покачивал головой и со вздохом бормотал: «И вправду с каждым днем мы все больше нищаем...»
В юности господин Ли частенько бывал в Шанхае и проводил здесь по нескольку месяцев, но, став солидным человеком, окончательно пришел к убеждению, что жить в деревне куда удобнее.
Его сыновья и дочери, напротив, рвались в Шанхай, как мухи на кровь, и убеждали его перебраться сюда. Старший сын заводил при отце такие речи:
— В деревне теперь слишком тревожно. Семья Чжан вчера уже уехала в Шанхай. Говорят, что семьи Чжао и Сунь на днях тоже перебираются.
Все-таки господин Ли долго не решался ехать. Но, когда был похищен хозяин местной мануфактурной лавки, сердце господина Ли дрогнуло.
Уж если бандитам приглянулась эта семья, которую по достатку даже не сравнить с семьей господина Ли, значит, ему грозит еще большая опасность.
Впрочем, старик утешал себя:
— Придется пореже уходить со двора и больше сидеть дома. Не полезут же они в дверь!..
Невестка и дочь целыми днями донимали его:
— Бандиты и женщин будут похищать!
Но господин Ли старался не слушать этих причитаний. Лишь изредка он произносил в ответ: «Э...» — и тихо покачивал головой.
Наконец, он все-таки сдался, впрочем не из страха перед похищением, а совсем по другой причине.
В том году уездные власти, не имея средств на народное просвещение, выпустили заем. Ли, владевшему шестью сотнями му земли, досталась облигация в тысячу юаней. Это и перепугало помещика. Так как незадолго до того рис понизился в цене, собранной господином Ли аренды на уплату налогов не хватило, и он, по слухам, потерпел убыток в половину юаня на каждом му.
Это не шло ни в какое сравнение с тем, что бывало лет шесть-семь назад, и помещик Ли, дабы уклониться от займа, а заодно и избавиться от страха перед бандитами, решился, наконец, переехать в Шанхай.
Все свое имущество, кроме земли и дома, он обратил в наличные деньги, которые внес в только что открывшийся банк. Проценты оказались жирными, и вся семья, хотя и скромно, могла бы на них прожить целый месяц.
За три месяца до этого, правда с большим скандалом, господину Ли все же удалось изъять свой компанейский пай из нескольких местных лавок. В итоге набралось еще около четырех тысяч, и он вложил их в новый банк, который считал наиболее надежным.
Управляющий одной из местных лавок оказался особенно несговорчивым, и хотя помещику стоило немало труда сломить его упрямство, тот все же иронически заметил:
— Банк не даст тебе, старина, больше двенадцати процентов. Наши же лавки еще недавно выплачивали пайщикам пятнадцать процентов прибыли. Только последние два года в связи с разверсткой новых государственных поборов нас вынудили взыскивать с пайщиков восемь процентов. Ведь ты человек состоятельный, неужели у тебя уж такая необходимость?
Помещик и сам понимал, что в случае перевода всех денег в Шанхай рассчитывать на постоянное получение твердого процента не приходится, но он знал, что дела местных торговых лавок год от года точно катятся по наклонной плоскости. Он не лелеял безрассудных мечтаний о прибыли в пятнадцать процентов. Такая прибыль была возможна пять-шесть лет назад. Господин Ли только свысока улыбнулся управляющему и не сказал больше ни слова.
Хотя проценты кое-как и покрывали расходы, однако господин Ли, подводя месячный итог, безумно расстраивался.
«Живи мы в деревне, — сетовал он в таких случаях, — больше половины этих денег оставалось бы...»
В последние дни господин Ли предавался такому «расстройству» по два раза в день — во время еды.
Так как по подсчетам действительно выходило, что проценты только покрывают месячные расходы, слова господина Ли «мы совсем обеднели» были справедливы.
Старшую дочь нужно выдать замуж, а на это требуются деньги. Второго сына тоже надо женить, — опять расходы. Кроме того, есть еще самый младший, девятилетний сын. И, наконец, «Барышня Бао», которая может родить самое меньшее двух детей!..
Как-то к концу обеда кольцо на воротах брякнуло трижды. Господин Ли выронил из рук чашку и завопил:
— Сразу не открывайте! Расспросите прежде хорошенько!
Живя в Шанхае, приходилось быть настороже: бандиты нередко хитростью проникали в дома.
Но вышедшая на стук служанка сказала, что никаких бандитов нет, просто принесли письмо.
Господин Ли решил, что это какой-нибудь шантаж, и, когда он распечатывал конверт, пальцы его слегка дрожали. Однако письмо оказалось из деревни. Управляющий господина Ли сообщал, что в этом году сильная засуха и на некоторых крестьянских участках не собрано ни зернышка риса, хотя на других — урожай достигает восьмидесяти процентов. На землях господина Ли арендаторы соберут шестьдесят процентов урожая, однако взыскивать плату за аренду будет затруднительно.
Господин Ли усмехнулся и застыл с письмом в руке.
Старший сын и невестка, пошептавшись о чем-то, незаметно вышли. Отец знал, что они побежали в кино. Обычно в таких случаях он принимался ворчать, но так как они тратили на это свои личные деньги, ничего поделать с ними не мог. Сейчас же он не сказал ни слова и только мельком взглянул вслед этой паре, соображая, как ему получить арендную плату и сколько будет стоить рис.
В прежние годы, когда цена на рис начинала подниматься, господин Ли прохаживался, бывало, по дому и ворчал:
— Цены на рис растут, спекулянты наглеют, а в семье, как назло, едоков не оберешься.
Однако в письме говорилось, что на его землях урожай составит в среднем все же процентов шестьдесят; он предчувствовал, что цены в ближайшее время упасть не должны. Значит, спекулянты еще более обнаглеют, и контрабандой пойдет иностранный рис, может быть даже японский.
Пока помещик, поглаживая свою жирно блестевшую лысину и проклиная в душе рисоторговцев, продолжал обдумывать, как собрать с крестьян плату за аренду, в заднюю дверь два раза постучали. Господин Ли выпучил глаза и только собирался раскрыть рот, как к нему подскочил запыхавшийся старший сын с газетой в руках. Вид у него был совсем убитый.
— Отец! — закричал он. — Китайский промышленный банк лопнул! Об этом напечатано в вечерней газете!
— Как?.. Что?.. Не может быть! Ведь всего несколько дней назад он открыл новый филиал...
Господин Ли схватил газету, и лысина его мгновенно покрылась капельками пота.
Сбежалась вся семья: госпожа Ли, старшая дочь, второй сын и «Барышня Бао». Все смотрели на Ли широко раскрытыми глазами. В дверь заглянула и служанка с внуком, а самый младший сын, которому чего-то не дали, топал ногами, проявляя свой характер.
Господин Ли совсем пал духом. Рука его опустилась, газета упала на пол...
В газете все было изложено так подробно, что в правильности сообщения не приходилось сомневаться. Значит, разом погибло все его состояние: ежемесячные проценты, на которые жила семья, и золотые вещи госпожи Ли и невестки, и еще скопленные за много лет деньги, которые дарились дочери и трем сыновьям к встрече нового и проводам старого года. В доме поднялся гам, как на овощном рынке.
— Завтра еду в деревню собирать арендную плату, — пробормотал, наконец, сквозь зубы господин Ли, — завтра же еду!.. Ай-яй! Такой крупный банк и вдруг лопнул!

2 ноября 1934 года.

{Мао Дунь (рочӧдіс В. Рудман) @ Летней ночью @ рассказ @ Мао Дунь. Сочинения. Том третий @ 1956 @ Лб. .}

ЛЕТНЕЙ НОЧЬЮ

— Уже час!.. — вздохнула женщина, мельком взглянув на туалетный столик, где тикал маленький будильник.
Да, уже час!..
Из окна повеяло свежим ветерком. Женщина провела рукой по груди и почувствовала, что пот прошел и тело стало холодным. Прошло также жжение в глазах и в носу.
«Неужели час? Так скоро?» — лениво потягиваясь, подумала она и рассеянно скользнула взглядом по запястью правой руки, откинутой на спинку стула.
Ручные часики, украшенные камнями, показывали час, и вдруг глаза ее расширились и в них отразился такой ужас, словно она увидела брешь в дамбе на реке Хуанхэ.
Женщина резко обернулась и внимательно взглянула на будильник. Ну, конечно! Минутная стрелка будильника показывает одну минуту первого, значит, ее ручные часики спешат на целый час. Но она больше доверяла ручным часикам, потому что куплены они всего две недели назад, а главное потому, что управляющий Хуан, даря их, заявил:
— На оправе всего восемь бриллиантов, зато ход часиков этой марки совершенно безупречен: не отстанут и не убегут ни на секунду.
«Неужели они в самом деле стоят больше двухсот юаней?» — усомнилась женщина, с любопытством разглядывая подарок. Эти восемь маленьких бриллиантов на крышке часов почему-то раздражали ее, хотя переливались всеми цветами радуги.
«Больше бриллиантов куда красивее!..» — с завистью подумала она, и перед глазами ее засверкали ручные часики, которые мисс Чэнь привезли из Парижа. У тех на оправе плотное кольцо из шестнадцати, а может быть, и восемнадцати бриллиантов.
Женщина приподняла голову, опустила руку и вздохнула.
Допустим, ей случится быть вместе с этой мисс Чэнь, которая, кокетливо изгибая талию, будет смеяться над чем-то, прикрывая рот расшитым носовым платочком, а она, стоя рядом, будет поправлять только что завитые волосы. И тут совсем некстати окажется третий человек. Он равнодушно скользнет взглядом по ее руке, затем переведет глаза на руку мисс Чэнь и сравнит часики. О, каким жалким будет выглядеть ее запястье!..
— Выходит, для меня и восьми бриллиантиков довольно... и так сойдет... — сердито пробормотала она и вдруг крикнула: — Ну уж нет! Тысячу раз нет! Не сойдет! Никак не сойдет!..
Она почувствовала, что опять обливается потом, сердце пылает, и даже прохладный ночной ветерок ни капельки не освежает ее.
Нервно рванув застежку, женщина расстегнула тугой и жесткий, как стальная полоса, воротник. Шелковый халат соскользнул, обнажив плечи и часть груди.
— И до чего мерзко! Час ночи, а такая духота! — топнула она ногой и вперила гневный взгляд в звездное небо, словно среди звезд увидела свою ненавистную соперницу.
Женщина усмехнулась и едва слышно прошипела:
— Потаскушка... Добилась своего, ловкачка! Совсем заморочила голову этому дураку Хуану, бесстыжая! Семь потов с себя спустила в дансинге, а все-таки добилась своего... Посмотрим, как сладко придется ему с двумя сразу!..
Но тут ей вспомнилось, что она сама отказалась после ужина пойти с управляющим в дансинг, не желая танцевать до одурения. Ей все еще хотелось уверить себя, что она вовсе не побеждена «потаскушкой».
Однако на мизинце «потаскушки» все-таки поблескивает платиновое колечко. Откуда оно взялось? Можно ли оставаться равнодушной, если какая-то негодница урывает долю того, что по праву принадлежит ей, одной ей?
Потянуло ветерком, который разгоряченному телу показался и теплым и прохладным одновременно. Она почувствовала тоску. И тут же издали донеслись звуки: «дин-дун... дин-дун...»
Женщина окаменела. Она готова была поклясться, что это бой часов Шанхайской таможни, по которым проверяет время весь Шанхай.
Она ясно слышала, что пробило час, и, со страхом переведя глаза на свои оправленные восемью бриллиантами часики «совершенно безупречного хода», так же ясно увидела, что они показывают пять минут второго.
— Какая дрянь! Какой обман... — негодовала женщина, подводя стрелки.
Она собственно и сама не знала, к кому относилось слово «дрянь» — к управляющему Хуану или к его подарку. Нестерпимая горечь поднялась в груди и подступила к горлу. Забыв о духоте, она бросилась к туалетному столику, выдернула в бешенстве ящик и вытащила послание Хуана с «изъяснением в полной покорности», написанное в стиле любовного письма.
Датировано оно было двадцатым числом прошлого месяца, значит было послано за два дня до вручения этого подарочка с «безупречным ходом».
Она повертела письмо в руках, силясь вспомнить, что же произошло за эти два дня, но в голове ее, как у мертвецки пьяного человека, вертелся лишь какой-то пестрый калейдоскоп.
Она неподвижно застыла, письмо выскользнуло из рук. Автомобильный гудок вывел ее из оцепенения. Она машинально подняла письмо, нахмурилась и, кусая губы, присела к столу с намерением написать решительный ответ.
Ей всегда казалось, что писать письма гораздо проще, чем вести приходо-расходные книги. Туда вносятся различные записи, а письма все пишутся на один лад. Кроме того, ведя приходо-расходные книги, приходится обращаться за советами к людям, которые могут надуть и подвести; можно подыскать в советчики кого-нибудь одного, но сразу пойдут кривотолки и сплетни. Если же каждый раз по мере надобности просить кого-нибудь помочь в работе, приходится прибегать к дипломатическим приемам, что даже ей кажется неудобным. То ли дело письма. Лучшим советчиком здесь служит толстый том «Полного собрания любовных писем». Он не капризничает, терпеливо сносит самое бесцеремонное обращение и уж никогда не надует.
Как обычно, женщина закурила и принялась ворошить своего верного советчика. Она легко нашла несколько фраз для начала письма, и пока выписывала их, от сигареты остался лишь кончик.
Почувствовав, что на лбу выступил пот, женщина взглянула в зеркальце и, наскоро попудрившись, закурила вторую сигарету. Она только что собиралась «вернуться к основному повествованию», как обнаружила, что даже и этот верный советчик на сей раз изменяет ей. Она уже просмотрела разделы «О подношении подарков», «О любви» — и ничего! Заглянула в раздел «Любовь втроем», и тут ничего подходящего!
— Ну и «полное» собрание, нечего сказать! — сердито промолвила женщина и швырнула книгу на пол, но верный советчик, на которого она обрушила гнев, исчерпал все свои возможности. Вдруг на раскрывшейся странице она заметила слова: «достоинство оскорбленной женщины...»
С бьющимся сердцем она подняла своего отвергнутого советчика и погрузилась в чтение.
Сначала шло что-то невразумительное, но вот в глаза ей бросилось именно то, что требовалось:
«Необходимо заметить, что современная женщина — это не цветок в вазе и не птица в клетке, которую мужчина кормит и держит у себя для забавы. Современная женщина независима и самостоятельна, и совершенно недопустимо, чтобы она исполняла всякие мужские прихоти. Достоинство современной женщины охраняется законом...»
У нее вырвался вздох облегчения, словно она избежала смертельной опасности. Нет, «Полное собрание» все-таки незаменимая книга!
Эти слова были написаны как будто специально для нее. Они так обрадовали и воодушевили ее, что пробудили в ней собственный талант.
Сосредоточенно нахмурившись, она неторопливо написала:
«Почему ты сегодня пошел в дансинг не со мной?.. Ну, пусть не со мной, но зачем же опять с этим ничтожеством? Ты унизил мое женское достоинство! Почему у этой негодяйки платиновое колечко, а мои ручные часики спешат по сравнению с часами на Шанхайской таможне? Значит, ты обманул меня!..»
Она остановилась, удовлетворенно кивнув, посмотрелась в зеркало и опять попудрилась; затем, подумав, целиком перенесла в письмо только что прочитанную цитату из «Полного собрания».
В этот момент ветер снова донес звон колокола Шанхайской таможни. Женщина покосилась на свои часики и, презрительно хмыкнув, продолжала писать:
«Ну вот, полюбуйся! На Шанхайской таможне только что пробило два, а мои часики показывают пять минут третьего! Это просто отвратительно! Признайся же в своем обмане! Ты со своей девкой опять в дансинге, и к тому же у нее кольцо. Увы! Любуешься улыбкой новой любовницы, а рыданий брошенной тобой не слышишь...»
Она в третий раз посмотрелась в зеркало, но пудриться больше не стала. После этого скорбного «увы!» слова, переполнявшие сердце, вдруг полились сами собой. Тут уж не надо было заглядывать в «Полное собрание писем» — собственные чувства рвались наружу...
Она хорошо знала, что декларация о «женском достоинстве» должна переплетаться с нежными излияниями. Так именно она всегда действовала при личных объяснениях и придерживалась этого правила в письмах.
Покончив с письмом, она почувствовала такую усталость, что не захотела даже перечитать написанное и только приложила свои губы к письму, оставив на нем яркокрасную печать. Вложив письмо в конверт, женщина взглянула на свои часики и, решив, что пора спать, вздохнула и сбросила халат.
Но сон не шел, и было так неудобно лежать, словно матрац был утыкан иглами. Ворочаясь с боку на бок, женщина принялась обдумывать, как действовать завтра.
Прежде всего, конечно, надо передать письмо лично, вложить в счетную книгу и, сделав вид, будто пришла в кабинет по делу, оставить книгу на столе Хуана. Да, это самый удобный способ, но...
Женщина сжалась в комок, точно краб, и, заложив левую руку под голову, напряженно думала:
«Но... как лучше: улыбнуться, передавая книгу, или не улыбаться? Сделать безразличный вид или надутое лицо?.. Только бы это письмо произвело на него впечатление! Если он сам пожелает объясниться, все может легко устроиться, и нечего будет опасаться козней этой вертихвостки. А вдруг он не захочет разговаривать? Как бы и с ней не повторилось истории, которая произошла когда-то с мисс Чжан, которую он бросил, и конец. Да... объясниться можно только в служебном кабинете с глазу на глаз. Если же просто написать ему, он и внимания не обратит, а позвонить по телефону на квартиру, — могут ответить, что его нет дома... А тогда что?»
Она вытянула ноги, повернулась на спину и вздохнула:
— Нынешние мужчины совсем не уважают женщин!

{Мао Дунь (рочӧдіс В. Рудман) @ Первая половина рабочего дня @ рассказ @ Мао Дунь. Сочинения. Том третий @ 1956 @ Лб. .}

ПЕРВАЯ ПОЛОВИНА РАБОЧЕГО ДНЯ

Хуан предвидела, что служба не доставит ей удовольствия, но совсем не предполагала, что она окажется столь неприятной.
Когда в половине девятого утра Хуан впервые переступила порог главной конторы компании, она была встречена ехидным смешком.
Несмотря на большие окна, в комнате царил полумрак. Окна выходили на север и на восток и упирались в стены высоких смежных строений. Солнце никогда не заглядывало сюда, его заменял электрический свет, проникавший из соседних зданий. Под потолком, правда, горело пять ламп, расположенных в форме цветка сливы с большими, словно тазы, отражателями, однако после лучезарного майского неба Хуан показалось здесь совсем темно. Во всяком случае в первый момент она не разглядела тех удивительных вещей, которые ожидали ее в этой огромной конторе, но ясно расслышала, как кто-то хихикнул: «Явилась!»
Будь Хуан совсем бестолковой, и то она сообразила бы, что эти слова относились именно к ней. Сердце у нее упало, и, сделав два шага, она инстинктивно остановилась, ища глазами насмешника. Интересно было посмотреть, как выглядят эти бесцеремонные люди.
Она невольно остановилась, не пройдя и двух чи от входа.
— Хуан! — позвал кто-то. — Вот твое место!
Это была единственная знакомая в конторе — школьная подруга Чжан.
Но до чего же странно она выглядела: только вчера вечером Хуан заходила к ней и видела подругу в обычном скромном платье, а сейчас навстречу ей двигалась фигура в чем-то длинном и красно-зеленом.
« Что это она так вырядилась?» — подумала Хуан.
Забыв даже поклониться, она машинально ответила: «О!..» — и так же машинально двинулась за мисс Чжан вдоль пустых письменных столов в левый угол комнаты.
Когда глаза привыкли, наконец, к освещению, Хуан заметила возле окна группу мужчин и женщин, которые издали разглядывали ее, словно диковину.
Ей сразу стало не по себе и, чтобы собраться с духом, она принялась осматривать свой стол. Как и все в конторе, он был повернут к выходу, но упирался в глухую стену. В отличие от других столов на нем находились только чернильница, ручка и лист чистой промокательной бумаги.
— А мой стол вон тот, во втором ряду справа, — показала Чжан и, склонив голову набок, кокетливо улыбнулась кому-то из стоящих у окна.
Хуан глянула туда же и увидела двух мужчин, подмигивавших Чжан. Рядом оживленно болтали две пышно завитые женщины и мужчина; его напомаженная и прилизанная голова сверкала на фоне белоснежного воротничка.
— О-о... — бессмысленно протянула Хуан.
Она села за свой стол и, почувствовав вдруг смертельную скуку, даже не скуку, а невыносимое отвращение, точно от запаха тухлой рыбы, тупо уставилась на листок промокательной бумаги.
«Ведь это, должно быть, солидная фирма первого или второго разряда, почему же все служащие так похожи на приказчиков из кондитерского магазина или на актеров современного театра?» — подумала она с раздражением.
Шум возле окна привлек ее внимание, и в общем говоре она различила звучный мужской голос:
— Откуда?.. Откуда?..
Хуан вскинула голову. Грациозно лавируя между столиками, к ней шла Чжан; на лице ее играла легкая улыбка.
— Хуан! Я хочу тебе представить некоторых наших сотрудников, — официальным тоном проговорила она, покосившись на стоявших у окна.
Упершись руками в стол, Хуан с трудом поднялась с места, чувствуя необычайную тяжесть во всем теле, особенно в ногах. Хотя до окна было не более двух чжанов, путь этот показался ей чрезвычайно длинным. Пробираясь через лабиринт столов, она задела и чуть не уронила чей-то красивый зонтик из розового шелка.
— Вот мисс Ли... мисс Чжоу... — щебетала Чжан. — Мистер Чжао... мистер Ван... — Она рассмеялась и добавила: — Трехчертный Ван*.
— О-о... — монотонно повторяла Хуан, обмениваясь поклонами.

* Фамилий «Ван» в Китае много. Одна из них, наиболее распространенная, изображается иероглифом, состоящим из трех горизонтальных черт, соединенных одной вертикальной посередине. Чтобы в разговоре отличить ее от других однозвучных фамилий, к ней добавляют эпитет «трехчертный».

Все были изысканно любезны.
— Моя фамилия Шао, однофамилец Шао Вань-шэна, — представился мужчина лет тридцати, поправляя рукой белоснежный воротничок, торчавший по меньшей мере на три фэня выше ворота его небесно-голубого шелкового халата.
— О-о... — так же односложно отозвалась Хуан. Она не могла подобрать ничего более почтительного для этих людей чужого ей мира, да и считала такой ответ в сочетании с низким поклоном более чем достаточным.
После того как ей представили мистера Цао и услышали все то же неизменное «о...», сзади кто-то передразнил тихонько: «О!., о!..»
Наступила зловещая тишина, и вдруг грянул дружный хохот.
Даже самый спокойный человек возмутился бы этим, а Хуан вспыхнула до корней волос. Но сейчас же лицо ее побелело от негодования.
Мистер Шао, однофамилец Шао Вань-шэна, поспешил разрядить сгустившуюся атмосферу:
— Ха, ха, ха! Мисс Хуан! Погодка-то сегодня... такая... Очень, очень рад с вами познакомиться, мисс Хуан! Ха, ха, ха!..
Она еще раз поклонилась с вымученной улыбкой и бросилась к своему столу.
Когда Хуан впервые садилась за свой стол, он показался ей отвратительным, но сейчас она обрадовалась ему, как прибежищу. Она решительно взялась за ручку и попробовала пальцем острие пера. Скорей бы уж началась работа! Но до начала оставалось еще целых двадцать минут.
За это время, казавшееся ей бесконечным, в контору то и дело входили сотрудники, в большинстве мужчины — средние, а может быть, и высшие служащие. Хуан забилась в свой угол и низко опустила голову, стараясь ничего не видеть и не слышать.
Это были, повидимому, люди особого рода: они кашляли, прочищая горло, звонили, вызывая курьеров и громко задавая им никчемные вопросы, а также обменивались отрывочными фразами, говоря, очевидно, о шампанском. Когда Хуан снова подняла голову, около окна уже никого не было, все чинно сидели по местам.
Трехчертный Ван и Шао, однофамилец Шао Вань-шэна, почтительно внимали толстяку средних лет в европейском костюме с сигарой в руке.
А тот, положив ноги на письменный стол и брызгая слюной, словно вокруг никого не было, рассказывал что-то забавное про шампанское и вдруг, запрокинув голову, разразился хохотом. Трехчертный Ван и однофамилец Шао Вань-шэна тотчас присоединились к нему.
Толстяк спустил со стола ноги в начищенных ботинках и легко повернулся на своем вертящемся стуле к мистеру Чжао и мистеру Цао, которые вполголоса переговаривались через этажерку для хранения счетных книг, разделявшую их столы.
Заметив, что толстяк повернулся к ним, оба мистера как бы в испуге отпрянули друг от друга и, видя, что другие смеются, тоже расхохотались. Однако принужденный смех их походил скорее на утиное кряканье. В этот момент стремительно вошел человек в белом полотняном мундире и бросил на самый большой стол туго набитый портфель.
Это был управляющий конторой, прозванный «Дрезиной».
Мигом водворилась тишина, только толстяк, поворачиваясь, скрипнул вертящимся стулом.
Вдруг за дверью раздался хриплый возглас:
— Ван-шэн!
Все зашушукались, засуетились. Послышался скрип кожаных ботинок, и стеклянная дверь распахнулась. Хуан, сидевшая наискосок, увидела человека в белой форме курьера, который стоял навытяжку с наполеоновской шляпой в руках. Затем в дверях появилась маститая персона с шоколадным лицом и, выпятив грудь, проследовала к большому письменному столу. Сопровождавший ее курьер почтительно положил наполеоновскую шляпу на край стола.
«Это, должно быть, главный начальник, — пронеслось в голове Хуан. — Что же делать: самой взяться за какую-нибудь работу, подождать, пока даст начальник, или попросить указаний?..»
Она украдкой стала наблюдать за поведением сотрудников и заметила, что средние служащие да и более высокие по рангу навострили уши, готовые предупредить малейшее движение особы главного начальника, а служащие рангом помельче, заложив ручки за уши, с подчеркнутой старательностью листали огромные счетные книги.
Начальник опустился в кресло, положил руку на туго набитый портфель, а другой извлек из кармана табакерку.
Толстяк, сидевший впереди, сразу насторожился, будто в спине у него выросли глаза. Едва только успел главный начальник отправить в нос щепотку нюхательного табаку и устремить взор в спину толстяка, как тот разом вскочил, на цыпочках приблизился и, шепнув что-то начальнику на ухо, почтительно положил на стол кипу бумаг.
— А... — прохрипел тот.
Хуан, почувствовав, что глаза начальника обратились на нее, смущенно уткнулась в свой стол, не зная, куда девать руки.
Эти несколько минут показались бедной женщине вечностью...
Кто-то дотронулся до ее плеча. Она вздрогнула и подняла глаза. Перед ней стоял толстяк, и его жирная физиономия кривилась в улыбке.
«Наконец-то работа!» — подумала новая сотрудница, испытывая облегчение.
Толстяк, что-то объясняя с пятого на десятое, беззастенчиво ощупывал всю ее фигуру бегающими черными глазками, словно оценивая, чего она стоит.
— Все понятно? — официальным тоном спросил он и, слегка улыбнувшись, добавил интимно: — Ай, мисс Хуан!.. Ты... как, одна живешь?
Она остолбенела, а толстяк, не дождавшись ответа, ухмыльнулся и опять сухим тоном заключил:
— Потрудись закончить работу к полудню.
Он направился к своему столу, но по дороге задержался около мисс Ли, взял копию с какого-то документа и поднес к самому носу, не то читая, не то обнюхивая.
Дрожа от волнения, Хуан принялась за работу, не смея отвести глаз от стола.
Прошло около получаса. Почувствовав, что пальцы онемели, она отложила ручку и вытерла вспотевшие виски.
— Ну и болтун!.. — раздался певучий женский голос.
Хуан обернулась. Толстяк, опершись о край письменного стола, нашептывал что-то на ухо мисс Ли.
Главного начальника с шоколадным лицом в конторе уже не было, и на его столе красовалась лишь наполеоновская шляпа. Стрелки часов показывали десять минут двенадцатого.
«Уже одиннадцать часов десять минут!» — Сердце Хуан дрогнуло и, снова погрузившись в бумаги, она продолжала писать, не решаясь больше взглянуть на часы. Но чем сильнее она нервничала, тем хуже владела рукой и тем больше обострялся ее слух.
А контора гудела от приглушенных голосов и сдержанного игривого смеха.
Вдруг Хуан заметила, как одна из сотрудниц, сидевшая в третьем ряду, потянувшись, вышла из-за стола и, кокетливо изогнув талию, обратилась к соседу:
— Умрешь с этими проклятыми счетами! До чего же надоело снимать копии! Алло! Мистер Чэнь! Помогите мне, пожалуйста.
Служащий осклабился, но не ответил, а она, надув губы, схватила незаконченную работу и швырнула на его стол. Молодой человек воспользовался этим и ущипнул ее за руку выше локтя.
— Ай-яй-яй!.. — произнесла она, стараясь придать своему голосу как можно больше мелодичности, и жеманно обтерла руку платочком. Качнув бедрами, она многообещающе взглянула на Чэня.
Эта сценка вызвала у Хуан тошноту. Она вздохнула и только взялась за ручку, как в глаза бросилась другая картинка: Чжан хихикала, зажимая рот платком, а подле нее стоял какой-то служащий среднего или даже высшего ранга.
«Как это возможно?» — удивилась про себя Хуан и, крепко стиснув зубы, углубилась в бумаги.
Во всей конторе Хуан сейчас была, пожалуй, единственной сотрудницей, негодовавшей на то, что время летит так быстро: работу нужно сдавать, а она готова лишь наполовину.
Но вот комнату наполнил шум отодвигаемых стульев. Хуан заторопилась и поставила кляксу. Она быстро приложила промокательную бумагу, дрожа от мысли, что сейчас подойдет этот толстяк в европейском костюме и спросит работу.
Но тот, должно быть, уже давно забыл о своем распоряжении. Он спокойно надел шляпу, перекинул через руку пиджак и подошел к мисс Ли. Физиономия его выражала крайнее нетерпение. А мисс Ли, раскрыв сумочку и глядясь в зеркальце, старательно пудрилась.
— Наш почтенный толстячок опять обедает с маленькой Ли, — пренебрежительно заметил один из служащих, смотря им вслед и показывая язык.
В этот момент раздался звонок, возвещающий начало обеденного перерыва.
Хуан в отчаянии бросила ручку, сжала голову руками.
— Хуан! Идем обедать, — с улыбкой позвала Чжан, удивленно глядя на подругу.
Та вяло поднялась, через силу улыбнулась в ответ и последовала за ней.
По пути она, наконец, не выдержала и шепотом спросила:
— Почему здесь все на такой манер?.. Мне... мне кажется, я не смогу к этому привыкнуть...
— Присмотришься — привыкнешь, — неопределенно ответила Чжан.
Хуан окинула ее взглядом. Нет, пестрое платье ей совсем не к лицу. Да еще эти оранжевые румяна на щеках!..
— Каково заведение, таковы и порядки, — словно в раздумье заметила мисс Чжан, с искренним сочувствием глядя на подругу. — Если не будешь поступать как все, — не удержишься на месте.
Хуан поникла, осматривая свое простенькое платье и невольно размышляя о сослуживицах, нарядных, словно бабочки. Говорят, оклады их не превышают шестидесяти — семидесяти юаней, откуда же все это?..
Она вспомнила о своем жаловании. Если даже целиком тратить его на платья, все равно ей не угнаться за этими женщинами, а ведь у нее еще такое бремя на плечах!..
Она готова была разрыдаться от огорчения.
«Знала заранее, что радости в службе нет, но мне и в голову не приходило, что она окажется такой отвратительной», — подумала Хуан, и на глазах ее выступили слезы.

{Мао Дунь (рочӧдіс В. Рудман) @ Сын пошел на митинг @ рассказ @ Мао Дунь. Сочинения. Том третий @ 1956 @ Лб. .}

СЫН ПОШЕЛ НА МИТИНГ

Разложив перед собой рукопись, отец взял кисточку, собираясь писать, но в этот момент дверь приоткрылась.
Он не видел, кто вошел, так как сидел спиной к двери, но по шагам догадался, что это сын, и взглянул на большие часы на комоде. Они показывали тринадцать минут двенадцатого.
«Опять отстают», — подумал отец и отложил кисточку.
— Папа, — объявил А-сян. — В полдень я пойду в городскую торговую палату.
— О... — пробормотал отец, поглощенный обдумыванием статьи.
Не получив ответа, А-сян повернулся к двери.
— Как говоришь?.. В городскую торговую палату? — спросил отец, возвращаясь мыслью к сыну.
И сразу вспомнил вчерашний разговор с женой. Она жаловалась, что А-сян последнее время все куда-то ходит со своими одноклассниками, что он побывал даже в парке Вэньмяо, проделав туда и обратно двадцать ли, и что в его возрасте это может вредно отозваться на здоровье.
— В городскую торговую палату? — переспросил он, оборачиваясь. — Для чего же?
— На митинг... — И по лицу А-сяна скользнула еле заметная усмешка.
— А... — рассеянно отозвался отец, и вдруг его осенило: «Да, сегодня ведь тридцатое мая».
«Пришло, значит, и твое время участвовать в движении», — подумал он, пристально вглядываясь в лицо сына.
— Мы отправляемся втроем. Все из моего класса, — сказал мальчик на тот случай, если бы отец стал возражать. Распространяться о своих «личных делах» А-сян не любил.
— Дорогу-то знаешь?
— Знаю. Все мы знаем.
— Только обязательно поезжайте в автобусе. Не вздумайте пуститься пешком. Я дам денег. — И отец снова перевел глаза на рукопись.
Нужно было закончить абзац, а затем идти обедать. Продолжая работу, он слышал, как сын, поискав что-то на книжной полке в соседней комнате, сошел вниз.
Изложив свою мысль, отец прочел написанное и, покачав головой, отложил кисточку. Тут он вспомнил о своем обещании сыну и, взяв деньги, спустился на первый этаж.
Мальчик сидел на низеньком плетеном стуле и хитро улыбался. Он всегда улыбался так, когда взрослые надоедали ему своей излишней заботливостью.
— Вот А-сян собирается в городскую торговую палату на массовый митинг. Ты разве разрешил? Он уверяет, что ты не станешь задерживать, — сказала мать, утюжа одежду. — Мне бы совсем не хотелось пускать его — это ведь опасно. А он твердит, что папа позволил.
— По-моему, опасности тут нет, — отозвался отец и, взглянув на сына, опять подумал:
«Пришло, значит, и твое время участвовать в движении! Ради забавы ты идешь, или же...»
— Ну, а если тебя там арестуют, что ты скажешь? — спросила мать.
— Скажу, что мы просто шумели за компанию, — ответил А-сян с той же хитрой улыбкой.
— Вот полюбуйся на них! — воскликнула мать. — Оказывается, они уже договорились, как себя держать. У них все организовано. Они даже к стычке готовы!
Отец промолчал, а сын добавил:
— Нам не велели брать с собой много денег, а также — бумаги и карандашей.
— Это что же, в школе вас уговорили идти на митинг? — спросил отец.
— Нет.
— Кто же, в таком случае, вас звал, и как вы вообще узнали, что сегодня в городской торговой палате большой митинг?
— В школе им официально об этом не объявляли, — ответила за сына мать. — Им сказали: «Кто хочет, пусть идет», и освободили от занятий. Кое-кто из учителей тоже собирается.
— Учителя пойдут отдельно, по другой дороге, — пояснил А-сян.
— О... — протянул отец, раздумывая над словами жены. «Насчет стычки ее опасения, пожалуй, основательны. Вряд ли дело обойдется без стычки. Ведь это Китай!»
Мать кончила гладить и выключила утюг.
— А по-моему, ему все-таки не следует идти, — проговорила она. — Слишком он еще мал.
— Мама, поджарь поскорее яичницу и рис. Мы должны собраться к двенадцати, — заторопил А-сян.
— А разве еще нет полудня? — удивился отец, привыкший к тому, что на обед из школы отпускали всегда в двенадцать.
— Сегодня им разрешили уйти на час раньше, это не будет считаться пропуском урока, — сказала мать и направилась в кухню.
Отец снова остановил взгляд на сыне и живо вспомнил день тридцатого мая одиннадцать лет назад. А-сяну в ту пору было два года, он только-только научился ходить.
Да, прошло одиннадцать лет!..
Это было на следующий день после кровопролития на Нанкинском проспекте. Его жена с двумя приятельницами вернулась домой, вырвавшись из толпы демонстрантов, требовавших окружить Главную торговую палату и объявить забастовку торговцев. Крепко прижав к себе двухлетнего А-сяна, потрясенная жена рассказывала:
— Вместе с нами оказались школьники. Когда отряд конной полиции ринулся вперед, напирая на толпу, погибло много детей. На моих глазах мальчик лет двенадцати — тринадцати попал прямо под копыта лошади. Хорошо, что из отряда связи бросились ему на помощь! Ах, что я пережила в эти минуты! Я думала о нем, нашем А-сяне... Но ведь когда А-сян вырастет, мир будет не такой, как сейчас?..
И каждый год потом, видя школьников, участвующих в демонстрации в память дня тридцатого мая, она, придя домой, обнимала А-сяна и с глубокой скорбью вспоминала о детях, пострадавших от полицейских нагаек или подмятых лошадьми.
Недавно, увидя фотографии пекинских студентов, раненных во время демонстрации 16 декабря*, мать кликнула сына:
— А-сян, погляди! Вот этот с перевязанной рукой едва ли на много старше тебя. Даже детей не щадят эти звери!

* Имеются в виду патриотические демонстрации студентов в Пекине в декабре 1935 года, выражавшие протест против отторжения японскими захватчиками северных провинций Китая.

И вот настало время, когда и А-сян включается в революционное движение! И многочисленные его ровесники, такие же малыши тогда, одиннадцать лет назад, побуждаемые любопытством и искренне взволнованные, готовятся сейчас к своей первой демонстрации.
Эти размышления рождали в душе отца и горечь и радость одновременно.
А-сян уплетал за обе щеки, а родители, сидя рядом, смотрели на него. «Хорошо бы поведать сыну кое-что из пережитого, — подумал отец, — да мал он еще, не поймет».
Мать первая нарушила молчание:
— Смотри же, А-сян, если после митинга начнется демонстрация, не вздумай пойти.
Но сына сейчас интересовало только одно: как бы поскорее покончить с завтраком.
— Конечно, — поддержал отец, — в манифестации участвовать не надо. Ты только что перенес воспаление легких, и тебе вредно много ходить. Да и полиция может наскочить на вас, как тогда домой вернешься? Ты ведь и дороги-то не знаешь как следует.
А-сян усмехнулся и, наскоро проглотив еду, как будто недовольным тоном проговорил:
— Не беспокойтесь, не беспокойтесь! Сам не найду дороги — покажут другие. Можно в случае чего и рикшу нанять. — И, протянув руку, добавил: — Пожалуйте деньги на дорогу...
Отец вручил мальчику две бумажки, и тот выскочил из дому.
Мать, стоя в дверях, смотрела ему вслед, пока он не скрылся за воротами.
— Ты должен был сразу не разрешить ему, — с укоризной покачала она головой.
— Не разрешить? Тогда он попросту обманул бы нас.
— Но ведь он так еще мал, — вздохнула жена.
Муж покачал головой, закурил сигарету и вернулся мыслью к незаконченной рукописи, которую необходимо было отправить сегодня же вечером.
За обедом супруги несколько успокоились, и жена, как бы рассуждая сама с собой, проговорила:
— Сначала я хотела пойти вместе с ним, чтобы увести его домой, если начнется демонстрация, но потом подумала, что он, пожалуй, не согласится на это.
— Ну, ясно, — рассмеялся муж. — Для него важно быть в общей массе. Какой же ему интерес идти с матерью!
— А-сян ничего еще не понимает, но мальчик он горячий и, как видно, не из трусливых!.. — с гордостью заметила жена. — Тебе следовало вразумить его.
— Это каким же образом? Сказать ему: «Избегай напрасных жертв»? Такому-то глупышу?
И отец вдруг расхохотался так задушевно, что морщинки на его лице разгладились.
До конца обеда они не подымали больше разговора об этом. Встав из-за стола, муж закурил и начал медленно прохаживаться по комнате.
Он несколько раз останавливался, поглядывая на жену. Лицо его горело от возбуждения. Наконец, подойдя к ней, он задумчиво проговорил:
— Такие массовые митинги будут безопасны только тогда, когда вырастут дети А-сяна. Китайская революция куется в длительной и тяжелой борьбе.
— Мой А-сян непременно вырастет храбрецом. Будь ему сейчас двадцать лет, я ни чуточки не беспокоилась бы, но ему всего лишь тринадцать. Я мечтаю, чтобы он сразу стал двадцатилетним.
— Успокойся, жизнь порой пролетает слишком быстро.
Они посмотрели друг на друга с улыбкой, радостной и светлой, хотя в глазах обоих стояли слезы.
Вторая половина дня пролетела незаметно, однако после шести часов «передовые» родители забеспокоились. Время, казалось, то ползло слишком медленно, то мчалось чересчур стремительно. Мать уже подумывала, не сбегать ли ей на место митинга и разузнать, в чем дело.
Когда пробило восемь, отец заволновался не на шутку. Но тут как раз по дороге с митинга зашел приятель и принес различные прокламации.
Он рассказал, что во время митинга никаких инцидентов не произошло, и мать немного успокоилась. Но теперь ее начало тревожить другое: не заблудился ли А-сян, не попал ли под машину? Ведь матери ее дитя всегда кажется беспомощным, как новорожденный ягненок.
Было уже четверть десятого, когда мальчик, наконец, вернулся.
— Откуда это? — удивился он, увидев на столе прокламацию, и, быстро сунув руку в карман, вытащил такую же.
Родители рассмеялись.
Мать тормошила А-сяна:
— Ну, как демонстрация? Расскажи скорей маме...
— Хорошо!.. Дошли до братской могилы жертв тридцатого мая, потом свернули к Северному вокзалу. Но дальше нас не пустили, солдаты приказали расходиться... Ноги у меня ни капельки не болят!
А-сян показал прокламацию, на которой пламенели красные иероглифы.
— Это лозунги, — пояснил он. — А как здорово мы их выкрикивали!

Июнь 1936 года.
Шанхай.

{Мао Дунь (рочӧдіс В. Рудман) @ Лена и Цзиди @ рассказ @ Мао Дунь. Сочинения. Том третий @ 1956 @ Лб. .}

ЛЕНА И ЦЗИДИ

I

— Такая малюсенькая, глазки зеленые, словно хрусталь, и будто все понимает. Сама черная, а шерсть такая густая!.. — прыгая, рассказывала матери вбежавшая в комнату девочка и показывала руками размер собачки.
Семья только вчера переехала в этот двор, где, как выяснилось, проживало пять некитайских национальностей, а сколько в точности было здесь этих «немых друзей», никто и не знал.
Хозяева-уйгуры жили на восточной стороне двора в доме из трех больших комнат, который можно было назвать двухэтажным домом особого вида. Почему же «особого вида»?
А вот почему. В этих краях, согласно установившемуся обычаю, дома строятся в два этажа, однако верхний служит не жилым помещением, а складом, не имеет ни окон, ни дверей, и зимой его заполняют разными припасами, например фуражом. Что же касается нижнего этажа, то здесь, в зависимости от вкусов обитателей, настилается пол, делаются окна с застекленными двойными рамами, пристраивается нужной ширины веранда.
От ворот к дому пролегал узенький дворик длиной чжанов в десять. По северной его стороне возвышался дом европейской архитектуры в десять комнат. Четыре из них занимала семья девочки.
Узкий проход, в конце которого была помойка, отделял этот дом от туземной постройки, состоящей из кухни и комнаты, где разместились повар и слуга.
Именно в этом домике девочка и нашла маленькое существо с зелеными глазами, неизвестно откуда и когда появившееся.
Услышав о собаке в комнате повара и слуги, мать сначала не обратила на это никакого внимания. Мало ли во дворе всяких собак и волчьей, и тибетской, и монгольской породы, и пекинских болонок, и просто дворняжек. Как только сходил снег, вся эта свора принималась носиться по грязи. Глубокой ночью достаточно было одной собаке подать голос, как двор наполнялся сплошной волной переливчатого лая.
Отцу это очень не понравилось, и он с иронией сказал своему другу Чжану:
— У нас здесь не только выставка национальностей, но и (что еще забавнее!) целый зоопарк. Вот сам погляди: и коровы, и лошади, и куры, и овцы, и собак столько, будто их нарочно собирали.
Дети же, напротив, были в восторге, и как только девочка обнаружила маленькое зеленоглазое существо, мальчик тут же разузнал всю его историю. Он пришел в комнату матери и сообщил:
— Наш повар говорит, что слуга подобрал собачку на дороге. Только, кажется, он просто ее где-то стащил, потому и боится выпустить.
Слуге перевалило уже за пятьдесят. Был он старый служака, живавший, по его словам, в людях у многих богатых господ. Этого слугу усиленно рекомендовал в семью один адъютант и хвалил за сообразительность. Старик действительно повидал свет, был даже в Ланьчжоу* и, вспоминая об этом, с восхищением говаривал:
— Это же столица. Не то, что здесь! И сравнить нельзя!

* Ланьчжоу — главный город провинции Ганьсу.

Ланьчжоу он считал единственным городом на весь Китай, да что Китай — на весь мир!
Раньше этот слуга был солдатом и часто с увлечением рассказывал о «славном» времени, когда, бывало, задаром забирал чужое добро. Поэтому никто не сомневался, что он просто-напросто стащил где-нибудь собачку.
А маленькое существо и в самом деле оказалось презабавным: слуга понимал толк в собаках. Дети все уши прожужжали матери, и она, наконец, тоже заинтересовалась и пошла взглянуть на находку.
Собачка сидела на нарах. Увидев незнакомую женщину, она не залаяла, а с тоской посмотрела на нее зелеными глазами. Когда к ней подошли, она улеглась, опасливо поглядывая на людей.
— Жалко такую маленькую, — проговорила мать. — Посмотрите, она, кажется, дрожит...
Мать подняла руку. Собачка задрожала еще сильней, но когда увидела, что бить ее никто не собирается, успокоилась, тихонько привстала на передние лапы и, вытянув мордочку, начала нюхать воздух. Глаза ее все еще выражали испуг.
— Сядь! сядь! — крикнул мальчик, подходя ближе.
Собачка, склонив голову, поглядела сначала на мать, потом боязливо перевела глаза на девочку, как бы моля отпустить ее. Убедившись, что ее не понимают, она обиделась, подтянула задние лапки и села. Зеленые глаза ее наполнились слезами, а на круглой тупой мордочке отразилось безысходное отчаяние.
— Жалко на нее смотреть! — сказала мать и повернулась, собираясь уйти.
Собачка, как будто поняв ее слова, опять улеглась и жалобно заскулила.
Водонос Ван, аккуратный и чистенький старичок из бывших солдат, греясь около раскаленной плиты, пожевал беззубым ртом и, помедлив немного, тихо проговорил:
— Щенок-то домой просится, о своих хозяевах, видно, стосковался. — И он вздохнул.
— Эта крошка всех просит, чтобы ее отпустили, — подтвердила девочка. — Ведь если скулит, значит домой хочет.
И она рассказала, что собачка, как только завидит слугу, начинает дрожать. Крикнет он ей: «Садись!» — она сразу садится и не смеет лечь, как сейчас, все сидит и сидит, а сама плачет. Наверно, он бьет ее сильно.
— Вот папа вернется, — ответил мальчик, — мы заставим отнести ее домой. Воровать собак нечестно.
— Нет, так нельзя, — возразила девочка. — Тогда он просто спрячет ее. Так он и понесет ее хозяевам!
— Надо будет расспросить ближайших соседей, не потерялась ли у кого собака. Пусть придут и опознают, — сказала мать.

II

Дня через два в полдень хозяйка маленького зеленоглазого существа действительно явилась. Это была советская женщина, которая жила напротив советского консульства.
Заслышав издали ее голос, собачка залилась радостным лаем, и, когда женщина подошла, она завертела хвостом, встала на задние лапки, передними же принялась царапать свою дородную хозяйку. Собачка повизгивала, лизала ей руки, а затем начала ластиться к девочке и прыгать у ее ног.
Соседка из этого же двора — не китаянка — стала ломаным китайским языком переводить слова советской женщины. Из ее бессвязных объяснений, подкрепленных жестикуляцией, кое-как удалось, наконец, понять, что советская женщина благодарит. Ее младший брат так привязан к этой собачке, и она очень, очень им признательна...
К вечеру того же дня женщина явилась опять, уже с другой собачкой. Пришел и настоящий переводчик. Женщина подарила девочке щенка. Он был тоже черный, с такой же густой шерстью, а размером чуть побольше кошки. Когда его пустили на стол, он словно прирос к месту, боязливо разглядывая своими карими глазами незнакомую обстановку и чужих людей.
Переводчик объяснил, что это — младшая сестренка зеленоглазой собачки, ей только что исполнился месяц и советская женщина дарит девочке этого щенка взамен того, который нашелся.
В сущности мать совсем не собиралась заводить собаку, но переводчик от имени хозяйки наговорил кучу любезностей и трижды просил принять подарок, так что щенка пришлось оставить. Затем все пожали друг другу руки и распрощались.
— Вот и займись ею, — сказала мать дочери, проводив гостью. — Воспитать собаку — дело нелегкое.
Девочка назвала собачку Леной.
Дети сразу же стали обучать Лену разным шалостям, но щенок оказался неподатливым: то ли он ленился, то ли нарочно прикидывался глупым. Пока его поддерживали, он стоял, а как только отпускали — тотчас ложился. Когда Лену кликали, она будто не понимала, а грозили побить — прятала голову в ожидании удара и исподтишка поглядывала на людей.
Старый слуга невзлюбил Лену.
— По морде видно, что вор! — определил он.
Через несколько дней интерес у детей к щенку остыл, а во дворе вдруг появился новый щенок. Его принесла старуха, казашка по национальности.
Откуда была эта старуха, никто не знал. Девочка частенько встречала ее на деревянном мостике за воротами, и хотя они и не понимали языка друг друга, но всегда обменивались улыбками. И вот сегодня она принесла щенка. По выражению ее лица было ясно, что это подарок детям.
Завязался разговор жестами: дети отказывались от подарка, старуха настаивала. По счастью, во двор вышел хозяин дома — уйгур. Этот бай, отлично объяснявшийся по-китайски, принял за детей решение: собаку оставить. Он пояснил, что Лена старухе не нравится, и потому она принесла эту собаку; дома у нее еще очень-очень много собак.
— Большой, большой, — показал он рукой. — В этом году, в следующем году вот такой высокий будет, такой высокий. Хороший, хороший щенок!
У девочки была уже Лена, и нового щенка отдали мальчику.
По соседству, в доме у начальника управления Чэня, жил огромный пес сычуаньской породы, рыжей масти и курчавый, по кличке Цайцай. Он очень нравился мальчику. А так как, по словам хозяина дома, новый щенок был той же самой породы, что и Цайцай, мальчик с радостью взял его. В какой-то книжке он вычитал имя «Цзиди» и этим именем назвал щенка.
Цзиди была того же возраста, что и Лена, масти рыжей, с мягкой курчавой шерстью, заостренной мордочкой и широкими ушами, доходившими до самых глаз. Вид у нее был глуповатый, словно она ничего не понимала, и серые глаза ее мало что выражали. К тому же была она порядочной трусихой.
Когда их кормили, Лена сразу же захватывала всю чашку, не давая Цзиди подойти, а та терпеливо ждала, пока она наестся, и лишь после этого подходила и доедала остатки.
Видя такую несправедливость, мальчик пытался заставить их есть вместе, но Цзиди ела, пока мальчик ее держал, а когда отпускал, снова шла на свое место, дожидаясь, пока Лена, наевшись, отойдет. Цзиди казалась такой жалкой, что даже ее покровителя мальчика это подчас раздражало.

III

В майские дни в Урумчи* очень тепло, едва сойдет снег — повсюду жидкая грязь.

* Урумчи — административный и торговый центр китайской провинции Синьцзян.

Сейчас почти вся грязь уже высохла. Во дворе с утра до ночи звенел лай собак всевозможных пород, в том числе Лены и Цзиди. Теперь обе они уже подросли и превратились в красивых собак.
Лена была крупная, с густой темной и необычайно блестящей шерстью, упитанным туловищем, длиной, впрочем, не более двух чи, и короткими ногами. Глаза ее с любопытством поглядывали на людей, но не имели того умного выражения, какое было у ее старшего брата, и вся морда была менее осмысленной.
Большинство живущих во дворе собак принадлежало к волчьей породе, а пес, живший в доме соседки — не китаянки, — был прямо чуть не с теленка. Этот негодник, по большей части лениво развалясь, лежал у двери и время от времени чрезвычайно важно прогуливался по двору с видом, полным достоинства.
Случалось, что он принимался громко лаять, устраивая во дворе целый скандал. Это значило, что он или грызет раздобытую в мусорной яме баранью кость, или же пугает чужих собак, которые, забежав во двор, с жадностью набрасываются на истлевшую тряпку, а то и просто щепку.
В таких случаях Лена, обычно лежавшая на войлоке у дверей, вскакивала разом на все четыре ноги и, подняв лай еще в комнате, вылетала во двор с таким видом, будто без нее там никак не обошлись бы. Она стремительно врывалась в свору больших псов волчьей породы, прыгая и заливаясь лаем.
Псы, даже и не подозревавшие о существовании Лены, садились на задние лапы, принимались рычать и вдруг кидались вперед с намерением совершить нападение на врага. Но она с особой изворотливостью проскальзывала между их длинными задними ногами и без всякой робости поднимала отчаянный звонкий лай.
Цзиди была выше и крупнее Лены и скакала и бегала быстрей ее. Худощавое туловище, поджарый зад и длинные крепкие лапы выдавали в Цзиди отличного охотника на лисиц и зайцев. Она, видимо, прекрасно усвоила правило: «Кто первый в дом вошел, тот и старший» — и потому всегда и во всем подчинялась верховодству Лены.
Всякий раз, когда во дворе слышался лай и Лена с чрезвычайно озабоченным видом стремглав выбегала из комнаты, Цзиди с ленцой поднималась, потягивалась, как будто раздумывая и набираясь духу, и, не торопясь, выходила следом. Она запаздывала, но, очутившись на улице, в несколько прыжков оказывалась в центре боя. И тут сразу обнаруживалось ее детское озорство. Цзиди, не разбирая ни своих, ни чужих собак, начинала играть с ними.
Случалось, что она перескакивала через голову какого-нибудь огромного пса волчьей породы, хватая его за ухо. Когда же пес, обозленный таким издевательством, старался поймать ее, Цзиди ловко вырывалась, делала большой прыжок, останавливалась и лаяла на него, как бы спрашивая: «Ну что, взял?»
Игра эта продолжалась до тех пор, пока псы не отступали. Тогда Лена, словно полководец, одержавший победу, с лаем гналась за ними до самых ворот, а затем, раскачивая жирное туловище, медленно возвращалась домой. Цзиди следовала по пятам.
— Лена уже взрослая собака, а Цзиди совсем еще щенок и ничего не понимает, — часто говаривала мать.
Нельзя сказать, чтобы Лене не было свойственно озорство, однако все, чему ее учили, она запоминала крепко.
Однажды утром обе собаки, как будто сговорившись, выбежали во двор и принялись копаться в мусорной яме, дружно работая лапами. Их несколько раз окликали, но они даже головы не повернули.
Наконец, Лена явилась и как ни в чем не бывало, став на задние лапы, начала лизать хозяевам руки, за ней сторонкой вошла Цзиди и, шмыгнув в столовую под обогреватель, забилась там, отказываясь вылезать.
— Черт побери! Да тут, оказывается, вон какая драгоценность! — воскликнул мальчик, вытаскивая из-под собаки клок зловонной бараньей шкуры. — Ты это зачем же притащила?
Он сунул шкуру ей под нос, потыкал мордой и несколько раз хлопнул по голове. Цзиди не вырывалась. Игриво опрокинувшись на спину, она забрыкала задними ногами и завертела хвостом. Это был испытанный прием, когда ее лупили.
Лена, сообразив, что проделка их раскрыта, тихонько забралась в свою конуру и, хоть убей, не хотела выходить на зов девочки. Лишь убедившись, что так долго продолжаться не может, она, наконец, выползла, опустив голову и всем своим видом давая понять, что ей не повезло.
Клок шкуры выкинули, а собаки разлеглись на ковре, точно их ничто не интересовало.
Немного спустя Цзиди вдруг исчезла. Во дворе ее не оказалось, за воротами — тоже. Решили, что собака убежала и играет где-нибудь. Кому же могло прийти в голову, что она лежит спокойно под обогревателем, уткнувшись мордой в пол? Глаза ее были закрыты, и она притворилась, что спит. Цзиди толкнули, но она даже не шевельнулась, а когда ее оттащили, зловонная баранья шкура снова была обнаружена под ней.
Зачем ей понадобилась эта шкура, так никто и не понял, ведь есть ее нельзя было, играть с ней — тоже.
— Оставьте ее, пусть делает что хочет, — сказала мать, сжалившись над собакой.
Но мальчик никак не мог с этим смириться. Он еще сильнее ударил Цзиди, а шкуру выбросил во двор.
Когда же и в третий раз она была найдена под Цзиди, мальчик окончательно вышел из себя и, хотя отец, мать и сестренка расхохотались, сердито крикнул:
— Больше уж ни за что не притащит!
Он засунул шкуру собаке в рот и начал гнать Цзиди. Та заупрямилась. Он схватил ее за уши и вытолкал на улицу, а клок бросил в канаву: пусть теперь любуется на свою милую игрушку, которую вода несет неизвестно куда. На этом увлечение Цзиди бараньей шкурой и кончилось.
Мать не одобрила такого поступка сына и сказала, что отбирать у собаки любимую забаву жестоко и Цзиди теперь, наверное, заскучает.
Но ничуть не бывало. Собака тут же вбежала во двор и затеяла игру с большими псами.
— Да она же в конце концов совсем еще крошка. Это у нее просто ребячество, — сказала девочка.
Однако найти объяснение этой причуде было не так уж трудно, — Цзиди была иной породы, чем Лена, привыкшая к домашнему образу жизни. Ее родители, братья и сестры в это же самое время бегали в горной глуши за своими хозяевами казахами. И если бы Цзиди не очутилась тут, она, конечно, тоже стерегла бы отары овец, гонялась за рослыми скакунами где-нибудь в горной глуши, среди лесов, совершенствуя свои природные способности. А теперь единственно, что ей оставалось в тесном дворе, — это испытывать свое острое чутье и тренировать ловкость хватки на зловонном клочке бараньей шкуры.

IV

Перед началом ежегодных ветров со стороны Турфана наступила такая жаркая и удушливая погода, что у людей кружилась голова.
Был полдень. На деревянном мостике, перекинутом через канаву, в холодке под тенью ивы, расположились бородатые казахи и уйгурские девушки с множеством косичек на голове, в ярких разноцветных платьях и сапогах с длинными голенищами. Кто пристроился на перилах моста, а кто сидел просто на корточках. Тут же несколько собак, больших и маленьких, резвились у края дороги.
В этот момент девочка и мальчик возвращались из соседнего дома. Умница Лена радостно встретила их за воротами. Дети остановились на мостике, переговариваясь с уйгурскими девушками на ломаном русском языке.
Лена, вдруг обнаружив на другой стороне улицы что-то интересное, завертелась и стремительно бросилась через дорогу. Но не добежала она и до середины, как с севера налетела огромная грузовая машина. Мальчик только успел крикнуть: «Ай, беда!»
Лена пронзительно завизжала на всю улицу. Когда пыль рассеялась, все увидели, что собака делает отчаянные попытки подняться. Дети кинулись к ней, но им преградила дорогу телега. Когда она проехала, собака успела уже сама доползти до мостика и забилась под доску. Мальчик подскочил, чтобы ее вытащить, но она схватила его за палец.
— Лена! — вскрикнул он от боли.
Собака выпустила палец, и мальчик, превозмогая боль, поднял Лену на руки. Вся задняя половина ее туловища оказалась сильно помятой, но крови нигде не было. Девочка взяла Лену и прижала к себе. Из глаз ее брызнули слезы.
— Щенок уже пропал... — с сильным акцентом проговорил старый казах и вздохнул.
Дети принесли Лену домой и уложили на мягкую подстилку, приготовленную матерью. Собака не могла ступить на задние лапы и взвизгивала от боли, а карие глаза ее умоляюще смотрели на людей.
Цзиди бродила около и, видя суетящихся вокруг Лены людей, тихонько скулила. Она, повидимому, отлично понимала, что произошло.
— Мама! Что же делать? Что же теперь делать? — волновалась девочка.
— Ничего страшного, — успокаивала ее мать. — Просто даже странно! Крови ни капли, а вся задняя часть помята. Я все-таки думаю, что она не пропадет.
Все начали выхаживать Лену, и мать обратилась в старшую сестру милосердия. Собаку на подстилке перенесли в столовую и налили ей молока.
Мальчик слыхал, что в городе есть ветеринарная лечебница. Дождавшись со службы отца, все сели в его коляску, уложили Лену и повезли в лечебницу.
Ветеринар сказал, что внутренности не повреждены, но перелом бедренной кости возможен, и если собака и выживет, то останется хромой. Заднюю часть туловища Лены намазали толстым слоем мази и вставили ей катетер.
Собаку еще два раза возили в лечебницу. Лена мало-помалу начала выздоравливать. Она уже больше не стонала, ела хорошо, но если кто-нибудь нечаянно касался задней части ее туловища, взвизгивала от боли.
Недели через две Лена начала ползать, волоча задние лапы, и целыми днями пила молоко. Грудь ее раздалась, а задняя часть оставалась непропорционально тощей. Прошло еще некоторое время. Теперь собака уже могла стоять, но не ходила, а подпрыгивала и, только когда выпал первый снег, начала бегать, все еще немного прихрамывая.
Выходить за ворота одна Лена с тех пор уже не решалась и, заслышав еще издали шум машины, сразу пряталась. Но во дворе она чувствовала себя прекрасно, оживленно бегала и, если псы волчьей породы затевали драку, прихрамывая, вертелась у них между ногами и лаяла, точно без нее тут никак бы не обошлось. Она все так же верховодила Цзиди, и когда их кормили, та попрежнему уступала ей место.

V

Самой большой страстью Цзиди было увязываться за людьми, и, как только кто-нибудь выходил из дому, она обязательно бежала следом.
Как-то отец отправился в находящееся поблизости 9-е бюро обслуживания путешественников, чтобы повидаться с приятелем, только что приехавшим из Внутреннего Китая. Войдя в ворота бюро, он увидел Цзиди, которая прыгала во дворе. Собака, как оказалось, все время украдкой бежала сзади и, не успел хозяин войти во двор, была уже там.
По двору гуляли куры, и Цзиди, словно они были ей ровня, принялась играть с ними. Куры в страхе разлетелись. Отцу оставалось только крикнуть людей, чтобы принесли веревку и привязали собаку. Но Цзиди не унималась. Она продолжала прыгать и лаять, пугая маленького сына приятеля, а когда хозяин вошел в дом, в отчаянии начала выть и изо всех сил рваться с привязи. Она становилась на задние лапы и визжала, передними стараясь сбросить с себя веревку. Убедившись, наконец, в тщетности этих попыток, она легла, с обиженным видом опустив голову на сложенные лапы. Цзиди, очевидно, решила, что на этот раз она погибла — попала в руки врагов.
Собравшись домой, отец велел отвязать Цзиди. Но когда с нее стали снимать веревку, она заподозрила какую-то большую беду и так напугалась, что затряслась всем телом.
— Первый раз видел, чтобы Цзиди дрожала, — рассказывал отец, вернувшись домой.
Каждое утро во двор подавалась коляска, в которой отец ездил на службу. Коренная лошадь была еще молодой и лягливой, и Цзиди очень любила играть с нею. Она скакала вокруг, лаяла, прыгала в коляску, а оттуда — на спину лошади. Как-то раз лошадь лягнула ее, но только на два дня отвадила Цзиди от озорства.
Однажды после полудня отец ехал в город на службу. Коляска быстро летела по укатанной снежной дороге, и только у городских ворот отец вдруг заметил мчавшуюся следом Цзиди. Вид у нее был чрезвычайно довольный. До дому было далеко, и, если отогнать собаку, она еще заблудится, да дело и не только в том, что заблудится, — здешние собаки имеют свою зону влияния, и пробраться через нее нелегко. Отец велел кучеру придержать лошадей, собака прыгнула в коляску и вместе с хозяином отправилась на службу.
В коляске Цзиди вела себя не слишком благовоспитанно и все время норовила взобраться на козлы. Когда поровнялись с воротами Общества культуры, собака соскочила на ходу и вбежала во двор, точно была здесь завсегдатаем.
Отец наказал кучеру присматривать за ней и не позволять бегать где попало, но Цзиди уже скрылась. Наконец, она опять появилась и уселась в коляску в ожидании, что поедет домой. Она уже обежала все комнаты большого дома, убедилась, что ничего интересного там нет, и ей не терпелось поскорее добраться до дому.
Но хозяин пробыл здесь около часу, за это время Цзиди не раз забегала в кабинет и, припадая на передние лапы, требовательно тявкала, как будто спрашивая: «Когда же мы, наконец, поедем?»
Ничего не оставалось, как приказать людям запереть ее в сторожку, чтобы она не надоедала.
После этого случая отец, уезжая из дому, наказывал слуге не выпускать Цзиди. Первый раз ее еще удалось удержать, а во второй она куда-то спряталась и ее не нашли, но лишь только коляска отъехала от ворот, увидели, что собака бежит сзади. Пришлось остановиться, поймать ее и увести домой.
В третий раз, выезжая за ворота, кучер внимательно огляделся, — Цзиди сидела с опущенной головой у двери мелочной лавочки, притворяясь, будто совсем не интересуется коляской. Кто бы подумал, что все это только хитрость!
Не проехали и десяти домов, как Цзиди уже бежала сзади. И опять пришлось возвращать ее.
Тогда Цзиди надумала вот что: она заранее спряталась в магазине далеко от дома и проделала все так умно, что никто ничего не заподозрил. Ее увидели около коляски лишь в тот момент, когда уже въехали в город. Цзиди была вся в поту и, повидимому, очень измучена. Ее опять повезли с собой и, чтобы она не бегала, заперли в конюшню. На этот раз Цзиди просидела взаперти целых три часа, что было для нее хорошим уроком. С тех пор она потеряла всякую охоту бегать за коляской.

VI

Весной следующего года, когда все опять растаяло и на дорогах лежала грязь толщиной более цуня, семья начала готовиться к отъезду. Задумались, как получше пристроить Лену и Цзиди. Надо было отдать их в хорошие руки.
Когда-то, еще перед началом событий 13 августа*, в семье была белая кошка, которую подарил друг. После падения Шанхая у семьи началась скитальческая жизнь, и эта кошка доставила немало хлопот. Но в Шанхае были родственники, и кошку отдали в семью, которая никуда не уезжала и где любили животных.

*13 августа 1937 года японские захватчики высадили десанты и начали бои за захват Шанхая.

Купив билеты на пароход, отплывавший в Гонконг, отец пошел к родственникам попрощаться. Когда он вернулся, мать первым долгом спросила про кошку и заметила:
— Хорошо еще, что дети не в Шанхае, а то сколько бы слез они пролили.
И сейчас, отдавая в чужие руки два таких же бессловесных существа, мать страдала, как и тогда.
— Уж и не знаю, жива ли наша белая кошечка, — с болью проговорила она. — Когда папа видел ее в последний раз, он сказал, что у нее даже шерсть стала как будто другого цвета. Ведь там в доме и лакей, и няня, и шофер, и каждый мог издеваться над ней. Но все-таки сколько мы ни думали, а лучшей семьи было не найти: старая госпожа так жалела этих крошек.
Слова матери воскресили в памяти членов семьи прошлую скитальческую жизнь, и все помрачнели. Отцу вспомнилось, что когда они уезжали из Гонконга, сынишка собрал накопившиеся за год детские книжки с картинками, под которыми был английский текст, и, аккуратно завернув, просил отца передать их в надежные руки кому-нибудь из родственников.
— Я знаю, — заявил он, — что потом, когда смогу опять вдоволь глядеть на эти книжки, буду уже взрослым человеком и вряд ли стану радоваться таким вещам. Но все-таки мне хочется сберечь их, чтобы потом можно было опять на них взглянуть.
И вспомнив эти слова сейчас, когда надо было пристраивать собак, отец почувствовал, что волнение, которое охватило его тогда, сливается с сегодняшними горестями в один поток. Он посмотрел на детей, сознавая, что глубоко виноват в тех страданиях, которые пережили они в свои ранние годы.
А мать, обратясь к детям, проговорила:
— В тот самый день, когда национальная армия уходила из Шанхая на запад, папа увез вас в город Чанша. Я осталась дома одна. День был дождливый. Японские самолеты кружили над западными окраинами Шанхая, и гул артиллерии не смолкал ни на минуту. Я включила приемник и стала слушать передачу. Как тоскливо было у меня тогда на сердце! Со мной оставалась только белая кошечка. Она сидела на столе около окна и тоже как будто слушала радио. Это произвело на меня такое глубокое впечатление, которого я никогда не забуду.
Пока они говорили о прошлом, Цзиди лежала на ковре, а Лена с понимающим видом стояла около девочки, положив лапы ей на колени.
Девочка обхватила голову собаки, привлекла к себе и взволнованно сказала:
— Завтра тебя отдадут в другую семью, понимаешь ли ты это?..
Мальчик улыбнулся, но и у него было тяжело на сердце. Ему тоже не хотелось расставаться с собакой.
В конце концов Лену решено было отдать приятелю, который работал в театре, а Цзиди — начальнику управления Чэню, чтобы она составила компанию его псу Цайцаю. Начальник управления Чэнь — большой любитель охоты и будет доволен собакой, тем более что он как-то хвалил Цзиди.
Так как Лена была собакой смышленой, ее решили увезти за несколько дней до отъезда, чтобы посмотреть, привыкнет ли она к новому месту. Мать с детьми села в коляску и отвезла Лену.
На другой день отца стали просить, чтобы он сходил к приятелю и узнал, освоилась ли Лена с новой обстановкой. Из разговора по телефону выяснилось, что собака в тот же день пыталась улизнуть, но, не зная дороги, вернулась. Матери и детям захотелось еще раз взглянуть на нее.
Лена сидела взаперти. Господин Чжу запер ее в своей комнате и попросил жену позаботиться о ней. Когда со двора донеслись голоса старых хозяев, собака завыла и начала царапать лапами дверь. Ее выпустили, и она принялась прыгать вокруг хозяев, не давая сделать ни шагу. Она вставала на задние лапы, лизала руки, непрерывно взвизгивала, и из глаз ее текли слезы. Тяжело было на сердце у матери и детей, но что делать! Они попросили господина Чжу обманом увести собаку и незаметно ушли домой.
С тех пор семья уже не пыталась увидеть Лену. Но несколько дней спустя мальчик, отправившийся в город за покупками, встретил ее на перекрестке улиц. Она сидела у края дороги, вид у нее был измученный. Собака, как оказалось, вырвалась от своих новых хозяев еще вчера ночью. Дороги в свой прежний дом она не знала, а возвращаться не хотела и, видимо, поджидала на перекрестке, не проедет ли коляска отца.
Мальчик взял Лену на руки и понес к театру, однако она всю дорогу скулила, выражая свой протест. Но что было делать? Ведь господин Чжу — все-таки самый подходящий для нее хозяин. В новой семье ее полюбили, да и там тоже есть дети.
Цзиди после этого случая решили держать дома до самого дня отъезда. Она все время искала свою подружку и в конце концов, словно убедившись в тщетности поисков, притихла и целыми днями лежала на ковре.
За день до отъезда ее отвели к начальнику управления Чэню. Она пошла совсем удрученная и, войдя в новую комнату, уныло легла на пол. Когда мать и дети стали прощаться с госпожой Чэнь, Цзиди в испуге вскочила, но, словно приговоренная судьбой, не сделала никакой попытки сопротивляться и бежать.
Собаки были устроены, и семья занялась спешными сборами в дорогу. Завтра — день отъезда, на сердце у всех было тоскливо.
Год спустя, когда отец и мать бежали из Гонконга в Гуйлинь, пришло письмо от детей, оставшихся в северо-западном пограничном районе. Они писали, что с театральной труппой, работавшей в Дихуа, что-то случилось. Вспомнили о Лене.
— Неизвестно, что теперь с ней, — сказал отец.
— Да и о Цзиди ничего не известно: живет она у начальника управления Чэня или убежала?
Вскоре после этого пошли слухи, что и начальник управления Чэнь покинул город.
— Так что же все-таки с Цзиди?..
И снова вспомнив о своей белой кошечке, мать глубоко вздохнула.

{Мао Дунь (рочӧдіс В. Рудман) @ Комедия @ рассказ @ Мао Дунь. Сочинения. Том третий @ 1956 @ Лб. .}

КОМЕДИЯ

I

— Один, два, три, четыре... Один, два, три, четыре... — уже в который раз пересчитывал содержимое своего кармана молодой, истощенного вида человек по имени Хуа. — Четыре... всего четыре медяка!..
Хотя у него от голода в глазах плясали разноцветные искорки, он все же достаточно хорошо соображал, чтобы не сбиться со счета.
— Один, два, три, четыре... Всё!.. Да, только четыре медяка...
Он подошел к торговцу жареными лепешками, здоровенному верзиле, родом, должно быть, из провинции Шаньдун, разжал сухую коричневую ладонь и, торжественно предъявив свои четыре медяка, схватил пару лепешек.
— Э... так не пойдет! — закричал тот и, вытирая грязную руку о штаны, сердито уставился на него. — Пара жареных лепешек стоит восемь медяков. Гони еще четыре.
Услышав шаньдунский акцент и взглянув на страшную рожу с налитыми кровью глазами, Хуа сразу притих. Продавец этот живо напомнил ему свирепого солдафона, который пять лет назад задержал его на проспекте и жестоко отдубасил прикладом.
За эти пять лет, проведенные в тюрьме, из памяти Хуа исчезли лица многих близких друзей, но облик звероподобного солдата из частей армии маршала Сунь Чуань-фана, крепко вбитый в сознание ударами приклада, остался неизгладимым.
И надо же было так случиться, чтобы именно сегодня, когда молодой человек вышел из заточения и встретился, наконец, с людьми, в этот первый день свободы подобная же образина со свирепым взглядом и шаньдунским акцентом вновь предстала перед ним!
«Неужели за пять лет в мире ничего не изменилось?..» — подумал Хуа, и на какое-то мгновенье ему показалось, что его арестовали только вчера.
Протянутая рука его дрогнула. Взглянув на горячие лепешки в другой руке, Хуа спросил запинаясь:
— Как... это... восемь медяков?.. Будет тебе людей дурачить!.. В первый раз, что ли, я покупаю лепешки? Вчера только... платил по два медяка за штуку...
— Иди ты... знаешь куда! — разозлился продавец. — Два медяка за одну лепешку! Вчера покупал? Во сне тебе приснилось! В наше-то время по два медяка за лепешку? Не видишь ты разве белое солнце на голубом небе? Потому все и вздорожало. Это при твоей бабушке лепешки по два медяка продавались.
Толкавшиеся около лотка рабочие расхохотались и с любопытством стали разглядывать молодого человека. Хуа поднял на них глаза.
Те же изношенные до дыр куртки из синего холста, те же измученные, желтые лица, что и пять лет назад. Какая знакомая, какая привычная картина!..
Заметив растерянность парня, верзила-шаньдунец сгреб четыре медяка, оставил ему одну лепешку и, отвернувшись, начал криками зазывать покупателей.
Хуа машинально присел на корточки и отправил лепешку в рот.
— Революция, революция, а еда и одежда с каждым днем все дороже!.. К черту такую революцию!..
Молодой человек вскинул голову.
Говорил какой-то рабочий в короткой синей куртке, торопливо отсчитывая продавцу деньги за лепешку и глотая слюну.
«Революция?.. Неужели в самом деле произошла революция?..» — размышлял Хуа, с удивлением оглядываясь по сторонам, словно ища подтверждения этому.
На углу ближайшей улицы под косыми лучами солнца развевался порядком уже потрепанный и выцветший гоминдановский флаг. На красном полотнище в голубом четырехугольнике четко выделялось изображение белого солнца. Чудеса! Ведь пять лет назад только за хранение такого флага человек рисковал головой.
Очнувшись словно от забытья, Хуа торопливо прожевал остаток лепешки и спросил:
— Революция?.. Когда же это?
Продавец и рабочие в недоумении повернулись к нему, презрительно усмехаясь. Хуа сообразил, что должен объяснить свое невежество.
— Видите ли... в чем дело... Меня только что выпустили из тюрьмы. Я, понимаете, отсидел за решеткой целых пять лет и не знаю, что случилось за это время на воле...
— Ты, верно, коммунист? — тихо спросил один из рабочих и, жуя лепешку, одобрительно подмигнул товарищам.
— Что вы? Нет, нет! Я член гоминдана, — ответил Хуа.
Он решительно поднялся, чтобы рассказать этим людям о всех своих злоключениях, рассчитывая на их сочувствие и одобрение. Но верзила-шаньдунец скорчил злую рожу и, сплюнув, принялся поджаривать свои лепешки, а люди в коротких куртках из синего холста, окинув Хуа подозрительным взглядом, поспешили разойтись.
Побродив бесцельно по улицам, Хуа очутился на мосту, за которым возвышалось большое здание Главной торговой палаты. Над ней с флагштока уныло свешивался тот же флаг с белым солнцем на голубом небе.


Хуа остановился в раздумье, не зная, куда податься, и вдруг вспомнил, что раньше неподалеку отсюда помещался клуб землячества, а там у него был знакомый Чжао. С пустыми руками все равно никуда не сунешься, так почему бы не навестить знакомого?
Швейцар, физиономию которого нельзя было назвать располагающей, долго разглядывал Хуа и, наконец, с полнейшим равнодушием объявил:
— Господин Чжао здесь уже не работает.
— Тогда можно вызвать кого-нибудь другого из служащих. Мне необходимо переговорить по важному делу.
Лицо швейцара стало совсем отвратительным. Он смерил посетителя враждебным взглядом и, словно делая ему большое одолжение, кивнул на круглые стенные часы:
— Посмотри лучше, который час. У нас работа кончается в три, и члены постоянного комитета уже разошлись по домам.
«Как?.. Члены постоянного комитета?.. — мелькнула в голове Хуа радостная мысль. — Значит, и в землячествах установилась система «комитетов»?..»
Только теперь со всей ясностью понял он, насколько переменился мир за эти годы.
— Хорошо! — энергично и уверенно заявил Хуа. — В таком случае я подожду здесь. Да, буду ждать хоть да завтра! Торопиться некуда: мне негде даже переночевать.
— Ну уж дудки. Нет таких правил!
— А меня это не касается. Надо же мне найти где-то пристанище.
Швейцар усмехнулся, но тотчас спрятал улыбку и заорал:
— А ну, проваливай живей! Не уйдешь сам, полицейского кликну!
Молодой человек, не говоря ни слова, удобно расположился в кресле. Швейцар с бранью кинулся на улицу.
«Должно быть, и впрямь побежал за полицейским, — решил Хуа. — Ну и ладно! Зато дадут место для ночлега».

И он совсем успокоился. Однако швейцар вернулся не с полицейским. За ним следовал тощий господин лет сорока, одетый в форму суньятсеновского образца *.

* Полувоенная куртка, какую носил в свое время Сунь Ят-сен.

Неизвестно, что собственно внушило этому человеку уважение к Хуа, но он оказался чрезвычайно учтивым.
— Почтенный брат пожаловал к господину Чжао Сюю? — спросил тощий господин. — Могу ли осведомиться, что привело вас к нему?
— Э... э... Так... Есть одно дельце.
— Почтенный брат впервые в Шанхае?
— Да нет, не впервые, но... Меня только что выпустили из Западной тюрьмы...
— Из Западной... что?..
— Из Западной тюрьмы. Пять лет назад я участвовал в революции и распространял на проспекте революционные прокламации. Меня арестовали и вот только сегодня освободили.
— Пять лет назад?
— Ну да, пять лет. В то время Шанхай находился под властью маршала Сунь Чуань-фана. Тогда... — Молодой человек горделиво расправил плечи, голос его приобрел ясность и звучность. — Тогда национально-революционная армия еще не выступила в поход на Север...*

* Китайская национально-революционная армия ставила целью разгром северных милитаристов и объединение Китая под властью в то время революционного Кантонского правительства.

Сообщая об этом, Хуа был уверен, что прошлые революционные заслуги — достаточное основание для того, чтобы получить везде еду и ночлег. Но тощий господин не удостоил их своим вниманием. Он презрительно хмыкнул и набросился на швейцара:
— Ты чем дальше, тем несносней! Не разобравшись, что и кто, лезешь докладывать!.. Ну-у!.. — протянул он и повернулся к выходу.
— Постойте! — схватил его за руку Хуа. — Где же мне все-таки ночевать?
Тощий окаменел, потеряв дар речи, крошечные глазки его трусливо забегали.
Вытирая вспотевший лоб, швейцар и подошедший на помощь лакей стали надвигаться на Хуа, но тощий знаками остановил их, со страхом уставившись на правую руку Хуа, засунутую в карман.
Взгляды бывают порой выразительнее слов. Молодой человек тотчас сообразил, что повергло тощего в такой трепет, и расхохотался во все горло.
Костлявая рука тощего господина, словно змея, выскользнула из его руки, а в следующий момент Хуа грубо схватили сзади и отшвырнули в сторону.
— Обыскать! — истошно завопил господин.
Хуа мигом обыскали, но ничего не нашли. Это смутило тощего. Он вынул из кармана сигарету, закурил и, пустив дым колечками, с решительным видом распорядился:
— Отправить в полицейский участок. Это — беглый коммунист!
— Хорошо, в участок так в участок, но почему же — коммунист? — насмешливо спросил Хуа.
Ему никто не ответил, а когда молодой человек повернулся, тощий уже исчез.
Какой-то коротышка-толстяк с лиловым носом пьяницы, сильно смахивающий на полицейского охранника, подошел к Хуа и хлопнул по плечу:
— Ну, парень, пошли! Если у тебя есть что сообщить, скажешь в участке, но от тюрьмы тебе все равно не отвертеться. При маршале Сунь Чуань-фане распространял, говоришь, прокламации?.. Так ты же самый настоящий коммунист. Всякий скажет, что теперешние высокопоставленные лица, принимавшие участие в революции, при режиме Сунь Чуань-фана вели себя смирно и беспорядков не устраивали. Это, брат, я своими глазами видел!

II

Через двадцать четыре часа молодого человека выпустили. Старший полицейский изругал его последними словами, но под замок не упрятал. Таким образом, самый насущный для Хуа вопрос о пропитании и ночлеге остался нерешенным. И молодой человек снова был вынужден бесцельно слоняться по шумным проспектам Шанхая.
Однако сегодня Хуа был уже не тот, что в эту пору вчера. В кармане его было пусто, зато в голове роились сомнения.
Перед затуманенным от голода взором беспрерывной вереницей проносились разной величины вопросительные знаки, похожие на завитки ушных раковин, а он все брел и брел вперед, не различая дороги.
Да, мир действительно переменился! Женщины остригли волосы, стали красить губы, румянить лицо, разгуливать с обнаженными плечами, выпятив бюст и виляя бедрами. Появилось много кинотеатров, всюду сверкают рекламы, наперебой расхваливающие «новый фильм о чудесном рыцаре».
Что скрывалось за всем этим, Хуа еще плохо понимал. Несомненным для него было одно: революция совершилась, но смысл ее выходил за рамки постижимого.
Совершенно отупев от размышлений, Хуа задержался на перекрестке улиц, возле остановки трамвая. Шум автомобилей и рокот человеческих голосов оглушали его, слепили разноцветные огни реклам. В глазах рябило от мельканья надушенных и нарумяненных женщин с голыми руками и ногами. При виде всего этого в душе молодого человека нарастало непонятное отвращение.
Вдруг над самым его ухом раздались резкие выкрики:
— Читайте политические новости!
— Свежие политические новости!
— Войска Кантонского правительства повели наступление на провинцию Хунань!
— Ван Цзин-вэй вступил в сговор с Фэн Юй-сяном и Янь Си-шанем!
— Внимание! Войска коммунистов атакуют провинцию Фуцзянь!
Хуа скользнул взглядом по странице какой-то газеты (ему показалось, что это была «Миньшэнжибао») и успел прочесть набранный крупными иероглифами заголовок: «Главнокомандующий вчера вернулся в Нанкин».
Перед мысленным взором Хуа возникла политическая карта — старая карта, какой была она пять лет назад, когда армия Северного похода только что заняла Ухань, а в Нанкине сидел «маршал» Сунь. Впечатления последних двух дней перемешались с переживаниями минувших пяти лет и были столь мучительны, что у Хуа голова шла кругом.
Но в животе урчало, и голод давал себя знать. Махнув рукой на все эти «политические новости», молодой человек опять нырнул в людской поток, думая только о том, как бы поесть и найти пристанище.
Он вспомнил заветы Сунь Ят-сена, разрешавшие все вопросы одежды, пищи и жилья. Но сейчас, чувствуя себя бездомной собакой, он, при всей преданности этим заветам, не мог сдержать негодования. Оно как будто приглушило муки голода, хотя в глазах продолжало двоиться, а люди и предметы кружились перед Хуа, словно крылья ветряной мельницы, и приобретали причудливые расплывчатые очертания.
У перекрестка Хуа налетел на какого-то прохожего, и оба они растянулись на тротуаре.
Пострадавший вскочил первым, пнул лежавшего Хуа и разразился бранью:
— Сукин сын! Ослеп ты, что ли?..
Молодой человек был так слаб, что в первый момент даже не пошевельнулся. Но, вскинув глаза, вдруг крикнул:
— Как? Это ты, Цзинь? Ведь это я, Хуа!..
Он поспешил встать, забыв и о голоде и о своем негодовании.

III

После плотного обеда Хуа, уютно устроившись в гостиной Цзиня, с удовольствием затянулся сигарой и, обращаясь к хозяину, проговорил:
— Никогда бы не подумал, что за пять лет произойдет столько перемен. Наконец-то я все понял. Когда мы учились, ты всегда поступал правильно, не сделал ни одного ложного шага. И теперь я глубоко оценил твои возвышенные взгляды и широчайший кругозор.
— О... в те годы... — задумчиво протянул Цзинь, окутываясь сигарным дымом, — в те годы... я действительно следовал древнему принципу «терпи унижение, но бремя свое неси» и предпочитал терпеть от вас подозрения даже в «контрреволюции», но не изменил своему принципу. Теперь ты сам видишь, что я наичестнейший и наипреданнейший революционер.
Электрический свет падал прямо на его круглое разжиревшее лицо, и оно сверкало, точно маленькое солнце.
Хуа кивал головой, чуть заметно усмехался и, с ожесточением посасывая сигару, рассматривал висевший на стене портрет покойного Сунь Ят-сена.
«Твое наследие, великий вождь, — думал он, — оказывается, такой вексель, который тоже можно разменять на деньги. Приверженцы твоего учения превосходно решают для себя вопросы одежды, пищи и жилья. Разве Цзинь не замечательный тому пример?..»
Цзинь поднял руку и, очертив в воздухе круг, решительно повернулся к своему гостю:
— К сожалению, в нашем обществе много еще разных негодяев, которые на все лады твердят, что при нынешних высоких налогах жить будто бы совершенно невозможно. Скоты! Они даже не представляют себе, что революция требует жертв! Эти несознательные, не способные ни на какие жертвы люди недостойны своего революционного правительства.
Хуа отчетливо вспомнил лозунги, бывшие в ходу пять лет назад, а также разговоры, услышанные два дня назад у лотка торговца жареными лепешками.
— Но налоги ведь и в самом деле обременительны?.. — невольно вырвалось у него.
Хозяин, к счастью, не усмотрел в этом замечании ничего предосудительного и, криво улыбнувшись, ответил:
— Да, налоги, можно сказать, нелегкие. Однако, уважаемый Хуа, коммерсанты охотно платят их, сознавая, что их долг — поддерживать революционное правительство. Только несознательные крестьяне и рабочие продолжают жаловаться на трудности. Ты знаешь, дорогой мой, на какую сумму наше революционное правительство выпустило займов? На девятьсот миллионов за какие-нибудь четыре года! Это, заметь, во много раз больше, чем северные милитаристы выпустили за пятнадцать лет. И разве успешное размещение займов не свидетельствует о том, что деловые круги поддерживают правительство?
Он глубоко затянулся сигарой и, понизив голос, добавил:
— Но дело в том, что коммерсанты любят прибыль, и рыночная стоимость облигаций уже на пятьдесят процентов ниже номинальной.
Затем разговор перешел на женщин, дансинги, знаменитых кинозвезд, соревнования красавиц по плаванию. Это было для Хуа так ново и удивительно.
«Да, — подумал он, — все в мире изменилось и как нельзя лучше приспособилось к тому, чтобы пользоваться радостями и наслаждениями».
Но тут получилось словно в сказке из «Тысячи и одной ночи». Наслушавшись рассказов о всех этих светских удовольствиях, Хуа вдруг вспомнил, что у него нет ни гроша за душой, ни ночлега, ни пристанища. Он помрачнел и начал сбивчиво повествовать о своих горестях. Он уже готов был попросить у гостеприимного хозяина с десяток юаней взаймы, но не решился и сказал лишь, что мечтает найти какую-нибудь работу, дабы отдать все свои силы служению революции.
Цзинь тоже нахмурился, взял новую сигару и, нервно затянувшись, принялся разглядывать развешанные на стене картины с изображением голых женщин.
— Я знаю, конечно, что это нелегко, — продолжал гость, так и не дождавшись ответа, и в душе его поднялось недовольство Сунь Ят-сеном. — К тому же я ведь только что вышел из «тех мест» и не слишком осведомлен о положении в партии...
— Вот что!.. — неожиданно прервал Цзинь монолог приятеля. — Ты говоришь, вчера тебя приняли за коммуниста?
— Да...
Цзинь вскочил, поднял большой палец и с необычайной торжественностью объявил:
— Ну так вот. Допусти, что ты действительно коммунист, и отправляйся с повинной. Заяви, что раскаиваешься, и вопрос о работе сразу будет решен.
— Но ведь я же не коммунист!..
— Ха-ха-ха! — расхохотался Цзинь. — Ну и что же? Какое это имеет значение?.. Да ты и в самом деле смахиваешь на коммуниста.
Молодой человек даже рот раскрыл от изумления.
— Не смущайся, — успокоил его Цзинь. — Иди и действуй по плану. Мы, твои старые друзья, не допустим, чтобы с тобой стряслась беда!.. Ну, время позднее, пошли в дансинг!
Цзинь перевел дух, бросил в пепельницу недокуренную сигару и стал вполголоса напевать «Рио-Риту».
Очутившись снова на улице, Хуа был уже не тот, что несколько часов назад. Хотя в кармане у него по-прежнему было пусто, зато голова освободилась от сомнений. Теперь ее переполняли мечты о богатстве и красивых женщинах.